Любимый ученик

4. Уроки любви Порядочно преуспев почти во всех занятиях (со временем — даже в злосчастном рукоделии!), многому научившись и ежедневно преумножая знания и совершенствуя навыки, я с особым трепетом ожидал тех самых уроков, которых так боялся раньше. Но именно с ними барон как раз и не торопился. Он то ли щадил меня, то ли наоборот сознательно распалял желание, огонь которого жег меня сильнее день ото дня, и барон ясно видел это, ибо ничто не ускользало от его внимательного взора. Только, боюсь, даже его проницательность и чуткий настрой на мои юношеские чувства не позволили распознать истинную природу того пламени, и списывал он ее скорее всего на обычную похоть созревшего омеги, томящегося по близости с альфой. Тогда как объектом моих желаний уже тогда был только он сам, мой строгий, внимательный и бесстрастный учитель-бета, которого не положено было ни любить, ни хотеть ни мне, ни кому-либо другому. Но разве любовь спрашивает разрешения, возникая в наших сердцах? Моя любовь к барону вон Элге родилась невинной и целомудренной, выросла из восхищения его умом, знаниями, мудростью, терпением и красотой, но, вызрев, окрасилась совсем иными красками и сжигала мои плоть и душу яростным огнем желания. Я ждал первой ночи с ним страстно, как, наверное, не ждут и первую брачную ночь. Вскоре я уже и думать ни о чем более не мог. Я мечтал о бароне, уча наизусть стихи, и мне казалось, что все поэты мира имели в виду его и только его, когда воспевали в рифмованных строках свои идеалы. Я кружил в танце, ведомый его уверенной твердой рукой, и даже невинное касание распаляло меня до того, что я едва стоял на ногах. А музыкальные занятия и вовсе стали сущей пыткой, ибо выносить вид его красивых длинных пальцев на широком грифе лютни было просто выше моих сил, а когда он начинал петь, я терял остатки разума. При этом голос его был более чем скромен, не отличался ни особой силой, ни красотой звучания, но мне казалось, что каждое пропетое им слово стрелой пронзает мне сердце. И… ну, да, и некую другую часть тела тоже. Во всяком случае, именно эти два органа отзывались на голос учителя тянущей, мучительной, но очень сладкой болью. Я грезил о нем, маясь без сна в своей постели, предаваясь постыдным забавам, и изливался, выстанывая его имя. Йарен… Это имя казалось мне самым красивым из слышанных за всю жизнь. Если бы еще можно было обращаться к учителю по имени, иметь на это право, а не шептать про себя, опасаясь быть услышанным… Все это было так унизительно и так порочно, что я всякий раз рыдал от отвращения к себе и горькой тоски по тому, кого так отчаянно хотел заполучить. И осознание, что предмет моей страсти находится совсем рядом, в соседней комнате, окончательно сводило меня с ума. Всякий раз, пробуждаясь утром, я перво-наперво взывал к Всевышнему с молитвой — пусть это будет сегодня, непременно сегодня, пусть, пусть… Я стал отвлекаться на уроках, за что барону приходилось делать мне замечания все чаще и чаще, что очень огорчало его, и видя это, я расстраивался сам и от того делал еще больше ошибок. При этом барон умудрялся сохранять спокойствие и ни разу не вышел из себя, даже голоса на меня не повышал! Лишь по его плотно сжатым губам я понимал, насколько он недоволен мной. Да по отведенному взгляду, когда он устремлял его куда-нибудь в стену или в пол, куда угодно, лишь бы только не на меня. И когда уж терпение его совсем кончалось, он ровным голосом сообщал мне, что вынужден назначить наказание. Тогда в моей душе все обрывалось от стыда и страха — рука у барона была тверда, и если я зарабатывал порку, то наказывал он меня не щадя. И в то же время всякий раз я ловил себя на том, что хоть и покрываюсь мурашками от макушки до пят, и сердце стучит, будто хочет выпрыгнуть из груди, но какое-то непонятное, глупое и стыдное удовлетворение снисходит на меня. Наказания перестали пугать меня, кажется, наоборот, — я стал находить в них странное удовольствие. Я готов был с радостью принимать от учителя боль, раз удовольствия мне было отчего-то не положено, потому что даже боль была лучше, чем совсем ничего. Больше всего мне хотелось быть для него идеальным воспитанником, но, когда невыносимое желание близости с ним брало верх, я с упорством, достойным лучшего применения, старался нарваться на порку. Начинал делать нелепые и непростительные ошибки в заданиях или даже признавался, что не выучил урок, хотя на самом деле знал его безукоризненно. Но долго это продолжаться не могло, ведь глупо было полагать, что барон не раскроет моей хитрости. Однажды, после того, как, вжав голову в плечи, я протянул ему листок с нерешенным примером, из тех, что обычно щелкал как орешки, он сокрушенно покачал головой и сказал: — Винсан, вам нет необходимости завоевывать мое внимание, тем более таким способом. Оно и так все ваше без остатка. К тому же не волнуйтесь, и без ваших дополнительных усилий я найду за что вас наказать. Мне нечего было возразить и нечем оправдаться. Меня снедал стыд, но что такое стыд по сравнению с чувством, что тебя видят насквозь и читают, словно книжку, и отнюдь не философский трактат, а примитивный омежий романчик?! Я поклялся себе тогда, что ни за что не буду больше поступать столь недостойным образом — именно себе, благо барон не потребовал от меня никаких разъяснений. Мое прилежание заметно улучшилось, но не вернулось на прежний уровень, ведь мечты о бароне вон Элге продолжали занимать все мои мысли. Вскоре у меня началась течка. Я проснулся среди ночи от уже знакомых ощущений дрожи и жара, но не решился будить учителя, зажал меж ног подол рубашки, стиснул зубы и кое-как промаялся до утра. Но как только рассвело, я, даже не сумев одеться, уже стучал в соседнюю дверь. Наивно решив, что течка — наилучший повод для первой близости, я уже чувствовал крепкие объятия моего воспитателя и предвкушал неземное блаженство. Но вопреки моим надеждам, барон, мгновенно сообразив, что со мной, отвел меня назад, уложил в постель и строго запретил покидать комнату. А потом ушел, оставив в одиночестве и недоумении. Однако вскоре ко мне пришли двое молодых омег из замковой обслуги, раздели, обтерли смоченными холодной водой полотенцами, переодели в чистое, а потом насильно напоили горьким отваром, вкус которого мне был уже известен — папа всегда давал мне такой в эту трудную пору, он действовал успокаивающе и притуплял болезненное желание. Омеги не оставляли меня одного ни на минуту, вытирали и переодевали, насильно кормили и поили, не уходили и на ночь, оставаясь спать рядом со мной. В периоды особо сильных приступов, когда видели, что мне совсем уж невмоготу, помогали мне и не препятствовали, если я пытался делать это сам. Руки у них были нежные и умелые, но их было невыносимо, до боли мало. Это была поистине самая тяжелая течка из всех пережитых мной. Я плакал и звал барона, иногда распалялся и порывался вскочить и бежать к нему и требовать того, на что, как мне казалось, имел полное право. Но потом, удерживаемый своими помощниками-стражами, вспоминал, что он велел мне оставаться в комнате и даже в таком, почти бессознательном состоянии не решался ослушаться. Я все время ждал его, надеясь, что он все же придет, но он не пришел ни разу, даже не заглянул навестить меня. Как не сделал этого и в обе мои последующие течки. Я не понимал, отчего он поступает со мной так жестоко, но не решался спрашивать. Лишь потом осознал, что он не хотел мешать мою животную, неконтролируемую страсть с искусством любви, тонким и изящным, которому старался меня обучить. А возможно, подозревая во мне чувства, не мог допустить, чтобы они подпитались нашей связью в мою сокровенную пору, чтобы не было мне еще мучительнее потом расставаться с ним… Вскоре я оправился и снова приступил к занятиям. Я убеждал себя, что должен радоваться отсрочке, пытался вызвать в памяти первые дни в замке Клитц, когда от одной мысли о близости с учителем все во мне замирало и дрожало от страха. Но ничего не выходило. Вскоре пришло недоумение — а почему он тянет с этим? Я начал искать причины в себе, горевать из-за своей заурядной внешности, снова начал сравнивать себя с папой и сокрушаться, что не получил и доли его красоты и очарования. «Но ведь он бета, — рассуждал я как-то про себя во время урока музыки, тщетно пытаясь извлечь из лютни стройную тему, однако едва ли соображая, что пытаюсь сыграть, — для него не должна быть так существенна физическая привлекательность, наверняка у него были всякие омеги в учениках, и не все они прямо такие писаные красавцы, не могу же я быть хуже их всех! И со всеми ими он делил постель, со всеми этими разнеженными юнцами, о боже, как ужасно, как невыносимо даже думать об этом!.. Вот дьявол!» Кажется, последнее слово было произнесено мной вслух. Я в ужасе уставился на барона, ожидая немедленной расплаты. Но он молчал, внимательно вглядываясь в мое лицо. — Да что с вами такое, друг мой? — наконец спросил он, осторожно вынимая из моих рук лютню, у которой я мигом раньше умудрился оборвать струну. Ее резкий жалобный стон, многократно усиленный сводчатым каменным потолком, все еще звенел в моих ушах, так, что хотелось зажать их ладонями. — Простите, — пробормотал я. — Я так неловок. — Ничего. — Его голос не звучал рассерженно, наоборот, непростительно мягко для такого случая. — Прервемся и продолжим в другой раз. Думаю, вам стоит передохнуть, похоже, я совсем вас измучил. На сегодня можете быть свободны. Он отложил лютню и встал, собираясь уходить. А я вдруг почувствовал, что вот-вот разревусь. Что слезы уже собираются где-то в горле тугим комком, и через миг я расплачусь прямо у него на глазах, как глупый истеричный омежка, каким всегда избегал быть! Ведь он уйдет сейчас, уйдет… И тогда я, сам поражаясь своей храбрости, удержал его, взяв за руку. А потом поднес его ладонь к губам и поцеловал. Как сделал это тогда, в комнате для наказаний, после первой полученной от него порки, то ли в благодарность за урок, то ли из простого желания прикоснуться к нему… Он напрягся, но не отнимал руки. Да я и не позволил бы — на сей раз я держал свою добычу крепко! Уже не целовал, но и не думал отпускать, гладил большими пальцами костяшки, перебирал их как четки во время молитвы, и думал, что готов так сидеть вечность, лишь бы только держать его большую теплую ладонь в своей… — Я не разочарован и не сержусь на вас, друг мой, — казалось, его голос звучал глуше обычного. — С кем не бывает? Ваше желание смягчить меня понятно, но... — Это… не желание смягчить... — дерзко перебил я его. — Это просто... желание... — Что? Я и не думал, что хоть когда-нибудь мне удастся увидеть на лице моего строгого воспитателя нечто подобное смятению, но это произошло. — Что? — снова повторил он, словно смысл моих слов не доходил до него. — Я не красивый, да? — Я посмотрел ему прямо в глаза, так как отступать было уже поздно. — Поэтому вы не хотите меня? Он взял меня за подбородок и, не дав отвернуть лицо, строго посмотрел на меня. — Что еще за глупости вы вообразили, Винсан? — Это не глупости. Я это знаю… — Вот как, вы знаете. Что ж, придется нам серьезно обсудить это. Но позже. А сейчас извольте следовать за мной. — Куда? — испуганно спросил я, на миг подумав, что он решил наказать меня за дерзость. — Как куда? В спальню, разумеется. — Сейчас?.. Прямо сейчас? — Ну да. Вы определенно готовы, даже более чем. — Да, но… Сейчас ведь… день. — Встаньте. Я поднялся, хотя ноги мои словно лишились костей и не хотели держать меня. Барон стиснул мои плечи. — Милый мальчик, послушай меня внимательно, ты должен очень хорошо осознать то, что я тебе скажу. Сейчас мы поднимемся в мою спальню и ляжем в постель. Сейчас, не дожидаясь ночи, потому что это не романтическое свидание и не таинство супружеской любви. Это произойдет не потому, что я хочу этого и точно не потому, что этого хочешь ты. А Всевышний свидетель, я вижу, как ты этого жаждешь. Это часть моей службы, и я обязан обучить тебя быть умелым в постели, чтобы ты хорошо ублажал будущего супруга. И лишь твое искусство любви есть наша обоюдная цель, а не удовольствие — ни твое, ни мое. Я хочу, чтобы ты понимал это и помнил, всегда. — Да, я знаю. Я понимаю… — Во рту у меня пересохло, и язык еле ворочался, отчего слова прозвучали так, будто я произнес их неохотно. — Правда? — с сомнением спросил учитель. — Да. Я знал. Конечно, я все это знал, и странно было надеяться, что наша близость станет для него чем-то большим, чем очередным преподанным мне уроком. Я знал, что до меня в его постели был не один юный омега, будут они и после меня. И что наверняка все они — и бывшие, и будущие — краше меня, чувственнее, покорнее и благороднее происхождением. И точно не любители затевать с учителем глупых игр, пытаясь завоевать его внимание. Я знал. Но знание не облегчало боли от услышанного. Ведь все это означало, что он не хотел меня, нисколько. Что лишь долг заставлял его ложиться со мной. Его постель, о которой я грезил столь долго, станет для меня ложем наслаждения, а для него будет лишь очередным атрибутом учебы наравне с партой, ткацким станком или музыкальным инструментом. Но я все равно был счастлив, как никогда до этого в своей жизни, ибо острое предвкушение близости с предметом моей страсти затмевало болезненное разочарование причинами этой близости. И еще — к чему скрывать — я все еще не оставлял надежды разжечь в его холодном сердце хоть малую искорку ответных чувств. В тот миг я будто забыл, что имею дело с бетой, природе которого чужда страсть, как телесная, так и душевная. Я думал о бароне лишь как о мужчине, которого любил всем сердцем и хотел завоевать любыми возможными способами. А не самым ли действенным из таких способов является искусство плотской любви? И я был готов овладеть им в совершенстве, но отнюдь не для удовольствия моего будущего супруга, о котором к тому времени я и думать забыл. Использовать науку учителя для того, чтобы завладеть его же собственным сердцем, — вот что стало моей целью. Звучит так же самонадеянно, как и эгоистично, не правда ли? И не менее порочно, учитывая мое дворянское происхождение и почти замужний статус. Но тогда мне казалось, что нет во всем мире цели достойнее этой. Однако, оказавшись в спальне барона, я в миг утратил все остатки уверенности и пыла, растерялся и с трудом подавил желание позорно сбежать. Хотя учитель, разумеется, не собирался набрасываться на меня, едва мы переступили порог, и даже не велел раздеваться, а только сел на кровать, жестом приглашая меня устроиться рядом. — Сначала мы немного поговорим, Винсан. Я мысленно застонал, понимая, что разговоров, особенно если они будут об этом, я не выдержу. Но выбора у меня не было. — Не бойся, я не собираюсь смущать тебя больше, чем это необходимо. Хотя ты, вероятно, понимаешь, что смущение твое и вовсе неуместно рядом со мной, равно как, к примеру, на приеме у лекаря. Ты же не стесняешься лекаря? Я покорно кивнул, попутно вспомнив метра Тьери, нашего лекаря — пожилого сухого омегу с вечно постным лицом и холодными пальцами, неплохого травника, но и любителя пустить кровь. Это правда, смущения он во мне не вызывал — я просто боялся его до одури, хотя в силу крепкого здоровья редко попадал к нему в лапы. — Ты, разумеется, девственник, — между тем продолжил барон. Я снова кивнул и почувствовал, как неудержимо начинаю краснеть. — Но, возможно, у тебя была связь с бетой? — Нет! — вскинулся я. — Ничего такого не было… — Успокойся, в этом нет ничего постыдного, просто мне необходимо это знать. Прошу, будь со мной предельно честен. — Я говорю правду. — Хорошо. — Но… — Да? Ты хотел сказать что-то еще? — Я был с омегой… — Вот как. Расскажи. Не знаю, мог ли он предполагать такое. По его тону было невозможно понять, удивлен ли он, заинтригован или ему вовсе безразличен мой скудный опыт, и он расспрашивает меня, лишь соблюдая необходимый порядок. Был у меня омега. Лу, смазливый, белокурый и щуплый помощник нашего повара. Он не испытывал недостатка в поклонниках среди наших альф, месяца не проходило, чтобы к нему не сватались, потому что был хорош собой, весел нравом и отменно пек пироги и сладкие булки с маком и изюмом. Но он всем давал отворот поворот, считая, что слишком молод для замужества. Он и правда был совсем юный, может, чуть старше меня. При этом вольностей никому не позволял, говорил, что бережет себя для мужа, хотя с виду и казался легкодоступным. Иногда я даже мечтал, что, будь я альфой, непременно взял бы Лу в мужья, даже не посмотрел бы, что он простолюдин. И не потому что был страстно влюблен — в омегу, ну, вот еще! — просто помечтать о таком было очень сладко. Он отдавался мне горячо, целовал жарко, ни разу не взял меня сам и не просил об этом, и никогда не признавался ни в каких чувствах. Я был этому рад, ведь что бы я стал делать с таким признанием? Мне было хорошо с ним, хотя казалось странным, что он выбрал меня, явно не преследуя никаких корыстных целей, ибо ничего ценного, кроме удовольствия, я ему предложить не мог. — Почему ты не сойдешься с бетой? Нашел бы кого-нибудь в деревне… — как-то спросил я у него после очередного соития, когда лежал с ним на жесткой кровати в его крошечной каморке у кухни. Мне очень хотелось привести его в свою спальню, но я не решался, разумно опасаясь папенькиного гнева. — Фу, беты, — поморщился он. — Не хочу их. Холодные как снулая рыба! Никакой с ними радости. Не то что ты, господин, — он хитро подмигнул мне сквозь растрепанную челку. — Ты такой горячий! Так и млею, когда ты меня обнимаешь. Руки у тебя сильные, крепкие... Тебе бы альфой родиться! От его слов что-то замирало в моей груди, и я не понимал, лестно ли мне слышать о себе такое или, напротив, обидно до слез… — Это плохо? — спросил я барона, закончив свой рассказ и к тому времени едва не сгорев заживо от стыда. Разумеется, образное описание бет моего давнего любовника я благоразумно опустил. — Чем же плохо? — рассмеялся барон. — Ты можешь быть и с бетами, и с омегами, и это не несет потерю невинности, не мне тебе рассказывать. И нет ничего порочного в том, что ты познал активную роль с омегой, главное, не надейся повторить этот опыт, ни со мной, ни с будущим супругом. То есть, скорее всего, больше никогда. — Конечно, я и не думал об этом… И я ведь только с Лу… — Кстати, а что с ним стало потом? — С Лу? Он все-таки вышел замуж. За проезжего купца. Ничего так был альфа, не юный, но и не старик, видный и с достатком. Удачный брак, вряд ли Лу бы дождался чего-то более стоящего. Надеюсь, он счастлив и у него много милых белокурых деток. — Наверняка так и есть. И это хорошо, что ты вспоминаешь о нем с теплотой. — Почему хорошо? — Это значит, твой первый чувственный опыт был приятным, не отягощенным обидами, разочарованием, злостью. Мне всегда очень печально обнаруживать такое в своих воспитанниках… Мне хотелось сказать, что я почти забыл про того омегу и не вспомнил бы, если бы учитель не спросил меня. И не потому, что он совсем ничего для меня не значил, просто мои чувства к барону настолько застили мне весь остальной мир, что я порой с трудом вспоминал даже собственный дом и всю свою жизнь до встречи с ним. Я вспомнил о Лу с теплом лишь потому, что он был милым, не сделал мне ничего дурного, и я на самом деле желал ему счастья. Но единственный чувственный опыт, который мне хотелось бы иметь в своей жизни, — это наши уроки любви с бароном, которые по всем раскладам должны были давно начаться, но почему-то никак не начинались. Но, разумеется, я молчал, упорно пряча глаза, ибо был уверен, что, едва взглянув в них, барон все поймет сам. Но разве я мог допустить это? Разве смел я открыться ему в своих чувствах или даже дать возможность догадаться о них? Это разрывало мне сердце, но разум мой, незрелый и ослепленный любовью, которую я не ждал и к которой был не готов, все же сдерживал порыв и не давал совершить роковой ошибки. Хотя бог свидетель, как часто я был близок к опасной черте. И в тот день, когда впервые оказался в спальне учителя, и в остальные разы, коих было немало за отпущенный нам год. Всякий раз сжимая его в объятиях, старательно следуя его указаниям, с восторгом ловя его отклик на ласки, я сдерживался на пределе сил, загоняя рвущееся наружу признание внутрь себя, и оно билось там, бедное, пойманной в силок птахой и заходилось в горестном крике отчаянья. Но я не имел права любить его, не смел говорить с ним о любви, не мог ничего ему предложить и тем более ждать в ответ… Есть у меня одно свойство. Когда происходит что-то, чего я долго хотел и ждал, я вместо того, чтобы насладиться исполнением мечты, вдруг будто попадаю в странный сон. Окружающий мир истончается и блекнет, звуки смолкают, и я едва соображаю, где я и что со мной происходит. Так было, когда я впервые оказался на море, о котором долго мечтал. До сих пор помню, каким открылось моему взору побережье — темная, расплывчатая, подернутая рябью картинка. Хотя на самом деле стоял ясный день, и яркая синяя морская гладь блестела на солнце, а от белизны песка слепило глаза. Шумели волны и кричали чайки, а я слышал лишь монотонный гул, не различая в нем ни звука… Так было и в мой первый раз с бароном вон Элге. В застившем мне ясный июньский полдень полумраке я сквозь темную дымчатую пелену видел наши нагие, словно слепленные друг с другом тела, едва чувствовал прикосновения рук учителя, видел только шевеление его губ, но не слышал слов, и все мое нутро болело от невозможности прочувствовать близость, которую я так долго и так отчаянно желал. После я лежал рядом с ним, крупно вздрагивал на каждом вдохе и рыдал как дитя. Я жался к его большому сильному телу, и он держал меня крепко, гладил по голове, но, к облегчению моему, не произнес ни единого успокаивающего или ободряющего слова. И наше молчание, разбавленное только моими тихими вздохами и всхлипами да поскрипыванием на ветру открытой оконной створки заполнило собой целый мир, мир, в котором двоим людям для выражения своих чувств не нужны слова... Постепенно я успокоился и перестал дрожать, и тогда он вытер мое зареванное лицо, как делал это всегда — обычно после наказаний — и тихо спросил: — Хотите пойти к себе? Я провожу вас. Что-то мимолетно изменилось, но я не сразу понял, что. Он снова перешел на «вы», это было ожидаемо, но кольнуло неприятной болью. Но никакая сила не могла в тот миг оторвать меня от него, и даже если бы он приказал уйти, я б наверняка ослушался. — Я могу остаться с вами? — спросил я хрипло. — Конечно. — То есть я понимаю, что мы должны встать, ведь еще только середина дня, но могли бы мы хотя бы чуть-чуть… — Разумеется, мы можем. Я не гоню и не тороплю вас, мы пробудем здесь столько, сколько потребуется. Но к ужину придется подняться, иначе придется ложиться спать голодными. — Да… да, конечно… — И вот что еще… — Да? Он наклонился ко мне и прошептал в самое ухо: — Ты очень, очень красивый омега, Винсан, и не смей в этом сомневаться. Утром следующего дня вместо обычных занятий барон усадил меня на низкий табурет в своей спальне и закутал, словно плащом, тонкой белой простыней. Я непонимающе воззрился на него, но не решился просить объяснений столь странным действиям. Но когда он извлек невесть откуда портняжные ножницы и угрожающе поклацал ими над моей макушкой, я не сдержался. — Что вы собираетесь делать?! — в ужасе воскликнул я. — Вы недовольны своими волосами, друг мой, — невозмутимо ответил барон. — Но они у вас роскошны, густы, вьются, а уж этот дивный медный оттенок! Им просто необходим должный уход. Например, споласкивать после мытья отваром из трав. Я потом вам расскажу, как. Ну а еще вам нужна хорошая стрижка. — Что?! — Сидите смирно, дорогой ученик. Иначе я ненароком могу откромсать вам ухо, а нам бы ведь этого не хотелось, правда? Я испуганно притих, вправду поверив его угрозе. Только подумал, что ни разу не жаловался ему на волосы, как он догадался, что они являются предметом моих вечных страданий? Он ловко орудовал ножницами, а я с ужасом наблюдал за сыплющими на пол внушительными кусками своей шевелюры. Но потом рассудил, что хуже, чем есть, уж точно не будет, и успокоился. А когда барон закончил, снял с меня усыпанную рыжими кольцами волос простыню и дал мне в руки зеркало, я не поверил своим глазам. Вечно непослушные и торчащие в разные стороны патлы теперь облегали голову аккуратной шапкой и завивались только в нужных местах, а густая челка делала глаза выразительнее и каким-то неведомым образом подчеркивала брови. Я не видел такой прически ни у одного омеги, но впервые в жизни мне понравился тот, кто смотрел на меня из зеркала. — Ну как? — спросил меня барон. — Невероятно, — выдохнул я, и он довольно рассмеялся. Он призывал меня в свою спальню нечасто, не больше двух раз в неделю, а иногда и вовсе один раз. Наверняка это было нормой — для него и моих предшественников, но мне, разумеется, казалось, что это чудовищно мало. Я был недоволен собой, своей неуемной жаждой, ненасытностью и постоянно твердил себе, что должен быть счастлив, ведь еще недавно я мог только мечтать об этом, а теперь мне следует наслаждаться тем, что есть, а не страдать, желая большего. И, в конце концов, барон был бетой, и, возможно, проводить со мной больше времени ему не позволяла его природа. Бетам не свойственна страстность, обычно они холодны в постели, и я слышал, многие воспитатели даже принимают специальные снадобья, разжигающие огонь в чреслах. Я ни разу не видел, чтобы барон употреблял что-то подобное (хотя вряд ли я мог знать о нем все, особенно такие деликатные тонкости!), и самонадеянно приписывал его удовольствие своим умениям и даже воображал, что он все же неравнодушен ко мне. Удовлетворить бету — непростая задача. «Ублажишь бету — ублажишь кого угодно», — назидательно сказал мне учитель в одну из первых наших встреч в его спальне. И я старался. Я неутомимо исследовал его тело, и очень скоро знал его не хуже собственного. Знал, как гладка на ощупь его кожа, как тверды мускулы, как красив изгиб спины, как чувствительны к ласкам маленькие бледно-коричневые соски и что единственный его изъян — это длинный шрам на правом плече, который всегда ноет к непогоде, но и он только лишь подчеркивает совершенную гармонию его тела. Я имел удовольствие видеть его во всей красе, при ярком свете дня, и он представал передо мной без ложной стыдливости, открывая себя для меня полностью, принимая неумелые поначалу и все более искусные день ото дня ласки, терпеливо указывая на ошибки и хваля за успехи. И я прилежно следовал его науке, изображая послушного ученика, но на самом деле только лишь неистово любил его, наслаждаясь каждым мгновением, дарованным мне, зная, что мое время подле любимого учителя стремительно подходит к концу.