Ёлочный сок

А светлеет уже ощутимо раньше. По крайней мере, когда хлопает дверь спальни, и кухня делится на двоих, на шторах уже проступают отдельные элементы орнамента, и можно заметить на столе чёрную чашку с чёрным кофе. — Чего так рано вскочил? В открытое окно проникает совсем ещё зимний, мокрый, душный, холодный воздух. Меняется молекулами лжи с сигаретным дымом. Проникает в дырку по боковому шву, гладит холодными мокрыми пальцами едва бледнеющий шрам на груди. — Не спалось… В этом доме — 8 пепельниц. Было 10. Но белая и чёрная, с полустрёртой маркировкой фирмы Winston, инь и ян, стащенные из номера в гостинице где-то за Полярным кругом, первыми, едва хозяин, узнав новости вернулся домой, летят в окно. — Глаза красные… Ты что, плакал?.. Холодное тепло живых и сильных пальцев, сжимает подбородок. И страшнее всего на свете, открыв глаза, не увидеть его глаза. Сигарету наотлёт, дымящую вертикально вверх. И пытливый взгляд… Страшнее всего, осознавать и чувствовать, как под сомкнутыми веками собственные глаза наполняются солёной влагой вновь. — Мне Миша приснился… Проснулся в слезах. Светает пугающе быстро. Только за окном медленно идёт холодный, колючий снег. И фонарь, треща, то гаснет и загорается вновь. Холодный воздух касается шеи, мокрых дорожек на висках и на щеках. Целует слипшиеся ресницы. Сердце — выжжено напалмом. Но, странно до смерти, что оно вовсе не стоит… — Мне Саша тоже снился… — почти обжигая, пальцы стирают мерзкую влагу, сочащуюся из-под ресниц. — Несколько лет… Прежде чем ответить на телефон, Валера долго ищет в складках огромного пледа пульт от телевизора, жмёт на уменьшение звука, но, увидев, кто звонит, выключает его совсем. И включает громкую связь. — Привет! — за бодрым голосом — серая обивка нутра безликого такси, засевшего в пробке на каком-то-там мосту, с только ему присущим шумом, только его присущими самоубийцами и новобрачными. И скрежетом старых стяжек. — Как вы там? — Позавтракали, я в аптеку сходил и в магазин, пьём пиво, смотрим мультик… Живое тепло под пледом просачивается в том месте, где постепенно немеющая от холода рука высовывается на воздух. Кровь медленно отливает, замерзая, от длинных и сильных аристократичных пальцев, чуть шуршит, возвращаясь в крупные сосуды, стремясь обратно, в тепло. Туда, где тяжёлая шерстяная ткань и два горячих тела создают атмосферу, близкую к комфортной. Где пальцы могут беспрепятственно незамеченными касаться голой коленки, торчащей в разрез на заношенных серых джинсах. — Что смотрите? Через динамик просачивается прохлада промозглого такси, но даже она теплее воздуха здесь. И выданный пару часов назад фарингосепт не спасает от жалящей боли в носоглотке. — Глеб, что мы смотрим? Тёплые из-под одеяла пальцы касаются запястья, бьют током, забирают телефон, разрешая спрятаться в шерстяном нагретом двумя телами плену. — «Братец-медвежонок». Доброе утро, Дим! Он приваливается к плечу, и становится так уютно, будто во всём мире нет больше ничего. Будто небольшая квартира с щелями в окнах и ремонтом на кухне и есть — весь мир. И только чуть больно сжимается сердце. Будто ещё умеет биться. — Доброе утро! Хотя я уже в трёх местах побывал! — голос смеётся, но слышно через трубку, как неумолимо ноет сердце за каждого, кого он приручил. — Рад слышать твой голос относительно трезвым! Вы там соседей не затопите? — В плане? — Мультик больно грустный, а вы у меня оба — известные плаксы! Не хочется слышать в мире ничего. Ни о собственных недостатках, ни о чужих успехах, ни о репетиции в среду в два. Ни о концерте в субботу в семь. Хочется только, чтобы в плечо упиралось чужое костлявое плечо. И как два обгоревших кусочка паззла подходят друг к другу, довершая картину, оказывается вдруг одной на двоих разорванная и обгоревшая душа… И только чужой телефон, какой-то доисторический на фоне собственного, связывает потёртыми пластиковыми боками, зажатыми в ладони, с миром тех, кто почему-то всё ещё жив. — Валер, можно с тобой лично поговорить? От кончиков побывавших снаружи пальцев, зажатых между горячими бёдрами, по бесформенному телу заношенных джинсов-клёш разбегаются импульсы электрического холода. И телек на фоне вновь начинает бубнить. Голоса меняют окраску, цвет, принимают форму картонных говорящих голов и неживых, ненастоящих актёров на смену живым картинкам мультика, слишком грустного для сентиментальных сердец, по словам чёрной птицы со змеиной головой… — Дииим… Ты бы видел, какой я себе тут кокон из пледа сплёл, не хочу вылезать… Но плед с другой стороны двигается в сторону. По столику шарят на слух длинные пальцы, показывают, щёлкнув зажигалкой: «Говори, я пойду курить». И приходится, проводив ненавидящим взглядом тихое, уже не такое болезненное шарканье на кухню, снимать телефон с громкой связи и, закопавшись поглубже в плед, сказать: — Слушаю тебя, Снейк… И едва уловимо, но достаточно, чтобы успокаивать нервы, плед пахнет им… — Чего хотел Змей Горыныч? В телефоне он значится как «Тугарин-змей». С какой-то очень эпичной — по словам Лизы — песней Evanecens на звонке. И разверзнувшей чёрную пасть белой коброй на фото контакта. — Змей Горыныч просил передать, что Костя звонил. Он в Москве… — отстранённый взгляд не может замаскировать напрягшихся моментально мышц. — И, что, если ты ему будешь звонить, он тебя прикончит. Молчание разбавлено оглушительным щелчком и мягким шипением газа. От звука прикуривающейся сигареты всегда становится тепло. Это значит, отец дома и ни с кем не ругается. Это значит, можно выйти из комнаты, и попробовать обсудить новости и проблемы. Это значит, на кухне тепло и мама готовит на всю неделю суп… Когда 10 (уже 10!!!) лет назад на Её похоронах отец спрашивает, неужели его сын курит, Валера не лукавит ни секунды, отвечая, что это по-настоящему успокаивает его… — Не бойся, я же сказал, что не буду… В этом доме восемь пепельниц. Две из них — фарфоровая ванночка, купленная в Испании и раковина морского гребешка, найденная на пляже в Каталонии — стоят на кухне в разных её углах. Кто просит гасить окурки одновременно в одной из них, никто не знает. Никто не знает, что толкает, как два разноимённых магнита друг к другу перенапряжённые адской и страшно холодной зимой два тела. Как любое спонтанное действие, первой реакцией прикосновение даёт оттолкнуть. Только пальцы, бесчувственные, порезанные гитарными струнами, чуткие и нежные натыкаются вдруг на потёртые отдельные уже катышки краски, составлявшей когда-то крупную надпись the Cure. А лёгкая, прогретая пледом и горячим телом алая ткань чуть электризуется от ответного прикосновения. И эти электрические заряды рассыпаются по телу, от сердца до кончиков пальцев на ногах, когда через одежду соприкасаются тела. От головы, по капиллярам, жилам и артериям, когда искусанные, пересохшие губы касаются таких же пересохших, обветренных губ…