Любимый ученик

3. Лучший из лучших Уроки и занятия, которых я так жаждал, вошли в мою жизнь постепенно. Казалось, совсем недавно я коротал дни в необременительном, порой праздном времяпрепровождении, и вот уже долгие часы просиживаю за книгами, старательно скриплю пером, выводя на пергаменте неровные строки, изучаю все тонкости придворного этикета, а ночами — смотрю на звезды и созвездия, уча их названия. Вот я, украдкой промокая пот, складываю в столбик длинные числа, вот учу наизусть строки знаменитой древней поэмы о принце и призраке, вот, подхватив две свечи, скольжу по каменным плитам главного зала в традиционном танце Западной Гедры и должен изловчиться и до конца проделать все замысловатые движения с нужной скоростью, не сбиваясь с ритма, да так, чтобы свечи не погасли… Учителем барон оказался, как я и предполагал, строгим. Он много давал, но и много спрашивал. Он не скупился на слова, хваля меня за успехи, но и незамедлительно и со всей свойственной ему прямотой строго выговаривал за ошибки и лень, и это были для меня мгновения настолько страшные, что я старался изо всех сил, чтобы у барона не находилось ни малейшего повода быть мной недовольным. Я проявлял неплохие способности в арифметике, легко учил наизусть стихи, быстро читал и смело обсуждал с бароном прочитанное, не боясь высказывать свои суждения, — по правде говоря, по-юношески наивные и излишне романтические, — и он никогда не высмеивал меня, а будто даже поощрял мои смелость и упрямство в отстаивании своих мыслей и выводов. Чего стоила одна наша дискуссии о мироустройстве после прочтения античного классика, в пылу которой я отчаянно доказывал барону, что фактическое бесправие омег в корне извращает природу человека и ведет цивилизацию к упадку… Я хорошо запоминал названия стран и городов и очень скоро без усилий мог показать на карте любой населенный пункт или речушку в Западной Гедре. Чистописание и грамматика мне давались хуже. К тому же, как оказалось, у меня был скверный почерк. Барон, видя эту мою особенность и оценив старания, не спешил ругать или наказывать меня, а вместо этого терпеливо, день за днем объяснял мне правила, заставлял читать подолгу вслух и писать под диктовку длинные и сложные куски текстов. Я старался изо всех сил, и вскоре наши труды дали плоды: я стал делать гораздо меньше ошибок, однако писать совсем без них так и не научился до сих пор. Словом, все складывалось довольно неплохо, пока дело не дошло до урока рукоделия. Именно за него я получил свое первое наказание от барона, и день, когда это случилось, я буду помнить всю жизнь. В то утро мой учитель вручил мне деревянные пяльцы, кусок холста, иглу и нитки трех цветов. — Покажите мне, что вы умеете. Я вернусь к обеду. Не торопитесь. Сделайте все как можно лучше. И он ушел, оставив меня один на один с ненавистной работой. С горестным вздохом я приступил к вышиванию. Но с самого начала, как и следовало ожидать, дела пошли плохо. Нитки в моих руках путались и рвались, иголка не слушалась, так и норовя воткнуться в палец. Нечего и говорить, что результат моих мучений был далек от шедевра. Очень скоро я сдался, отложил пяльцы и, посасывая уколотый палец, с мрачным видом и с откровенной завистью пялился в окно на дворовых ребят, гонявших тряпичный мяч. За этим занятием и застал меня воспитатель, когда спустя час пришел проверить мои успехи. — Что это, Винсан? — изумленно спросил он, взяв из моих рук то, что должно было стать вышитой салфеткой. — Что же, ваш омега-родитель вообще не учил вас вышивать? Я понимаю, это моя прямая обязанность, но впервые вижу, чтобы омега на выданье будто ни разу в жизни иголку в руках не держал! Это неслыханно! Я смирно выслушивал его отповедь, посчитав лишним объяснять, что так оно и есть. Мой отец лишь однажды посадил меня за вышивание, и уже спустя час, посмотрев на результат, только покачал головой, отобрал у меня материю и нитки и сказал, что к этому я не склонен, нечего мучиться и портить добро. И больше мы к этой теме даже не возвращались. Так я счастливо избежал занятия рукоделием, которое, к слову, мне вовсе и не нравилось, в то время как мои младшие братья-омеги просиживали за вышиванием часами, бесконечно споря, у кого получается лучше, и, кажется, даже получали от этого удовольствие! Но вот расплата меня настигла. Глупо было надеяться, что барон окажется столь же снисходителен к моим порокам, как мой родитель. — Вам придется научиться этому, Винсан, — мягко сказал он. — Пусть шедевров вы не сделаете, но так опозориться перед вашим супругом я вам не позволю. Это ваше умение не менее важно, чем арифметика, письмо и танцы. Я хочу, чтобы вы это поняли. Мне удивительно, что вы не сказали мне сразу, что совершенно не умеете вышивать. Я понимаю, вами двигал стыд, но вы обязаны были пересилить себя и во всем признаться. Но вы смалодушничали. Вы могли хотя бы постараться, но вы и этого не сделали, а просто бросили дело! Это совершенно недопустимо. Я вынужден наказать вас. Следуйте за мной. Я покорно плелся за ним и думал, что вроде ни один из его воспитанников не жаловался на жестокое обращение и тем более не сбегал от него, как это, хоть редко, но случалось с другими воспитателями. И мои родители не отдали бы ему меня, дойди до них хотя бы один порочащий его слух. Но ни его молодость, ни красота, ни мягкое обхождение не могли ввести меня в заблуждение. Каким бы наивным я ни был тогда, я понимал — пощады от него ждать бесполезно, и, если я провинюсь, то буду наказан. Но одно дело знать о том, что только может случиться, а совсем другое — слышать это жесткое «Я вынужден наказать вас» и безропотно следовать за бароном по коридору, в то время как ноги предательски дрожат, сердце позорно частит и трепыхается, и каждый шаг дается с невероятным трудом. Наконец, барон остановился у самой дальней двери, отворил ее и встал, пропуская меня вперед. Я вошел и замер на пороге, оторопев. Конечно, мое воспитание, как и воспитание моих братьев, не обходилось без отцовского рукоприкладства. Рука у моего дражайшего родителя-омеги, невзирая на все его изящество, была тяжелая. Но так уж вышло, что дальше шлепков и затрещин, хоть и крепких, он не заходил никогда. Да что там — даже прислугу в нашем замке не пороли, так уж повелось — уж больно добродушный и незлобивый нрав был у моего отца-альфы. А тут — на тебе, скамья для порки... — Это не только наказание, Винсан, но и опыт, который вам необходимо получить, — назидательно сказал барон, расстегивая пряжку своего ремня. — Не знаю, как наказывали вас в детстве дома, но ваш супруг скорее всего будет наказывать вас именно так. И вы должны быть готовы к этому. От этих слов мне стало еще больше не по себе, чем от предстоящей экзекуции. — Вы думаете, он... будет пороть меня?! — Он имеет на это право, мой друг. И я не знал еще ни одного альфу, который бы этим правом не пользовался. — Но мой отец никогда... — Вы этого не знаете. Такие вещи происходят в супружеских спальнях, за закрытыми дверями, вдали от посторонних глаз. Это касается только двоих супругов и более никого. Увы, бывает и по-другому, альфы встречаются разные. Но я уверен, ваш будущий муж — благородный, достойный и хорошо воспитанный молодой человек, и никогда не позволит себе выйти за рамки, что бы вы ни натворили, а с вашим нравом, дорогой ученик, увы, есть чего опасаться... — Не представляю, как такое можно снести от мужа… — Можно. Если он будет делать это с любовью, уважением и без желания унизить вас. Точно так же и вы будете принимать наказания с достоинством и благодарностью. А я убежден, что будет именно так. Запомните, он — альфа, ваш супруг и господин, и он на самом деле имеет право воспитывать вас, и ремнем в том числе. Более того — это его долг. «Вот вы точно имеете такое право!» — едва не вырвалось у меня, но в последний миг я одумался и сдержал порыв. Но все равно убежден, что на моем лице все читалось без труда — что я ничуть не раскаиваюсь, что хоть и боюсь до дрожи, но все равно счастлив принять любое наказание из его рук, сегодня и всякий раз, когда он сочтет необходимым наказать меня... Но вместо этого я собрал всю свою гордость и, вскинув голову, сказал: — Что ж, давайте поскорее покончим с этим. — Ах, Винсан... — Барон покачал головой. — Благодарите Создателя за то, что вам достался такой терпеливый воспитатель. Другой на моем месте удвоил бы наказание за вашу дерзость... Но боюсь, в будущем мне придется делать это, как бы мне это ни претило. Иначе вы испортите репутацию, и свою, и мою. — Вашу — ни за что! — Тогда благоволите лечь на скамью. Я надеюсь, мне не придется унижать вас, привязывая? — Не придется! — Отлично. Кричать вы можете. Я хотел было сказать, что ни за что не буду кричать, но вовремя сообразил, что не стоит дерзить и перечить еще больше, чем мной было уже сделано, и не стоит также давать невыполнимых обещаний. Только коротко спросил: — Мне раздеться полностью? — Нет, в этом нет необходимости. Спустите штаны, этого достаточно. Не передать словами с каким облегчением я перевел дух. Менее всего мне хотелось впервые обнажаться при нем не в спальне, а в комнате для экзекуций. И все же я замешкался, принимая нужную позу, что барон совершенно верно воспринял как результат не столько страха, сколько смущения и стыда. — Стыдно вам должно быть за ваш проступок, Винсан, — мягко сказал он, из чего я сделал вывод, что на самом деле он не так уж и зол на меня, а просто выполняет свой воспитательский долг, от чего мне сразу стало легче на душе. — Наказание не имеет цели унизить или опозорить вас. Это просто необходимая мера, которую я должен применить к вам. Здесь и сейчас, для вашего блага, друг мой. Так что терпите. С этими словами он приступил к экзекуции. И я терпел, терпел изо всех сил, сцепив зубы и сжимая края скамьи, хотя боль была пронзительной и жгучей, и уже третий удар выбил из меня и крик, и слезы. Но она не была невыносимой. И в тот первый раз, и в остальные — а они, разумеется, были, и немало — барон всегда знал необходимую меру и никогда не выходил за рамки. В этом, как во всем остальном, он был безупречен. Когда все закончилось, он помог мне подняться и одеться, а потом достал белый батистовый платок и принялся вытирать мое зареванное лицо. Сознание мое было еще затуманено болью, а в глазах стояли слезы, и, сам не сознавая, что делаю, я перехватил его руку и прижался к ней губами. Он несколько мгновений не прерывал этот спонтанный поцелуй, а потом мягко, но твердо высвободил ладонь и положил ее мне на плечо. Я еще дрожал и всхлипывал, но теплая тяжесть его руки действовала успокаивающе. — Что это было, Винсан? — спросил он. — Благодарность за урок или попытка загладить свою вину? Я пристыженно молчал, не смея поднять на него глаз. — Ни в том ни в другом нет нужды. Воспитывать вас — моя обязанность, а что касается второго, то вы получаете прощение вместе с наказанием. Он еще раз вытер мои слезы и даже заставил высморкаться, а после сообщил, что на сегодня освобождает меня от занятий и разрешает побыть одному в своей комнате. Я так и не понял, было ли это актом милосердия или продолжением наказания, потому что гораздо охотнее я провел бы остаток дня рядом с ним, за занятиями или в разговорах, пусть даже с трижды проклятой вышивкой в руках, да хоть просто так, молча и ничего не делая! Ну и разумеется, стоя, потому как сидеть я не мог ни в тот день, ни на следующий. И уже лежа на своей кровати, поскуливая от боли, отчаянно жалея себя и злясь на барона — не за наказание, о нет, но за то, что отослал меня от себя, лишив тем самым своего общества на целых полдня, — я вдруг вспомнил его слова, на которые не обратил внимания сразу, потому как оно было всецело занято предстоящей поркой. «А с вашим нравом, дорогой ученик, увы, есть чего опасаться». Я даже забыл про свой несчастный горящий огнем зад. С моим нравом?! Все это время я только и делал, что из кожи вон лез, чтобы быть самым послушным, кротким и старательным омегой на свете, где же я мог проколоться и выдать себя? Или это милый папа оказал мне такую услугу, честно предупредив воспитателя о характере сына? Или барон на самом деле видит меня насквозь, и никакие старания не помогут скрыть от него мою истинную суть? Что бы там ни было, в тот день я решил, что вывернусь наизнанку, но стану самым лучшим воспитанником барона вон Элге из всех, что у него были и будут впредь, которым он сможет гордиться, ставить в пример остальным и которого никогда не сможет забыть...