Цель оправдывает средства

ШОН СТОУН Зато честно. Зато честно! Зато… честно… Эти два слова прокручивались у меня в голове раз за разом, пока Хант унижал приказами. Стучало в висках: «За-то чест-но», — пока он проникал в меня и трахал резкими злыми толчками. И потом в ванной, когда я подставлял лицо под горячие упругие струи воды душа, произнёс уже вслух: «Зато честно». Отпустил удерживаемые слезы и позволил им течь по щекам: здесь можно, здесь мою слабость не видно. «Пообещай мне, что больше ты не будешь достигать цели обманом», — попросил меня папа, и я пообещал. Поклялся ему и себе. «Ложь разрушает в первую очередь душу того, кто врёт», — и он оказался прав. Кирк говорил, что его ломало, знал бы он, как меня ломало… После ухода Ханта из Академии моя жизнь будто понеслась под откос. Нет, внешне всё оставалось как прежде: я учился, сдавал нормативы, общался с другими кадетами, ничем не выдавая себя. Только внутри поселилась пустота, она, словно чёрная воронка, вытягивала из действительности яркие краски, оставляя лишь блёкло-серые цвета. Так прошли весна, лето, осень… А потом умер папа. Саркома Юинга сожрала его изнутри за полгода, а он молчал и до последнего мне ничего не говорил. «Не хотел расстраивать раньше времени», — пояснил он, когда, приехав домой на очередные рождественские каникулы, я увидел вместо молодого крепкого мужчины бледную истаявшую тень. Если бы я не уезжал, если бы остался учиться в своей прежней школе, то заметил его болезнь раньше, когда ещё что-то можно было сделать. Я бы заставил его бороться, заставил бы продать дом ради лечения, не дал бы ему сдаться. Но меня не было рядом. «Я горжусь тобой, сынок, ты целеустремлённый, сильный, ты добьёшься многого, — папе было трудно говорить, но он показал жестом, чтобы я молчал и не спорил. — И тот альфа, что тебя привлёк, ты присмотрись к нему, семья нужна каждому, а тебе очень нужна любовь…». Сидя у постели папы в его последние дни, я во всём соглашался и обещал ему устроить свою жизнь правильно и хорошо. Про то, что Ханта из-за меня отчислили, я папе не рассказывал, его бы это расстроило. Весной последнего года в Академии, после похорон, после всего, когда я и так держался из последних сил, у меня закончились лекарства, что выписывал мне папа. К доктору Дэрси обращаться было бессмысленно — он не смог бы выписать рецепт для омеги, всё фиксировалось в компьютере, ему пришлось бы объясняться. И тогда я осознал, что доучиться оставшийся срок до выпускных экзаменов не смогу. Спалиться после почти трёх лет притворства, после своих, а особенно чужих жертв — нет, я не мог этого допустить. Но удалось обойтись почти без лжи. Руководство пошло мне навстречу: они были в курсе моей потери и разрешили сдать досрочно. Доктор Дэрси дал мне справку о необходимости незамедлительного отпуска по состоянию здоровья — и в этот раз ему не пришлось нарушать закон, всё было честно, мне действительно требовался отдых, чтобы не свалиться от нервного истощения. Я сдал экзамены на отлично — чего мне это стоило, вспоминать не хочется — и покинул Академию. «Уехал на юг лечиться в пансион», — как сказал всем. На самом деле меня ждал не курорт, а пустой дом, вступление в наследство, необходимость решать, что делать дальше и… течка. Через неделю после возвращения домой меня скрутила самая чудовищная течка в жизни: организм жестоко отомстил мне за почти три года подавления своей природы. Мне хотелось сдохнуть. Четверо суток прошли как в бреду. Я бился в истерике на мокрых от пота и смазки простынях, рыдал и выл между дрочкой, которая всё равно не приносила облегчения. Но почему-то не появилось даже мысли набрать номер кого-нибудь из бывших одноклассников, чтобы позвать к себе. Нет, как бы меня ни скручивало, я понимал, что должен провести эти дни один. Чувствовал с обречённой уверенностью, не оставляющей шанса на сомнения, что никто мне не поможет. Всем своим естеством, каждой клеткой ощущал, что мне нужен единственный человек — Хант. Иррациональный мазохизм, подсознательная попытка искупить мучениями свою вину — примерно так я объяснил причину своей добровольной пытки, когда смог рассуждать без застилающего мозги горячечного марева течки. Но на самом деле я уже тогда знал правду, только всё ещё пытался обманывать сам себя. Но вина перед папой, что бросил его одного, и вина перед Хантом грызли мне совесть денно и нощно. Я не раскаивался и знал, что поступил бы точно так же ещё раз. Но мои превентивные меры к Кирку все же были неоправданно суровыми: он ведь ничего по факту мне плохого не сделал. А намерения — ну так на то они и намерения, их не докажешь, ещё дедушка надвое сказал, станут ли они действиями. Конечно, нападки Доули меня спровоцировали, но даже учитывая их, мой поступок в лучшем случае можно было бы классифицировать как превышение самообороны. Я это понимал отчётливо. Кирк имел право ненавидеть и презирать меня. И я заслужил продемонстрированное только что его отношение. Я сам согласился, сам позвал его к себе, но стоя под горячими струями, мне хотелось раствориться в воде, исчезнуть, перестать существовать. В груди стало тесно от боли, она не помещалась за рёбрами и выходила наружу слезами, прорывалась дрожью в руках. Хант думал, я испугался разоблачения, нет, он ничего бы мне не сделал. Никак бы не навредил, если бы я пошёл в отказ и рассмеялся ему в лицо, заявив, что первый раз в жизни вижу. Я специально отправил заявление в старейший и один из крупнейших университетов Канады, в нем обучалось около двадцати тысяч студентов: омеги, альфы, беты — никто при приёме не смотрел на пол абитуриента, поступающего в ВУЗ. И нигде не значилось, что я альфа после того, как на вступительных экзаменах я показал диплом об окончании Академии и тут же спрятал обратно в свою сумку. Да никто в него особо и не вглядывался — поступать в Мантиссу приезжали со всего мира, а знания ценились дороже бумажек. Информация о моём поле могла всплыть в двух вариантах — при распределении в общежитие и при использовании медицинской страховки. От места в общежитии я отказался: денег от продажи дома хватило на достойное надгробие папе и квартиру рядом с университетом, а страховкой по омежьим нуждам пользоваться не планировал. Так что ничего бы Хант не доказал, если только не поднял бы всю историю с самого начала, а этого он делать не стал бы. Но я знал за собой вину и хотел её искупить. Не для него, для себя. За то, что поступил так со своим истинным — во время течки понимание прошибло меня насквозь словно молния. И хотя я долго пытался отмахнуться от этого факта, но другого объяснения просто быть не могло. Да и проверил опытным путём: перед отъездом из родного города, когда я вновь стал выглядеть, как омега, я всё же встретился со своим бывшим. Пол на тот момент был не свободен, но провести ночь со мной не отказался. Получилось неплохо, только ни на секунду в груди не возникло той тяги, что ощущалась к Ханту. А когда мы столкнулись с ним в квартире у Чарли — что это как не знак судьбы? — и я воспринял незатуманенными таблетками мозгами его запах, убедился окончательно: мы истинные. Меня потянуло к Кирку со страшной силой, как выкрутился и исхитрился ещё что-то наврать, непонятно. Да только истинность не гарантирует любви между двумя людьми, нет, она просто помогает найти среди многих того, кто наиболее тебе подойдёт по генетическим признакам. Истинность призвана создать идеальную пару для продолжения рода, а чувства друг к другу зависят от самих партнёров. Наши чувства обречены были с самого начала. И сейчас Кирк собирался поставить окончательную точку. Начал уже ставить. Может быть, он не понял нашей связи, может быть, ему было плевать на все догмы мира, включая истинность, может, он слишком сильно ненавидел меня. Я не знал. Но не собирался ему мешать — лучше так, лучше до конца разрушить все возможные привязанности. Мне нельзя допустить, чтобы зов тела заглушал голос разума: а вопреки здравому смыслу мне хотелось сдаться, стать для Ханта хоть шлюхой, хоть давалкой, лишь бы быть рядом. Но об этом он не должен узнать, а я себя смогу побороть. Его характер не изменился, Хант остался всё тем же самовлюблённым говнюком, заботящимся лишь о своём удовольствии, он не тот человек, с кем я хотел бы провести жизнь. Но как же я хотел его самого! Чувствовать его тело, ощущать крепкий член, жёсткую хватку рук — и пусть раскрасят синяками, плевать, лишь бы он был со мной! Оставалось надеяться, что у него получится убить во мне глупую ненужную сентиментальность. По крайней мере, начал он в нужном направлении. Выйдя из душа замотанным в полотенце, я застал натянувшего трусы Кирка с рамкой в руках, я не видел, что именно за фотография в ней, но догадался по его ошеломлённому лицу. — Что это? — он поднял взгляд от снимка на меня. Как будто не видит, что это! — Тебя не учили, что по чужим вещам шарить некрасиво? — подойдя, я забрал у него из рук рамку и, перед тем, как спрятать обратно в коробку у стены, где она и хранилась, пока Хант не сунул свой любопытный нос, мельком глянул на изображение. Ну да, конечно. — Тут очень хорошо получилась цветопередача, только поэтому… — Тебе врать не надоело?! — Кирк повысил голос, а щеки у меня загорелись стыдом: я же обещал себе не лгать! — Ты хранишь мою фотографию в рамке и не пизди-ка, что из-за каких-то там цветов. Может, потому что я на ней почти голый? Когда ты её сделал? — После игры, в раздевалке. Ты переодевался, болтал с Доули и не заметил. Кирк стоял тогда после душевой в одном полотенце, так же, как и я сейчас, но он, в отличие от меня, выглядел воплощением молодой силы и какой-то буйной, рвущейся изнутри жизнерадостности. И сама поза была просто идеальна для съёмки: разворот тела в три четверти, одна рука удерживает полотенце на бёдрах, пальцы другой зарылись в короткие волосы на затылке, на лице открытая солнечная улыбка. Я снял его на свой мобильник, сделав вид, что проверяю смс-ки, но мне удалось запечатлеть, как свет ламп отражается блеском на влажной коже и оттеняет выпуклость мышц живота, как мягко облегает светлая ткань напряжённые ягодицы… В общем, хорошая фотография получилась. Для рекламы какого-нибудь фитнес клуба точно бы подошла, ну или ещё для чего. — Дрочил на неё, а? Отвечай! — Да! — «Зато честно. Зато честно», — стало вновь отстукивать сердце. — Доволен?! — Очень, — Хант улыбнулся, как кот, обожравшийся сметаны. — Та-ак, а что там у нас ещё? Он бесцеремонно полез в коробку, но я не собирался допускать, чтобы он в ней копался. — Отвали! — попытался оттолкнуть его в сторону, но куда там, он повёл плечом, отгораживаясь от меня спиной. — Ух ты, похоже, тебе это ценнее, чем твоя жопа, её ты так не защищал, — подхватив коробку с пола, он перенёс её на стол. — Что же у тебя тут за сокровища? Мозг напряжённо думал, как ему помешать. Силой — отпадало. Я бы и в Академии с ним не справился, а уж сейчас, после сильного истощения весной и более полугода без тренировок, и подавно. Поэтому вспомнил, что сила омеги в слабости — скинул полотенце и прижался к его обнажённой спине, проведя ладонями ему по груди и задевая пальцами соски, тут же напрягшиеся от прикосновений. Он резко развернулся ко мне и обхватил за плечи ладонями, приблизив лицо, пристально заглянул в глаза, будто пытался высмотреть в них что-то важное. Ну же, давай, не этого ли ты хотел? Вот он я: доступный, голый — бери! Забудь про эту коробку, ничего там нет для тебя интересного! Я потянулся к нему губами. — Нет! — он грубо отпихнул меня на матрас. — Нет, Стоун. Не так быстро. Лучше бы он меня как угодно оттрахал, лучше бы избил. В той коробке хранились дорогие мне фотографии, документы, открытки и всякая милая сердцу мелочёвка. Но самое ужасное, что там лежала тетрадь с моими записями, стихами и рисунками — не дневник в полном понимании этого слова, но очень близко. И я не хотел, чтобы кто-то копался в моём личном, а уж тем более Хант, который, конечно, примется насмехаться и пошло шутить над тем, что для меня очень важно. Но и помешать я ему не смог. Укутавшись в плед, я сел на матрасе, поджав колени и спрятав в них полыхающее стыдом лицо. Даже стоять, раскрывшись в унизительной позе перед Кирком, было не так мучительно, как ждать, когда он пройдётся по моей душе грязными сапогами, давя всё чистое, что в ней ещё осталось. Минуты шли, а Хант молчал, я слышал, как шуршит бумага в его руках, как он перебирает вещи. — Охотник, что попал стрелою в камень и расколол его, дав жизни роднику¹… — такой тихий голос, словно говорящий пробовал слова на вкус. — Забрал трофеем сердце, не заметив… Я сжался ещё больше в комок, мечтая провалиться сквозь все этажи и даже ниже! Нет, только не это! Ну не настолько я нагрешил! Матрас рядом прогнулся под весом севшего Ханта, а потом его рука легла мне на затылок и мягко погладила волосы. — Шон, посмотри на меня, — я, не отрывая лица от коленей, замотал головой. — Почему ты мне не рассказал тогда? Не доверял, я понимаю, — Кирк словно и не ждал от меня ответов, говорил и продолжал гладить меня по голове, как утешают обиженного ребёнка. — Я бы не выдал тебя. Знаю, я произвожу впечатление не самого серьёзного и ответственного человека, но даже я понимаю, где грань и над какими вещами нельзя смеяться. Ты во многом был прав, я действительно сперва хотел тебя только трахнуть, думал, что тогда наваждение отпустит. Но после того свидания в подсобке… — он запнулся, и рука на моих волосах замерла. — А потом, потом ненавидел тебя, как никого в жизни, — его пальцы сжались на мгновение, но тут же расслабились. — А сейчас я не знаю… не знаю, что чувствую к тебе. Думал, если унижу тебя, если уничтожу твою гордость, мне станет легче. Да только нихуя! Я будто в себе что-то ломаю! Шон, пожалуйста, посмотри на меня! Я поднял лицо от коленей и взглянул на Кирка: изгиб губ изменился — стал мягче, в золотисто-карих глазах — грусть и нежность. Он меня пожалел, что ли? У меня предательски защипало в носу от подступающих слез, но я удержал их внутри, только сморгнул пару раз. И уже хотел заявить, чтобы засунул свою жалость куда подальше, но Кирк наклонился ко мне и поцеловал. Сперва еле коснувшись губами, словно боясь разрушить что-то очень хрупкое, но вскоре поцелуй стал глубже. Хант становился то нежным, то напористым, то посасывал мои губы, осторожно сдавливая, то резко врывался языком в рот, то прикусывал зубами. Я сперва упирался ему в грудь ладонями и пытался сдерживаться, но вскоре полностью отдался процессу, погрузившись в головокружительные просто ощущения. Только когда Кирк потянул с моих плеч плед, я немного пришёл в себя и попытался что-то бессвязно пролепетать, не зная даже сам, что именно хочу: извиниться ещё раз, и на этот раз искренне, попросить быть со мной нежнее или наоборот, не жалеть? Но Хант не дал мне и слова произнести. — Молчи! Пока ты снова всё не испортил! — сказал, как отрезал. Я замолчал, но ненадолго, потому что вскоре уже не мог глушить рвущихся из груди стонов. Уперев ладони по сторонам от моего лица, Кирк, глядя мне в глаза, плавно раскачивался надо мной, медленно то погружая, то вытаскивая член почти до конца. Подобная неторопливость казалась сродни садизму. Да он точно издевается надо мной! Или думает, я буду просить? Ха! То, что у меня давно никого не было, не значит, что я забыл как трахаться. Ухватив за плечи, я закинул ноги ему на бедра и ударил пятками по его заднице, заставляя взять более резкий темп. Он ахнул от неожиданности и, рыкнув, принялся вколачиваться со всей силы, наполняя комнату пошлыми звуками шлепков бёдер. Вот, вот та-ак! Выгнувшись ему навстречу, я полностью перестал контролировать себя и начал стонать во весь голос при каждом ударе. Как же, как мне этого не хвата-ах… Кирк сам уже пребывал на грани, усилив толчки, он прерывисто выдохнул: — Ещё, Шон, ещё! Громче! Кричи для меня! И я закричал, выстанывая его имя, захлёбываясь и срывая горло, когда оргазм сладостной судорогой пронзил моё тело. — Хорошо, что ты не успел распаковать свои вещи, — Кирк окинул взглядом комнату и брезгливо дёрнул носом. — Проще будет перевезти. — Куда? — мне было так хорошо, что ещё немного лучше и стало бы плохо. Я лежал у него на груди, слушал стук сердца и ничего больше не хотел, только лежать вот так. — Ко мне, конечно. Здесь нормально жить нельзя, это какой-то клоповник, а не приличное жилье. Это он таким способом предлагает жить вместе? Отлично умеет уговаривать, ничего не скажешь! Я откатился в сторону и сел, мгновенно возвращаясь в реальность. — Это моя квартира. И никуда из неё съезжать я не намерен, — Хант свёл брови и посмотрел на меня, как на внезапно обнаруженного в кровати паука, мол, и прихлопнуть гадко, но и оставлять противно. Сноб самодовольный! — Не нравится — вали! Ваше величество здесь никто не держит! — мне, может, нравится моя мансардочка, вот ремонт сделаю, картинка будет! — Ты опять? — Что опять? — Пытаешься показать норов? Мой омега не будет жить в подобной дыре. Дыре?! В мозгах у него дыра! Привык, небось, к особнякам с дворецкими, а мне и здесь отлично! Его омега! Ему уж родители подберут достойную партию из их круга, если ещё не сосватали. — Вот ему об этом и скажешь! — Сказал! Ты — мой омега! — А меня ты спросил?! — А чего тебя спрашивать? — не успел я и глазом моргнуть, как оказался мордой в подушку, а Хант, оседлав мои бёдра, накрыл ртом мне загривок. — Только попробуй! — зашипел я в ярости, вырываясь. Ещё не хватало, чтобы он меня пометил! — Только тронь, сволочь, и я… я клянусь, ты меня больше не увидишь! — Знаешь что? — он слез с меня и поднялся с матраса. — А у тебя проблема, Шон. Ты уж определись как-нибудь сам для себя — омега ты или и дальше будешь альфу из себя строить. И если ты омега, и хочешь, чтобы тебя любили, заботились о тебе — поумерь гонор! — Я не позволю ничего решать за себя кому бы то ни было! И мне не надо, чтобы обо мне заботились, сам справлюсь! Я хочу, чтобы меня уважали! — А пока что не за что, — холодно процедил Хант. Натянул трусы, буквально впрыгнул в джинсы, накинул рубашку не застёгивая и вышел из комнаты. Через минуту хлопнула входная дверь. Ушёл. Придурок обидчивый! Ну и ладно! Ну и не надо! Я снова уткнулся лицом в подушку и… ну да, заплакал, как самый настоящий истерик. Пока никто не видит, можно немного побыть омегой.