Ёлочный сок

2016. — Глеб? Протяжный и мерзкие, но по-своему гармоничные звуки стихли уже с час назад, оставшись кружить, ища выход, по гостиной. Может показаться, что Глеб спит, но после одного тихого оклика, он открывает глаза, и в мире становится на один нанограмм больше голубоватого света гениальности и доброты. — Надо бы спать… ложиться… Кивает и снова закрывает глаза. Ощупью, по звуку пальцами по тумбочке находит сигареты. Язычок пламени зажигалки освещает его лицо. От тихого шипения становится на душе страшно и одновременно с этим пугающе тепло. Единственный в доме настоящий источник света скрывается снова в пластиковом чёрном шипящем теле. Остаётся приглушённая бра. — Ну, ты знаешь, где лечь, где полотенце… И почему-то абрис маленького оранжевого огонька подпаляет в сердце хлопушку. И вмиг улетучивается тепло, покой и нега сидения с гитарой в глубоком кресле напротив развалившегося на диване близкого друга. И необъяснимое чувство вины испепеляет душу. Ведь всё произошло тогда по одной просто причине: он не был рядом… Но сейчас-то он здесь! — Снейк просил присмотреть за тобой… В полутьме, мокрой грунтовкой растворяющей акварель истинных очертаний предметов вспыхивают, ломая границы веры в реальность два серо-голубых топаза. — Я точно тебе ошейник на День рождения подарю… Иди мойся! — раздражение, сменяющееся ленивой затяжкой. В красном облаке света — совиный взгляд и мягкий сонный профиль. — Если до сих пор не самовыпилился и не позвонил ему сам, то и сейчас этого не сделаю, ок?.. Это ощущение, когда, намокая, волосы распрямляются и скользят мокрыми змеями по плечам можно сравнить по силе воздействия на разум разве что с ощущением полного, самого глобального из всех возможных, слияния с любимым человеком, подчинения и отдачи ему. А ведь оставаясь наедине с водой, человек пребывает в наибольшем одиночестве в мире. В замкнутом пространстве облупленной ванной комнаты, подставив лицо струям прохладной по меркам большинства воды, прикрыв глаза и чувствуя, как слипаются, промокая, длинные изогнутые ресницы. Как яркий белый свет рисует на воспалённом воображении линии и эскизы не воплощённых желаний и не нарисованных картин. А кажется, будто большая чёрная птица со змеиной головой взмывает в небо, раскинув крылья, унося с собой боль, заботы и печаль… И хочется только быть единственным её жрецом… И хочется тут же обычной земной любви, о которой забыл уже десять лет назад. О которой было вспомнил совсем недавно, но тут же её и потерял… Полотенце льнёт к узким бёдрам, удивлённо обнаруживая в своих объятиях чужое тело. Знакомое, да, но притом — чужое. Не женщину с длинными каштановыми волосами, что никогда не повышает голос. И не мужчину с бедной кожей, что, матерясь, рассматривает по утрам новые морщинки на своём усталом лице… В шкафу в гостиной комнате находится бельё и шерстяное одеяло, приятно касающееся обнажённой груди. В квартире слышны какие-то из настенных часов, гул электричества только что погашенного телека. Шарканье гостиничных тапочек по коридору. Шорох одежды… И шум воды. И, растянувшись на свежей постели, хочется только одного — уснуть как можно быстрее и не просыпаться до дня грядущего концерта, что был запланирован раньше, чем всё то, что за последние два месяца им всем пришлось пережить… Валера начинает дремать, зарывшись пальцами в сырые волосы. Он знает, что вообще-то так нельзя. Помнит, что Таня говорила о фене… Но тишина этого дома слишком священна, чтобы её нарушать… — Аркадин? Спишь? На арку дверного проёма отделяет штора из красивых рубиново-красных прозрачных бус. Глеб, в домашних шортах и драной футболке the Cure будто не с его плеча вовсе, заходит в комнату, и бусины, соприкасаясь, приветственно шепчут благодарности и признания в любви. — Нет, не сплю ещё… По новенькому ламинату гостиничные тапочки ступают как-то мягче. Иначе. Нет ощущения, что их перетаскивает по полу столетний дед. Так даже лучше. Отлегает от сердца. До того момента ровно, когда представляешь под этой футболкой едва заживший шрам от операции на груди. — У меня всегда холодно, лучше оденься… Диван проседает под его весом. Пружинные блок тихонечко скрипит, беседуя со стеклянными бусами на двери помимо живых. — Мне не во что… Когда Таня диктовала список продуктов, Мэнсом спрыгнул со стола и разлил мой кофе. Толстовка лежала у меня на коленях, и всё, что потекло со стола, досталось ей. Дима сказал, что Яна постирает… — Замёрзнешь… — тапочки скользят к старому шкафу чёрного дерева. В разговор скрипящей и позвякивающей мебели включается тонкая резная дверь на маленьких серебристых петлях. — Вот, держи! На ярко-жёлтый пододеяльник алым пятном ложится фланелевая рубашка из тех времён, когда его выжженной напалмом душе так страстно хотелось крови и огня. И, обнимая, тело, впитывая со страшной скоростью воду с ещё сырых волос, она дарит телу то, живое, нерасплёсканное, бесконечное, как казалось тогда, тепло. — Глеб? — рубашка, конечно, велика, но сердце, той его незначительной части, что ещё могла чувствовать, становится теплее. — Ты помнишь, как мы познакомились? С порога комнаты — долгий пытливый взгляд. И бусы перешёптываются: «Не помнит, забыл…» — Да, Валер, помню… — и тишина поглощает дом. — Такое невозможно забыть…