чернилами.

Если спросить у Ким Донхёка, верит ли он в Бога, тот ответит, что нет. А если спросить, какой религии он предан, то Донхёк ужасно засмущается и на вопрос не ответит вообще. Вроде бы, что трудного сказать - католик ли ты или мусульманин, но Донхёку было трудно, так как его религия очень странная и не похожа на другие, уже существующие в мире. И имя ей - Ким Чживон. Как-то стыдно признаваться в том, что поклоняешься парню, тем более лучшему другу, поэтому Донхёк держал рот на замке, лишь однажды чисто случайно (по пьяни, ок) проговорившись Юнхёну, о чем очень сильно пожалел впоследствии. Начало конца своего преклонения начинается для Донхёка в кругу друзей, собравшихся холодным вечером на квартире у Чжинхвана, приятной тяжестью чужой руки на плечах и совершенно пьяным: - Йа, Донхёкаа, мне кажется, ты у нас единственный остался не отмеченный какой-нибудь охуитительной татушкой, - Бобби прижимает подавившегося пивом друга к себе ближе и продолжает говорить в толпу: - вон даже у Чану на правой ягодице сердечко появилось, - возмущённый фырк с соседнего кресла, - не спрашивайте, откуда я это знаю,. А ты у нас всё ещё ходишь чистенький.Не порядок. - Так у него есть же, - охмелевшим голосом внезапно громко говорит Юнхён, а потом ойкает, поймав уничтожающий взгляд Донхёка, затыкается и подползает ближе к развалившемуся рядом Чану, ища защиты. В квартире резко становится настолько тихо, что Донхёк слышит, как его собственное сердце пытается пробить грудную клетку, выскочить и сбежать, бросив хозяина разбираться со всем тем дерьмом, что, собственно, сам и натворил. Он же умолял Юнхёна молчать об этой мелочи, которая грела ему левый бок и запрещала раздеваться у всех на виду, и Юнхён поклялся, что он -могила, но, видимо, алкоголь, развязавший ему язык, решил иначе. - Серьёзно? - первым, как ни странно, приходит в себя Чжинхван, у которого предназначение быть в этом кружке дебилов ангелом адекватности. Донхёк молчит, наверно, слишком долго, отчего вера в слова Юнхёна у каждого присутствующего становится практически стопроцентной. - Покажи, а? - Нет. Это личное, - кое-как проблеяв несчастные слова, Донхёк смущается ещё сильней и не рискует смотреть в сторону зловеще молчаливого Чживона, рука которого на его плечах стала раз в сто тяжелее. - Сердечко на попе Чану тоже личное, но Бобби же его как-то увидел, - выгибает бровь Чжунэ и поддаётся вперёд, всем своим естеством ощущая, что сейчас начнётся какая-то крайне занимательная драма. У Ку вообще нюх на ситуации, на которые цензурнее, чем “пиздец”, другого слова не найти. - Это очень личное, - кивает в такт своим словам Донхёк и механически тянется руками к левому боку, как бы защищая скрытое за красным свитером скромное тату. Почему мысль о том, что в этой компании нельзя долго держать секрет в тайне (особенно, если его знают двое) не пришла ему в тот момент, когда тату-мастер предлагал в последний раз ещё раз хорошенько подумать над своим выбором? - Интересно, что это там у тебя за личное, что нельзя было бы рассказать нам? - ото льда в голосе, прозвучавшим над самым ухом, у Донхёка леденеет буквально всё внутри, а дрожь в коленках становится подозрительной сильнее, как бы предупреждая хозяина, что если что, то ноги больше не в силах стоять прямо и им нужно будет срочно прилечь. Донхёк и сам бы прилёг куда-нибудь, желательно в тепленькую могилку, с ярким фонариком и пробитыми в крышке гроба двумя дырочками, чтобы можно было дышать, ибо если он сам не ляжет, то его точно закопают, а этого хотелось меньше всего. - Ой, да поди портрет любимой девушки во всё тело. Отстань от Донхёки, когда надо, сам скажет и покажет. Донхёк просто благодарит все всевышние силы, если они есть на свете, что они даровали ему такого хорошего, милого, доброго, адекватного, рассудительного Чжинхвана, который буквально выдирает его из чудовищных лап Чживона, усаживает рядом с собой и начинает задавать совсем банальные вопросы, начиная от “а больно было?” и заканчивая “ ой, да Чжунэ ревел, как пятилетняя девочка, когда ему звезду на лопатку били, ты бы слышал!” с закатыванием глаз и невозмутимым сопением от Ку. Тема как-то сама собой уходит на второй план, и Юнхён даже отлипает от Чану, полностью удостоверившись, что его убивать не планируют, по крайней мере сегодня. Но Донхёк все равно весь остаток вечер держит руки рядом с тату, опасаясь, что кто-нибудь застанет его врасплох и явит миру стыд всей его жизни, и чувствует на себе прожигающий подозрением и обидой взгляд лучшего друга, который теперь совершенно точно не успокоится, пока не увидит своими глазами, что же там такого личного спрятано у младшего. Поэтому, когда все расходятся по домам, Донхёк внезапно клеится третьим лишним к Чану и Юнхёну (чем заставляет последнего немного понервничать), и игнорирует чживоновский байк и протянутый шлем этим самым Чживоном. Донхёк что-то пиздит (надо отдать ему должное - уверенно и без красных щёк пиздит) о живущей в том же районе сестре, которую надо навестить, и все ему верят, кроме Чжинхвана. Ибо, как для него, но три часа ночи не лучшее время для похода в гости, но он молчит, подыгрывая Киму в его странной игре. Донхёк провожает ЮнЧанов и даже не коим образом не показывает, что зол на Юнхёна, чем радует того до слёз; тот действительно плачет, когда они прощаются около дверей подъезда, просит прощения и так долго тискает младшего, что Чану приходится насильно отцеплять хёна от порядком посиневшего от стальных обнимашек Донхёка. Путь домой занимает больше времени, чем обычно, так как живет он в противоположной стороне от дома ЮнЧанов, и когда, наконец, добирается до своего района, ноги охуевают настолько, что в голове бьётся лишь две мысли: о теплой ванне и мягкой постельке. Наверное, не будь Донхёк так поглощён этими мыслями, он бы, конечно, заметил припаркованный около деревьев во дворе знакомый байк и что-нибудь заподозрил. Лифт работать отказывается совершенно, сколько бы Донхёк не жал западающую кнопку вызова, и на четвёртый этаж приходится подниматься на своих двоих, которые предлагают устроить лежбище морских котиков на первой же ступеньке второго лестничного пролёта. Тем более она выкрашена в такой уютный стальной цвет. Добравшись до своей двери, Донхёк недолго мучается с ключами, и, наконец, открывает дверь, но переступить порог не успевает, точнее он его перелетает из-за сильного толчка в спину. Дверь закрывается следом, а Донхёка ловят за сантиметр до встречи носа с полом и больно прикладывают спиной к стене. - Блять, хён, можно было и мягче, - стонет от боли Донхёк. Не узнать Чживона было бы непростительной ошибкой для лучшего друга, который сам же помогал ему выбирать терпкий парфюм (“Это чтобы кадрить привлекательных цыпочек, Хёк-и”). Но ещё большей непростительной ошибкой для самого Донхёка было то, что не сразу осознаёт, что чужие руки под его свитером - это не старая фантазия, а вполне себе реальная действительность. Но отбиваться поздно, а Чживон уже всё увидел и больно впился пальцами в черные буквы. - Это.. что? - по неприкрытому удивлению в голосе Чживона, как свет ясно, что он ожидал увидеть всё, что угодно: дата знакомства с девушкой, её прозвище, да даже её портрет, как предполагал Чжинхван, но уж точно не собственное имя, вертикально растянувшееся по округлому боку лучшего друга. - Это, хён, издержки религии, - зло цедит Донхёк, сильно бьёт по чужим рукам и одёргивает свитер назад. Невыносимо обидно, и хочется плакать: даже в самых страшных мыслях о раскрытии секрета, он не представлял, что это произойдёт так унизительно. - Какой религии? - тупой Чживон не понимает, а Донхёк и не стремится рассказать. И вообще, как прогнать предмет обожания из собственной квартиры, когда хочешь, наоборот, утащить его в её недры? Встроенная поисковая система в мозг сейчас, ой как, не помешала бы. - Глупой, хён, - вздыхает Хёк и, поняв, что его больше ничто (и никто) не удерживает, уходит к себе в комнату, так как стоять под недоуменным взглядом друга очень тяжело. А Донхёк и так устал за сегодня. На самом деле он ждёт, что Чживон пойдёт за ним, будет докапываться, и разозлённый нарушением спокойствия, Донхёк, наконец, проболтается, что любит, расскажет всё и, возможно, потеряет лучшего друга, но зато на душе легче станет. Как на исповеди с Богом, и в случае Донхёка, это звучит очень в буквальном смысле. Ведь, Ким Чживон - это его чертова тупая религия. Но Бобби не идёт следом, он вообще, кажется, пропадает из квартиры, оставляя друга одного, начинающего мотать сопли на кулак и рыдать в любимую подушку. Донхёк не показывает носа из квартиры ровно два дня, игнорирует звонки друзей и забивает на пары; у него душевная травма, которую лучше чем, вкуснейшими чипсами, давлением дивана и просмотром мелодрам, ничем не заглушить. Под конец второго дня с дивана всё же приходится подняться, поставив дораму на паузу, и пойти открывать дверь, так как настойчивая трель звонка перебивала весь романтический момент для героев дорамы. Донхёк уверен, что за дверью Чжинхван, который написал ему примерно около ста сообщений и от последних десяти веяло аурой гнева и сквозила угроза о набеге на донхёковскую квартиру. - Хён, ну я же отправил тебе улыбающийся смайлик, это означает, что у меня всё хорош..шо, - хныкая, стонет Донхёк, открывая дверь, и запинается, увидев за ней улыбающегося во все тридцать два Чживона, а не мелкого хёна-коротышку. - Я подумал и решил, что мне тоже надо, - сияя отвратительно яркой улыбкой, Чживон проходит внутрь, оттесняя застывшего Донхёка, который не понимает, что именно “надо” и предпочитает прикидываться бревном, благо, что за два дня успешно прокачал это умение. - Смотри. Он резко поднимает футболку, оголяя правый бок, а Донхёка до холодного пота прошибает шок, когда он видит собственное имя на смуглой коже, но не рискует прикоснуться пальцами, боясь, что этот сон развеется. - Мы же друзья. Подумал, что раз есть у тебя, то должно быть и у меня, - искрит собственной гениальностью Чживон, задирая донхёковскую футболку и прижимая парня к себе. Татуировки даже находятся на одинаковом уровне и словно бы являются двумя частями одной картины, но только Донхёку некогда думать о цельности картины, когда мысли занимает идущее тепло от тела Чживона и “мы же друзья”. И бороться совершенно не хочется, а религия словно умирает в этом громком “мы же друзья”. Поэтому Донхёк, избавившись от объятий, говорит пару лестных слов о тату, и сдержанно растягивает губы в улыбке, несмотря на расширяющуюся внутри пустоту. А Чживон продолжает глупо улыбаться, с лёгким прищуром поглядывая на приунывшего друга, и почему-то молчит, когда тоже должен сказать многое, но, видимо, как и младший ещё совсем не готов к этому. Ким Донхёку пока совсем не обязательно знать, что он тоже является центральным местом религии, в которую Ким Чживон вляпался, оказывается, уже довольно давно.