Дело диких бабочек

— 1 — Мы посетили Ярд, нашли сержанта Хопкинса, поговорили с ним. Он был рад помочь, пусть и в обход начальства, выслушал мои подробные инструкции и обещал приехать с докладом вечером. За прошедшие годы Уотсон слишком хорошо научился разбираться в моих эмоциях, даже когда я пытался их скрыть. Только мы приехали домой и я уже собирался усесться у камина и отравлять атмосферу дымом, он спросил: — Вы чем-то недовольны? — Скорее кем-то, — честно ответил я. — Я недоволен собой. — Не братом? Я только махнул рукой, сел в кресло и вытянул ноги. — Он всю жизнь нянчится со мной, как с младенцем. Я мог и сам додуматься до простейших выводов о письмах и общении Нерли со старшей сестрой леди Элизабет. Но вот что-то расслабился. Как видите, моё новое сближение с братом имеет и свои отрицательные стороны. — Не понимаю, что вы нашли в этом отрицательного? Уотсон сел за письменный стол, собираясь уже вносить пометки по делу в тетрадь. — Да как вам сказать… — пожал я плечами. — В детстве и отрочестве я привык то и дело обращаться к нему за помощью, и мне стало казаться, что я шагу без него сделать не могу. Я решил, что должен добиться всего сам — и успешно с этим справился. Конечно, я изредка обращался к Майкрофту, но в основном это касалось сведений, которые мог добыть только он, благодаря своим связям. Или же задача была слишком трудной и мне пришлось бы потратить много времени на её решение, а медлить я не мог. Но тут — простейшее дело… а мы как в шарады с ним играли. Уотсон отложил перо. — Вы бы до всего додумались сами, — сказал он, улыбнувшись, — если бы не были так поглощены мыслями о том, что Майкрофт уже знает ответ, который вы ищете. И между тем вы же сами настаивали, чтобы он сказал вам своё мнение. Вам не сближение с братом мешает, дорогой мой, а ощущение его превосходства над вами. А он это чувствует, потому и пытается не задеть ваше самолюбие. — Да уж, самолюбия у меня хватает, — пробормотал я, — откуда оно только взялось… Уотсон явно хотел поинтересоваться: о чём это я толкую? Но я попросил его оставить меня на ближайшие пару часов в покое. Мой доктор только смиренно приподнял раму окна и углубился в записи. Я же набил трубку, раскурил её, уселся в кресло с ногами и закрыл глаза. Думал я по большей части вовсе не о деле — до возвращения Хопкинса незачем было строить чёткие планы. Я знал, кто убийца, а что толку? Я пока не имел представления, как доказать его виновность. И тем более — как подступиться к «сестричке Мэгги». Думал я в основном о совершенно не касающихся дела вещах — о наших с Майкрофтом отношениях. Все эти годы, пока я «окончательно взрослел» и «выдерживал характер», я был уверен, что брат принимает всё как должное. В какой-то момент я даже начал считать, что он воспринял мою сдержанность с облегчением. В конце концов, он ведь на самом деле не то чтобы ленив, но... ленив, и мои необузданные эмоции всегда доставляли ему много хлопот. Но стоило мне махнуть на сдержанность рукой, как Майкрофт буквально на глазах расцвёл. Я понимал, что дороги назад у меня уже нет — я не могу отнять эту радость ни у него, ни у себя самого. Но, чёрт побери, я хочу чувствовать себя равным, мне не нужны поблажки как ребёнку. — Отношение «как к ребёнку» бывает двояким, — раздался голос Уотсона. — О мой бог! — я очнулся и уставился на него. Доктор радостно рассмеялся и хлопнул в ладоши. — Правильно? — Абсолютно! — воскликнул я. — Толкуйте, теперь ваша очередь. — Ну, не знаю… — Уотсон сразу замялся. — Вдруг я попал пальцем в небо? Сначала вы сидели в вашей излюбленной позе — с ногами в кресле. Вы усиленно дымили трубкой — даже слишком усиленно. Явно не могли нащупать нужную нить. Потом вдруг успокоились, стали выдыхать дым равномерно. Затем вынули трубку изо рта. Вы задумались о чём-то другом. Внезапно вы спустили ноги с кресла, как если бы в комнате кроме нас с вами находился кто-то ещё. Потом посмотрели на камин, посмотрели на столик, на котором стоит графин с бренди. Я позволил себе сделать смелый вывод, что ваши мысли занял брат. Сначала вы хмурились, затем ваше лицо смягчилось, и вы чуть улыбнулись. Я бы предположил, что вы думаете о том, что брат вас любит. Но когда ваш взгляд упал на «Дэвида Копперфильда», которого я забыл на каминной полке, вы качнули головой, будто не одобряли что-то, но вряд ли стали бы ворчать по поводу того, что я разбрасываю книги… Всё же значительное место в романе Диккенса занимает история ребёнка… вот я и… Я почувствовал, как моё настроение стремительно улучшается. Ай да доктор! — Так вот как это бывает! А я ведь даже не заметил за собой все эти изменения поз, взгляды... разве что помню, как посмотрел на книгу. Дело даже не в том, о чём там рассказывается, просто мы с Майкрофтом очень подробно переписывались о ней, когда я впервые прочитал её ребёнком, — я снова нахмурился, произнеся слово «ребёнок». — Ну что ж, вы сделали правильные выводы, теперь поясните вашу мысль, дорогой. — Тут скорее загвоздка в том смысле, который мы вкладываем в само понятие, — усмехнулся Уотсон. — Да, зачастую, когда кого-то сравнивают с ребёнком, имеют в виду прежде всего беспомощность. И относятся так же. Но уж Майкрофт точно не считает вас беспомощным. Ребёнок — это тот, кого любят и о ком заботятся. Не только по велению долга, но и по потребности души. — У меня язык не повернётся упрекать в чём-то Майкрофта, и уж точно не в том, что он меня любит. Я сам даю повод относиться к себе как... — как вы говорите? — к беспомощному созданию. Сегодня в клубе я готов был рассердиться на брата, мне казалось, что он не видит во мне равного себе, попусту намекая, вместо того, чтобы просто высказать своё мнение. Но похоже, что сердиться я должен на себя, — я встал и взялся за упомянутый доктором графин с бренди, наполняя бокалы. — Похоже, это именно я не вижу в нём равного, слишком привык смотреть на него снизу вверх. А он, вы правы, просто любит. Уотсон взял бокал и задумчиво посмотрел на бренди. — Вы вряд ли даёте повод относиться к себе как к беспомощному ребёнку — не наговаривайте. Я, конечно, тот ещё писатель, и хотя словари утверждают, что выражение «смотреть снизу вверх» означает «раболепно, угодливо» — это явно не ваш случай. Так же как нельзя сказать о Майкрофте, что его любовь действует удушающе. Он вполне уважает и вашу самостоятельность, и вашу самодостаточность. — Я не знаю, что вы вкладываете в слова «тот ещё писатель», но вы или скромничаете, или кокетничаете, мой дорогой. — Я отсалютовал доктору бокалом и пригубил. — Вам явно нравится, когда наши новые клиенты говорят, что читали ваши рассказы, а когда ими восхищаются, вы ужасно довольны. Что касается Майкрофта, то я же признаю, что дело не в нём, а во мне. Знаете, одно время ребёнком я жил у бабушки тут, в Лондоне. И я хорошо помню, как она гуляла со мной в сквере. Она держала меня за руку, и мы ходили по дорожкам. И в какой-то момент мальчик, который был, наверное, вдвое старше, то есть уже лет шести или семи, стал дразнить меня за то, что я «хожу за ручку» — подражать звукам, который издаёт младенец, и показывать язык. Догадываетесь, что было дальше? — Вы тут же вырвали свою руку, вероятно? Но ведь так поступил бы практически любой ребёнок. — Само собой, — согласился я. — И бабушка была мудрой женщиной, она не стала убеждать меня, что я поступаю глупо. Но дня через два завела разговор, что когда я буду взрослым, она будет совсем старушкой и у неё будут болеть ноги, и тогда я наверняка стану водить её под руку, что-то такое... Я вспомнил эту историю впервые через несколько лет, когда брат в очередной раз приехал навестить меня в школе, где я учился. И какой-то первогодка засмеялся, глядя, как мы идем за руку по дорожке. Я особого внимания на это не обратил, но видел, что Майкрофт чем-то доволен. Потом он сказал мне, что бабушка тогда рассказывала ему о случае в парке. «Вот ты и стал достаточно взрослым, чтобы не стесняться ходить за руку», — сказал он. Уотсон встал, подошёл ко мне и поцеловал в макушку. — Большой мальчик, — усмехнулся он. — Честное слово, иногда у меня от вас двоих голова идёт кругом. Вы сами придумываете себе сложности. Просто будьте довольны жизнью и любите друг друга. А у вас всё драмы. — Вы правы, драм нам хватит в окружающей действительности, не станем привносить их в собственную жизнь. Но думать о деле у меня сейчас не получается по иной причине. Просто там не о чем думать. Ну да, мы знаем, кто убил. А что толку? Не вижу ни малейшей возможности доказать свои предположения. И если он... Уотсон только развёл руками. — Создаётся впечатление, что все удачливые преступники — болваны. Мне было приятно, что Уотсон в этом деле просто блистает, но вот в оценке нашего убийцы я был с ним не согласен. — Вы видите всю картину в целом, — возразил я, — знакомы с леди и её мужем. Если бы Бетти не обратилась к Майкрофту и мы получили дело об убийстве Нерли с чистого листа, нам бы пришлось побегать. Пожалуй, вам выпал бы шанс познакомиться с профессором Доджсоном. — Не отказался бы выпить с ним чаю, — заметил Уотсон. Я промурлыкал себе под нос «Маленькую звёздочку», и он рассмеялся в голос. *** За все годы моего общения с полицейскими — от констеблей до инспекторов — я редко видел у кого-то из них настолько тщательно вычищенную обувь, что под силу сделать только опытной прислуге. Вкупе с выговором образованного человека это наводило на мысли, что сержант Хопкинс — любимый и даже балованный сын. Только беззаветно любящая мать, не нуждающаяся в средствах, могла позволить своему отпрыску, получившему достойное образование, пойти работать в полицию. И крайне редко мне доводилось видеть среди представителей Скотланд-Ярда такой образчик фанатичной преданности выбранной профессии. Наш добрый приятель инспектор Мак — исключение, только подтверждающее правило. Уотсон бы сказал, что я собирался Хопкинса «прикармливать», рассчитывая на будущее сотрудничество с ним, когда тот дослужится до инспектора. Возможно. Я ещё за час до прихода гостя попросил миссис Хадсон быть готовой напоить чаем и угостить чем-нибудь вкусным «одного молоденького сержанта, который заглянет вечером». Я намекнул нашей хозяйке, что гость ей понравится. Миссис Хадсон удивлённо на меня посмотрела, но промолчала. — Хотите пари, Уотсон? Когда Хопкинс уйдёт, а миссис Хадсон поднимется к нам убрать посуду, она обязательно скажет о нашем сержанте пару тёплых слов, — улыбнулся я хитро. — Нашли себе нового любимчика, — проворчал Уотсон, надо признать, беззлобно, больше для проформы. — Я пришёл к выводу, что инспекторов надо взращивать, чтобы потом было с кем работать. Если уж даже Лестрейд стал поддаваться дрессировке, то у Хопкинса впереди большие перспективы. — Ну-ну, — усмехнулся доктор и, видимо, чтобы поддразнить меня, сменил к приходу сержанта сюртук. После того, как внизу раздался звонок, прошло минуты две, прежде чем сержант поднялся в гостиную. Он явно был взволнован и даже немного робел. Бедный мальчик. Он уже хотел отчитаться по форме, но я предложил ему присесть и выпить с нами чаю. Хопкинс посмотрел на меня как на небожителя, а Уотсон поспешно отвернулся, якобы для того, чтобы отложить трубку, которую он так и не раскурил, — моего доктора разбирал смех. Миссис Хадсон поразила даже меня, когда присовокупила к сэндвичам ещё и печенье, и марципаны — явно из собственных запасов. А у сержанта талант обаять женщин — всего-то пару минут провёл в прихожей, но каков результат! — Что ж, Хопкинс, расскажите о ваших успехах, — сказал я, когда мы выпили по чашке и отдали дань любезности нашей хозяйки. — Я побывал на почтовом отделении, где Нерли получал письма до востребования, — Хопкинс сразу перешёл на деловой тон. — Как мне сказала барышня, на конвертах значилась фамилия Картер. Письма приходили с почты в Сохо. Я поехал туда. Там мне сказали, что эти письма регулярно приносила молодая девушка, чья-то горничная. Она также забирала ответные письма с частотой раз в неделю. Я получил подробное описание её внешности и поговорил с местными констеблями. И один смог сказать определённо, кто это и у кого служит. Её фамилия и правда Картер, Люси Картер. — Хопкинс достал блокнот. — Она работает в доме под номером пять по ***-роуд у мистера и миссис Джозеф Говард. — Что ж, очень хорошо, Хопкинс, — похвалил я. — Кратко и по делу. — Я не решился расспрашивать о чём-то ещё, сэр. У констеблей есть привычка болтать с кем попало. Смит, который дал мне сведения о горничной, как-то странно на меня смотрел. Мне показалось, что он девушку хорошо знает. — Разумно. Вы не говорили ему ничего о письмах, надеюсь? — Конечно нет, сэр! — кажется, сержант даже обиделся. — Ну-ну, уточнить никогда не помешает. — Я дружелюбно улыбнулся. — Могу я чем-нибудь ещё помочь, сэр? — Пока нет, Хопкинс. Бедняга расстроился. — Но я обязательно обращусь к вам, если помощь потребуется. Что поделывает ваш начальник, если не секрет? — Сложно сказать, есть ли у него версия, сэр. Сегодня он беседовал с матерью убитого, и вид у него потом был самый заговорщицкий. Но, если позволите, у него после каждого опроса свидетеля такой вид. Боюсь только, если миссис Нерли что-то рассказала Джонсу о фотографии на камине, инспектор мог с полным правом строить из себя умника. Хопкинс не стал больше задерживаться, поблагодарил за чай и откланялся. — Какой милый молодой человек! — сказала миссис Хадсон, когда пришла за посудой. — Что я говорил, Уотсон? — хлопнул я в ладоши. — Я выиграл. — А мы и не бились об заклад, — усмехнулся доктор. — Чёрт! Миссис Хадсон посмотрела на нас, пожала плечами, взяла поднос и уже собиралась уходить. — А нас вы марципанами не угощаете, — не удержался я. — Сначала заслужите их, мистер Холмс. — Миссис Хадсон, а я, по-вашему, их не заслуживаю? — вполне справедливо упрекнул её Уотсон. — Вы, доктор, — другое дело. Но знаю я вас. Мистер Холмс стащит их все, а вы ему даже слова не скажете. — Тут она сменила тон. — Ах боже мой, джентльмены, если вам вдруг захотелось чуть больше сладкого, могли бы и сказать. С этими словами она удалилась. — Чему вы смеётесь? — спросил Уотсон, когда внизу стихли шаги нашей хозяйки. — Простите, дорогой, последняя фраза миссис Хадсон направила мои мысли в несколько неприличное русло. — Я откинулся на спинку кресла и посмотрел на доктора. — И этот ваш новый сюртук… — После ужина, — усмехнулся Уотсон себе в усы. — Почему? — А если Джонс явится? Вдруг ему приспичит поделиться с вами гениальными озарениями? — Да, с него станется. Но Джонс не пришёл, и я слегка отомстил Уотсону поздно вечером, но при этом и расстарался, потому что чувствовал некоторую вину — за ещё не совершённый проступок. У меня созрел некий план, в детали которого я бы доктора ни за что не посвятил. — 2 — Когда я, прикинувшись для начала бедолагой без определённых занятий, устроился в засаде, чтобы выслеживать Люси Картер, я понял, что совершил глупость, не спросив у Хопкинса, как именно выглядит девушка. Я вовсе не боялся её пропустить — в таком доме могла служить только одна горничная, кроме кухарки и, возможно, няньки. Нельзя было сказать, глядя на недвижимость мистера Говарда, что он бедствует, но он и не дотягивал до уровня родственника лорда Уиндерлета. Для моего же плана лучше было бы, окажись Люси Картер хотя бы не откровенной дурнушкой. Я сидел у ящиков, сложенных в подворотне соседнего дома, где помещалась бакалейная лавка, закусывал жареной в кляре рыбёшкой и чипсами, радуясь, что Уотсон, а особенно Майкрофт, не видят, какую вредную пищу я потребляю, — и поглядывал на дом Говарда. Я пришёл сюда ко времени завтрака, пропустив, разумеется, свой, и видел, как хозяин отправлялся на службу. В доме остались только женщины и дети. Если бы у миссис Говард была своя личная горничная, она вряд ли бы стала болтать с констеблем — такие разговоры больше подходят для обычной домашней прислуги. На почту Люси бы уже не послали, а вот за чем-то ещё могли. Определённо, бывшая мисс Мэгги Кларк, так поспешно выскочившая замуж, когда её разлюбезный Виктор с разбитым сердцем отплыл в Индию, должна была чувствовать себя уязвлённой, обременённая двумя детьми и нелюбимым супругом, который к тому же экономил на прислуге. Мне оставалось лишь терпеливо ждать появления Люси и надеяться, что кто-нибудь из магазина не погонит меня из подворотни. Наконец дверь в доме Говарда открылась и на крыльце появилась рослая и явно обладающая недюжинной силой девица — настоящий гренадёр в юбке. Она энергично, но аккуратно подмела ступеньки и скрылась. Мда… Такая рыбка может клюнуть или на здоровяка констебля, или на какого-нибудь субчика с постоянной работой и неплохим доходом. Я следил за домом и его обитателями до самого возвращения Говарда со службы. Видел няньку с мальчиком и девочкой с разницей в возрасте едва ли больше года — они отправлялись на прогулку в ближайший сквер. Миссис Говард не появлялась вообще, но я замечал, что в окне второго этажа то и дело мелькал женский силуэт. Наконец где-то часа за полтора до чая вновь появилась Люси с большой корзиной и размашистым шагом поспешила явно на ближайший рынок. При такой скорости — я прикинул — она добралась бы туда минут за двадцать. Я смял бумажный кулёк, бросил его за ящики и двинулся следом за ней. Люси была решительной девицей, и путь к рынку она сократила, пробираясь по закоулкам, так что у меня быстро созрел план. Потом я таскался за ней между рядами торговцев и ненароком подслушал, что она собиралась завтра к зеленщику ещё раз. На другой день, когда Люси возвращалась с рынка, в подворотне её поджидала пара дюжих молодцов самой зверской наружности. — Это что у нас за краля? — сплюнув сквозь щербатые зубы, протянул небритый верзила. Люси, может, и справилась бы с одним из них или убежала, но пути к отступлению ей были отрезаны. Она поставила корзину на землю — несусветная глупость или же излишняя преданность хозяевам, — вжалась в каменную стену дома и громко завизжала. Верзила бросился к ней и зажал грязной ладонью рот, а его подельник уже собирался задрать бедняжке юбки, но, на её счастье, на сцене внезапно появился бравый и отважный лудильщик (который, надо сказать, наблюдал эту сцену из-за угла и ждал нужного момента). Лудильщик живо раскидал головорезов, пустив в ход в том числе и свою палку с привязанными к ней кастрюлями и чайниками. Грохот в подворотне стоял несусветный. Бандиты, притворно держась за животы, ругаясь, издавая излишне наигранные стоны и радуясь заранее полученным шиллингам, убрались восвояси. Разумеется, ни один констебль не появился на шум драки. Вот странность. — С-с-спасибо, сэр, — пролепетала Люси (голос её был под стать внешности, так что лепетанием это можно было назвать только по интонации). — Какой я тебе сэр! Нашла тоже сэра! Ты чего тут шастаешь? Жить надоело? — заворчал лудильщик, тем не менее поднимая корзину с земли и отряхивая. — Чего по улице не пошла? — Да я… долго же. Кухарка ругаться будет. — Ты ей скажи: мол, так однажды ни служанки, ни продуктов не дождётся. Люси протянула руку, чтобы забрать корзинку, но лудильщик поднял свою палку, закинул на плечо и, умудрившись ещё и корзину повесить себе на локоть, подмигнул девице. — Пошли уж, провожу. Итак, к каким логическим выводам я мог прийти, пока вёл Люси до дома? Она одобрила мой рост — боже правый. Грубоватое обращение её нового знакомого, а на деле — отвага и любезность, пустили в её сердце ядовитые ростки, как бы написали в тех романах, которые так любит читать женская прислуга, пока хозяйки не видят. За то время, что мы шли по улице, Люси успела узнать, что зовут меня Боб Эскотт и дело моё процветает. Родом я был из Йоркшира (а этот говор я всегда блестяще копировал), холост, роднёй не обременён. Словом, не мужчина, а мечта. Эскотт выяснил, что Люси посылают на рынок частенько, едва ли не каждый день. Жаловалась ли она на кухарку при этом или же это был такой тонкий намёк — кто ж этих женщин разберёт? Назавтра горничная своего героя не дождалась. Зато он появился на другой день. И вот тут я мысленно возблагодарил Уотсона, который, ещё когда я готовился к первой вылазке, указал мне на слишком ухоженные для лудильщика руки. Мне пришлось кое-как обстричь ногти. Я бы мог испачкать руки, но на них обязательно должны были быть царапины и ожоги. Положим, следы от ожогов кислотами у меня попадались, но не в таких количествах. Да и ладони были не грубыми и без мозолей. Поэтому я нашёл выход — шерстяные митенки. К тому же их толстая вязка скрывала форму кисти. И на эти самые митенки обратила внимание Люси на второй день, когда я провожал её домой с рынка. — Обжёгся, что ли? — спросила она. — Да есть такое. Мал-мал пострадал, — я хмыкнул с небрежным видом, «мол, нам, рабочим людям, не привыкать». Я проводил свою «красотку», узнал, когда у неё ближайший свободный вечер, помаячил позади дома Говарда, и Люси меня один раз даже заметила из окна и помахала рукой. Все последующие дни я терпеливо ухаживал за ней, и, надо сказать, Люси была неплохой девушкой: честной, преданной своей хозяйке, у которой она работала уже почти пять лет — более чем неплохой срок для прислуги. Хозяйку Люси любила, а вот хозяина терпеть не могла. Когда мы сидели в довольно приличном пабе — причём зазноба моя от пива решительно отказалась и пила эль, — она поведала мне, что хозяин скуп, ревнует жену, как чёрт, и поэтому «опять её, бедняжку, обрюхатил, чтобы она сидела дома и никуда не выходила». — Так говоришь, он скупой. Детей-то потом кормить надо. Вот способ тоже нашёл. — Детей он, пожалуй, любит. То есть он на них не экономит. Но только они такие тихие, как мышки. А бедная миссис ведь в прошлом году выкинула, а он опять за своё. — С таким муженьком и до Бедлама недалеко, — заметил я. — Я вот думала, что у миссис кто-то появился, — прошептала Люси. — Она кому-то писала каждую неделю, а я носила письма на почту в Сохо. Подальше, чтобы мистер не узнал. И даже сама конверты подписывала за хозяйку, и своей фамилией. Миссис мне только мелочь на марки давала. А с субботы она места себе не находит, но на почту меня не посылает, хотя ответ уже должен быть там. — Да, поди, отшила ухажёра, а теперь локти кусает. Сама виновата. — То ли отшила, то ли мистер чего узнал. Я видел, что Люси просто не терпелось поделиться хоть с кем-то — тем более с человеком, никоим образом не заинтересованным. — А чего? — беспечно спросил я, отхлебнув пива. — Ругался, что ли? — Ещё как! В пятницу он сильно задержался на службе, или где уж он там пропадал — не знаю. Ну вот… Вернулся весь такой мрачный — и зырк на меня в прихожей, у меня аж душа в пятки ушла. Но ничего — пошёл наверх, сказал, что ужинал в клубе. Я мысленно сделал пометку проверить, был ли Говард вечером пятницы в клубе. — А в субботу, значит, подали завтрак, всё было тихо. Мистер обычно за столом в выходные читает свежие газеты. Сначала вроде ничего, а потом слышу — миссис зарыдала. Да так громко! Я еле успела спрятаться в кладовке под лестницей. Мистер как выскочит из гостиной, и слышу: вроде как миссис тащит за собой в кабинет. — Какие страсти! — поощрил я Люси к дальнейшему рассказу. — Они, значит, в кабинет, а я в гостиную. Мистер там чего-то кричит, миссис плачет, а я взяла стакан и прислонила его к стене. Ну ты понял, да? — А то ж! — Мистер вроде как малость поутих — понял, чай, что в доме орать не дело. Я мало чего разобрала, потому что за миссис мне было не слыхать, чего он там шипит. Что-то вроде «вы мне лгали», и ещё «тружусь в поте лица, а вам плевать на мою репутацию». — Ну точно макушка зачесалась. Рога резались. — Да не знаю. Я вот жива пока, и не уволили меня. И он ещё сказал что-то вроде «вы хотите, чтобы полиция всё узнала и обвинили меня?» Не в том же, что у жены шашни? — Так может, и не в письмах дело. Слушай, твоя хозяйка не дурочка же? Она не хранила эти письма? — Не-не! Сжигала — сразу после того, как писала ответ. Я махнул рукой. — Ну и не переживай. Мало ли чего у них. А за письмом хозяйка не посылает, потому что напугана, поди. Мне пришлось перевести разговор на другую тему. Если бы Люси видела заметку в газете о смерти Нерли, она бы обязательно рассказала. Или я хотя бы заметил, что она нервничает не только по поводу скандала у хозяев. Так что дальше мы беседовали исключительно о мечтах и планах моей очаровательницы. А началось всё с её шляпки. Нужно ведь делать барышням комплименты? Надо сказать, шляпка была довольно хороша для простой горничной, хотя и немодная, и я спросил, не хозяйка ли подарила? Оказалось, Люси купила шляпку у старьёвщика, привела в порядок, а цветы сделала сама из лоскутков, которые как раз и подарила ей миссис Говард. — Слушай, тебе надо не на коленках по лестницам ползать, а работать цветочницей, — заметил я. — Хорошо бы. У меня ведь получается, правда? Но это ж надо фунтов пятьдесят, чтобы открыть свою мастерскую, а я смогла накопить за пять лет только восемнадцать. И занять не у кого. — Жаль, что я кое-какие сбережения уже вложил в дело, а то ссудил бы тебя деньжатами. — Вот ещё! — Люси даже возмутилась. — Мы с тобой едва знакомы! Да и знаю я вас, всех таких-растаких холостых. Пришлось уверять её в самых честных намерениях. А что было делать? И кончился наш разговор самым печальным для меня образом, так что я вернулся домой мрачнее тучи. Уотсон сидел у окна за письменным столом, утопая в ворохе исписанных листов. С утра его посетила муза и, видимо, разрешала перерывы исключительно ради приёма пищи. Что ж, эта крылатая гостья была единственной дамой, чьё присутствие в нашей квартире приветствовалось. — Я только допишу эпизод, — пробормотал Уотсон. — Пишите, друг мой. Мне всё равно нужно привести себя в порядок. Я ушёл к себе, снял грим и тщательно вымыл руки. Одежду Эскотта я сразу отнёс в кладовку: он был вполне приличным малым, не таскался по трущобам, и костюм не требовал прожарки. Подумав, я попросил горячую ванну, чтобы протянуть время до ужина. И когда вышел к столу, уже вполне напоминал собой человека. Уотсон как раз закончил заботливо складывать листы в стопку — он всегда тщательно нумеровал их, все вставки писал на обороте, а в тексте обозначал места для них всякими «иероглифами» — кружками, треугольниками, звёздочками. Он любил писать, но совершенно не умел печатать на машинке, поэтому рассказы для публикации отдавал машинистке, а рассказы для Майкрофта переписывал от руки набело. Мы сели за стол, и я с тревогой ждал вопроса, как прошёл у меня день. Но дождался совсем другого. — Вы что-то натворили, дорогой? — спросил Уотсон. — Нет. С чего вы взяли? — слишком поспешно ответил я. — Вы едите. Не ковыряете несчастную котлету, а едите её. А ведь когда расследование затягивается, вы обычно теряете аппетит. Котлета сразу показалась мне безвкусной. — До чего ж заразна дедукция, — проворчал я. — Нельзя сказать, что я набедокурил, мой дорогой, но попал в довольно щекотливую ситуацию — исключительно ради торжества истины. Уотсон усмехнулся: — Боже мой, какой пафос! Рассказывайте уж. — Я обручён… Увидев глаза доктора, я понял, что следовало употребить другой глагол — «обречён». — Что? Уотсон никогда не повышал голос, но от его интонации я покрылся мурашками. — Не по-настоящему, разумеется! Что вы! — И с кем, позвольте узнать? — каждое слово сопровождалось многозначительной паузой. — Даже не обручён, — попытался оправдаться я. — Скорее заявил о намерениях, чтобы добыть информацию. — С кем? — Господи… разве ж это… С горничной миссис Говард. То есть Мэгги. Уотсон молчал, мрачно буравя меня взглядом. — Я ничего такого не позволил себе, мы только разговаривали. Видели бы вы эту девушку, Уотсон… она совершенно не в моём вкусе. Дзынь! Уотсон с такой силой опустил нож на тарелку, что, боюсь, она треснула. Мой испуг был больше притворством, но как же мне нравилась эта игра! Господи! Наконец-то я дождался откровенной ревности — пусть даже к гренадёрше Люси, дай бог ей здоровья! К сожалению, нам пришлось вести себя прилично — сначала кое-как закончить ужин, а у обоих пропал аппетит, потом дождаться, пока миссис Хадсон уберёт со стола. Уотсон внезапно пожелал ей спокойной ночи и сказал, что нас ни для кого нет. Правда, мой милый доктор решил довести меня до белого каления, потому что он некоторое время молча курил, но смотрел на меня так, что становилось жарко. — Ступайте-ка наверх, Холмс, — наконец произнёс он тихо, бросая окурок в камин. Ох. Таким тоном учитель просит принести розгу. Я невольно потуже затянул пояс халата, но подчинился и на ватных ногах поднялся по лестнице в спальню. Уотсон появился минуты через три и запер дверь. — Я вам покажу горничных, — забормотал он, рывком снимая с меня халат, — я вам покажу помолвку. Я только улыбался и всё пытался поцеловать Уотсона, но он отворачивался, расправляясь с моей одеждой. — Чёрт бы побрал ваш рост! — прошипел он, окончательно выходя из себя, и повалил меня на кровать. *** Я проснулся привычно в пять утра, но сил вставать не было совершенно, не говоря уже о том, что это было сопряжено с известным дискомфортом. К тому же голова Уотсона покоилась у меня на плече, и он обнимал меня, а будить его не хотелось. И всё же я боялся, что, заснув тут снова, просплю всё на свете. Я попытался осторожно отодвинуться, но Уотсон замычал во сне и обнял меня крепче. Собственник. Как же это чудесно было чувствовать! — Мне пора, — шепнул я. Он вздохнул и перевалился на спину. Я тихонько поцеловал его и сел, морщась и стараясь не охать. Надел халат, сгрёб одежду и кое-как спустился к себе в спальню, где натянул ради приличия рубашку и вытянулся на прохладных простынях, обняв подушку. Уотсон еле разбудил меня уже без четверти десять. — Завтрак на столе. — Не могу встать, — пожаловался я. — Нечего-нечего, притворщик. Не всё так страшно, — он похлопал меня по заднице через одеяло, — по себе знаю. Ягодицы у меня сами собой подобрались при воспоминании о нынешней ночи. — Чёрт… — я разлепил веки и посмотрел на Уотсона. Он улыбнулся и взъерошил мне волосы. — Вставайте, дорогой. — Летом я увезу вас за границу, — пробормотал я. — Да? — Старый добрый отель с толстыми стенами, два смежных номера… Уотсон тихо засмеялся, опустился на колени и поцеловал меня в щёку. — Вы покусали мне подушку, — прошептал он. — Тсс! Иначе мне будет не только встать неудобно, но и лежать. — Бесстыдник. — Угу… — Вставайте. — Не хочу… — Хопкинс скоро придёт! — Ох, чёрт! Сон моментально с меня слетел, но мне пришлось выпить две чашки кофе, чтобы окончательно начать соображать. После завтрака я поспешил перебраться в мягкое кресло. Уотсон только посмеивался себе в усы, глядя на мои мучения. Признаться, рука у моего доктора тяжёлая — настоящий хирург. — И всё же… — начал он, усаживаясь напротив, — вы уверены, что не причините девушке вред своим исчезновением? Вы не слишком-то красиво поступили с ней. — Эскотт предлагал ей дать взаймы на собственное дело. — Так… — Вообще-то она добьётся успеха, я думаю. Цветочница из неё получится отменная. — И во сколько же вам обойдётся эта помолвка? — Тридцать два фунта. — Ну, на два фунта больше того, во что вам обошлась плита на могиле Евы Уэбстер. Но как вы собираетесь отдать деньги? — Эскотт может… — начал я. — Ну уж нет! — воскликнул Уотсон. — Деньги передам я! А вы ещё поплатитесь у меня… дьявол, каламбур!.. я ещё припомню вам обручение в каком-нибудь рассказе. — Но каким образом вы их передадите? — Мало ли врачей в Лондоне? А уж что сказать этой… как бишь её?.. Люси, я найду. Как я потом узнал, Уотсон сочинил цветистую байку, что Эскотт был вынужден срочно исчезнуть из Лондона, потому что попал в неприятную историю: подрался и, кажется, покалечил кого-то. Уезжая, он попросил своего знакомого, не слишком преуспевающего врача передать мисс Картер сорок фунтов — Уотсон округлил сумму, прибавив от себя ещё восемь. Забавно, но назвался он доктором Джонсом. Меня так и подмывало спросить, как восприняла Люси исчезновение лудильщика, но, посмотрев на мрачное лицо Уотсона, я не решился. *** Хопкинс пришёл через час после завтрака и принёс последние вести об успехах инспектора Джонса. Сержант был настроен по отношению к начальству чрезвычайно критически. — Понимаете, мистер Холмс, мы были на службе у Нерли. Я слышал, как инспектор опрашивал сослуживцев покойного. В конце рабочего дня к Нерли приходил какой-то джентльмен и оставил записку. Но инспектор совершенно не обратил на это внимания. Он вбил себе в голову, что убила женщина, и держится этой линии. И, кажется, он собрался нанести визит лорду… — тут Хопкинс заглянул в свою записную книжку, — Уиндерлету. — Пусть себе, — махнул я рукой. — Но это хорошо, что в конторе вас видели, Хопкинс. Завтра приходите ко мне часика в три, я дам вам задание. К слову, внимательно осмотрите улицу, где расположена контора, и обратите особое внимание на дома напротив. — Ну да. Там паб, сэр, — улыбнулся сержант. — Да вы умница, любезный! Я, конечно, не обещаю вам повышение в случае удачи, но кое-что сделаю для вас. Вам нужен другой инспектор, а не этот тупоголовый тип. Хопкинс зарделся, как барышня. — Даже Лейстред — и то был бы лучше, — сказал он. — Даже? — я улыбнулся. — Газетчики много пишут о нём, но я не думаю, что он действительно лучший инспектор в Скотланд-Ярде. Хотя по сравнению с инспектором Джонсом он гений. — И кого же вы считаете лучшим? — Инспектора Макдональда, сэр. — Вы правы. Что ж, умение сделать правильный выбор — это тоже своего рода талант. Уотсон, сколько раз Мак обращался к нам за помощью? Три раза, я не путаю? Всего три раза, Хопкинс! Помогите мне с этим расследованием, а я сделаю всё возможное, чтобы вы попали в подчинение к Макдональду. Итак, завтра в три я вас жду. Когда сержант ушёл, я посмотрел на Уотсона. — После ланча нанесём визит леди Элизабет. Я надеюсь, у неё найдётся то, что нам нужно. — Фотография сестры с мужем? — Мой дорогой, вы в последнее время просто поражаете меня, — сказал я с улыбкой и потянулся. — Я с удовольствием вздремнул бы ещё часок. Прямо тут, на диване. — Ладно. А я немного попишу, пока вы спите. Уотсон встал и сделал шаг в сторону стола, но я поймал его за руку, притянул ближе к себе и потёрся щекой о тыльную сторону его ладони. — Что такое? — шепнул он и погладил меня по голове. — Вы ведь больше не сердитесь на меня? — Нет. — Уотсон наклонился и поцеловал меня. — Никогда не сбривайте усы, дорогой. Он усмехнулся. — Какой внезапный переход. — Если вы их сбреете, я начну ревновать вас к каждому фонарному столбу. — Ложитесь уже и не дразните меня. Я горестно вздохнул, перебрался на диван и улёгся головой к камину, чтобы было видно письменный стол. — Вот уж нет, — запротестовал Уотсон, — так я ни строчки не напишу. — Я собираюсь спать, — сказал я, зевнув и закрыв глаза. — А я буду на вас любоваться… — Разумеется, а как же иначе? И учтите, что все подушки у меня, а у вас, герр Лютер, только чернильница*. Примечание: по преданию Мартин Лютер бросался чернильницей в искушающего его чёрта.