Танец
Лен
Сосны. Взбираюсь взглядом по ближайшему стволу, покрытому рыжими чешуйками коры. Лучи ветвей высоко вверху, зелёные лучики иголок. Рядом – ещё, ещё… Бор. Под ветром покачиваются и шепчут. Хором. Солнечные тени бегают по траве и сухим опавшим иголкам… Я проснулся и, не сразу, но осознал, что сижу в почти остывшей воде, в ванной, в городе, где нет леса. Пока я не заснул, я на себя злился. За то, что не был готов к тому, что услышал. За то, что расслабился – перестал думать о том, что всегда может быть хуже. Несмотря на ежедневный риск для жизни, по меркам этого места всё было всё-таки слишком хорошо. До сегодня. Я даже успел почти забыть о тех ужасах, которые видел, когда только попал сюда. Точнее, они отодвинулись с переднего плана и потеряли остроту. Сфера услуг в Городе считалась элитной, по сравнению с периферией, поэтому жертвы Колыбельных кресел здесь не встречались. Между боями никто, как будто бы, не стоял над нами с палкой, и мы делали, что хотели. А бои привычка сделала практически рутинными, они вошли в ритм жизни. Я расслабился и потерял бдительность, правда, бдительность реально ничего бы не изменила. И вот теперь я снова вижу какой-то оскал во мраке совсем уже недалёкого будущего. Невидимая петля затягивается на моей шее. И это, я чувствую, связано не только с тем, что рассказал мне Тройн. А к своему чутью я с некоторых пор стал относиться довольно серьёзно. Я вылез из холодной ванны и отправился в комнату, к проигрывателю – магнитофонов, равно, как и телевизоров, здесь нет. Это что-то, вроде ритуала. После боя я прихожу усталый. Ем, моюсь, читаю газеты. А потом слушаю музыку. Чтобы хоть немного перебить привкус, оставшийся после «ратных подвигов». Слушаю, засыпая. Засыпание происходит нежелательно, но навязчиво. Борюсь с ним, как могу. Но стоит закрыть глаза – и мысли плавно утекают в сон. Усилием воли я вылавливаю их оттуда, испытывая лёгкую тошноту от сопротивления, пытаюсь дослушать хотя бы то, что начал. Иногда устраиваю себе психоделические спецэффекты. Например, сажусь у окна, прикрываю веки так, чтобы была видна полоска неярких уличных огней над подоконником, и плавно качаю головой из стороны в сторону. Прикрывая веки, естественно тут же начинаю засыпать, но покачивания головы не дают засыпанию свершиться окончательно. Как следствие, получается причудливое переплетение музыки и непередаваемых дремотных образов, цепляющихся за пританцовывающую желтоватую полосу. Иногда мне удаётся продлить это полубодрствование довольно долго. Сегодня я всё-таки почти сразу уснул. Тройн не обманул, сказав, что если его «зелье» не подействовало в течение первых пяти минут после принятия внутрь, то не подействует вообще. Оно не подействовало – его пересилил мой шок, но спать я хотел зверски, просто от напряжения. И поэтому отключился во второй раз за вечер. На меня тут же полетела чёрная лохматая клешня. Прямо в лицо. Только я был не Лен. Я был Вард… Я, который Лен, тут же проснулся и резко вскочил. Вскочил, оделся и выбежал на улицу. Ужаленный предположением, которое придало моим переживаниям иной ракурс. Окраина Поздне-весеннего района. Всего в нескольких кварталах от того места, где я сегодня дрался. Массивный стеклянно-бетонный куб. Снаружи видно больше стекла, чем бетона. Называется почему-то Дворцом. Я часто прихожу сюда. Когда моё свободное время совпадает с выступлениями Варда, мы договариваемся, я встречаю его, и мы пешком идём домой. Но, следуя его запрету, внутри я ни разу не был. Сегодня я решился этот запрет нарушить. Через сумеречный сквер, освещённый жёлтыми шарами фонарей, я прошёл к входу. Можно было, конечно, подождать дома, но я не мог ждать. Почему-то хотелось поговорить с ним как можно быстрее. Опять-таки, можно было бы подождать, сидя на одной из скамеек у входа, как обычно, или даже в холле. Ну а вдруг я Варда не замечу, и он пройдёт мимо, или, может, он уже ушёл? Отговорки. Просто мне ужасно хотелось увидеть, как он танцует. Давно хотелось. А сейчас – так просто до боли. Общее напряжение сегодняшнего дня усилило это желание до предела, и, когда я оказался у Дворца, у меня не осталось сомнений, что я войду в зал. Сначала, правда, нужно было войти в здание. Я не был уверен, что меня пустят. Дешёвых увеселений, насколько я знаю, тут не устраивают. На любое из них нашей с Вардом, так называемой, зарплаты не хватило бы. Наверное, это было очевидно. Я вовсе не оборванец, но и смокингов, в отличие от здешнего дюжего охранника, не ношу. Так или иначе, но оный, стоящий за стойкой у дверей, явно мне не обрадовался. - Что? - безапелляционно осведомился он. - Ничего криминального, - очень культурно ответил я. - Мне просто срочно нужно повидать друга, который тут работает. Я думал, он сразу приступит к выпроваживанию. Но в строгом непроницаемом лице вдруг что-то изменилось: я чем-то охранника заинтересовал. Он внимательно в меня вглядывался. Пока вглядывался, спросил: - Кем? - Танцует. Вард… Я не успел договорить. - А-а-а! - холодная маска совсем упала с привратника. Он широко улыбнулся, сразу став довольно приятным открытым мужиком. - Я тебя узнал! Вблизи как-то, знаешь, трудно сориентироваться – Арена-то она, как правило, далеко. Если участников заранее заявляют, стараюсь не пропускать твои бои. Хорошо лупишь, мастерски! Он протянул мне руку над стойкой, и я немного огорошено её пожал. До сих пор я как-то не догадывался, что у меня могут быть поклонники. Он продолжил: - И друг твой молодец, даром, что мальчик совсем. - Так мне можно войти? - я почувствовал, что мои шансы ощутимо возросли. - Иди, конечно. Правда, у них там ещё не закончилось, так что ты, пожалуйста, тихо. А то с меня голову снимут. Он махнул рукой в сторону непрозрачной сердцевины здания, к дверям в которой на разных уровнях вели причудливо извивающиеся лестницы. Указал на единственную в первом «этаже» высокую двустворчатую дверь с кованым растительным узором. Мы ещё раз пожали друг другу руки, и я уже хотел идти. Но остановился, и, секунду помолчав, спросил, тоже указав на дверь: - А ты сам когда-нибудь смотрел? - Нет, - в его голосе было лёгкое сожаление, - я не могу отлучаться. И я понял, что мне предстоит увидеть это без всяких предисловий. Почему я так волнуюсь? Чем ближе я подходил к дверям, тем яснее слышал глухие толчки мощного ритма из зала. Внутри меня что-то болезненно отзывалось этому ритму. Болезненно, потому что оно требовало от меня какого-то выражения этого отклика. Какого – я не знал. Но догадывался, что эту боль можно было бы умерить, умея танцевать. Я осторожно приоткрыл дверь и быстро скользнул в образовавшуюся щель. Застыл, укрывшись за толстой колонной, уходящей во мрак. Застыл, созерцая. Большой тёмный зал. В центре – круглая, ярко освещённая сцена. От неё, отростками – три широких извилистых подиума. И весь этот яркий «цветок» заполнен танцем. Их было много – составляющих великолепный узор движения. Узор неимоверно страстный, замысловатый, точный, в первое мгновение заставивший меня перестать дышать. Узор, расцвеченный сочными оттенками лёгких летящих тканей, утончёнными ювелирными деталями костюмов, совершенными телами танцующих. Их было много. Но я сразу увидел Варда. Там, на центральной сцене. Увидел – и забыл, что дышать умею вообще… Он не был солистом. Но он выделялся так же, как когда я увидел его впервые. Хотя, думаю, здесь это было заметно не только мне. На нём были широкие коричневые штаны, узкие внизу, а по бокам разрезанные от бедра почти до щиколотки. Два толстых бронзовых браслета на руках. Витой тонкий обруч на лбу. Кольца на больших пальцах босых ног. Волосы распущены. Тело блестит, усиливая ощущение того, что оно может струиться, игнорируя все ограничения, свойственные обычному человеческому телу. И танцевал Вард так… Каждое его движение доставляло эстетическое удовольствие. Весь его силуэт – что-то утончённое, целостное, словно кем-то старательно выписанное. Совершенно особенная ступень привлекательности. Привлекательности? Ну, да… Вдруг он замер. Глядя на меня, прямо в глаза. Над головами зрителей, сквозь тьму. Я испугался. По-детски, словно пойманный на какой-то пакости. Испугался его обиды. А он всё стоял и смотрел. На меня. А потом…Вард
Сначала я почувствовал, что он где-то совсем рядом – словно лёгкий ток по коже пробежал. А потом уже я увидел. За зрительным залом. У самого входа, за колонной, в густой тени. Наверняка считает, что незаметен. Только не для меня. Я думал, что точно свалюсь со сцены, если увижу Лена в зале. Но, вот он. Здесь. Смотрит прямо на меня. А я вовсе не падаю. Я… На несколько мгновений замер. Начисто забывая, что я должен делать по сценарию. Трепетно прислушиваясь к тому, что поднималось во мне, диктуя новый текст движения. До этого я словно бы и не танцевал. Так, вяло прохаживался. Я знаю, давным-давно знаю, что такое упоение танцем. Знаю, что значит раствориться в нём, слившись воедино с чем-то, что одновременно и внутри и извне меня. Когда больше не чувствуешь ни боли, ни напряжения, когда грани стираются, и нет уже, кажется, ничего невозможного. Знаю. Давно. Но такое я испытал впервые. Я танцевал своё чувство к Нему. Или это оно танцевало мною. Долго. Надрывно. Беспощадно… А потом я всё-таки упал. Логичным завершением движения. Упал, потому что почувствовал – если не сделаю этого, моё тело загорится. Какое-то время стояла мёртвая тишина. Зал приходил в себя. И я тоже. Лежал навзничь, смотрел в далёкий потолок и захлёбывался собственным дыханием. Аффект вдохновения схлынул, оставив прохладу и какое-то неуместное отрезвление. Очень чётко вдруг почувствовал, как шероховатое покрытие сцены цепко упирается в мою голую спину. Неуютно было, беспомощно, словно что-то сильное оставило меня, бросило на произвол реальности, угловатой и резкой. Захотелось плакать. А зал вдруг опомнился. И взорвался. Аплодисментами-топотом-криками. Восторгом. Они кричали моё имя. Я не был солистом. Тем не менее, оказалось, они знают моё имя. Но мне было всё равно. Я думал только об одном-единственном, главном зрителе. Для которого, ради которого, благодаря которому… Я встал. Поклонился. Мысли о Лене снова согрели меня. Я входил в норму. Нащупывал равновесие в себе. Обнаружилось вдруг, что на сцене больше никого нет. Только я и огромное количество цветов, которые всё летели и летели из зала. И зал… Я ещё не видел у них таких лиц. Добрых. Восторг, опьянение, экстаз – это всё замечательно. Но на этот раз что-то ещё, хорошее, очень человеческое, настоящее отогрелось в них. Может, ненадолго, но я это разбудил. Мы разбудили. Волна какого-то странного удовлетворения прокатилась по мне. Это был совершенный момент. А потом я вдруг снова, но более отчётливо понял, что разогнал всех остальных со сцены. А ведь солистом я всё-таки не был. И это значит, что меня почти наверняка уволят. Ну и пусть. Оно того стоило. Почему-то избегая смотреть на Лена, я ушёл со сцены. Он не мог знать, что значил мой танец. Но у меня было ощущение, что я только что, ясно и недвусмысленно, во всём ему признался. И от этого горьковато-терпкий привкус стыл у меня во рту, живот болел вспышками, и я не знал, как буду говорить с ним. Лен ждал меня в холле. Остановившимся взглядом смотрел куда-то в пространство. По-моему, не замечая ничего вокруг. И меня бы не заметил. Но я знал, что он ждёт именно меня, поэтому, собрав в кучу всё имеющееся в наличии хладнокровие (к слову, не очень много), я подошёл и позвал его по имени. Он вздрогнул и посмотрел на меня так, словно видел впервые. Верней, впервые видел во мне что-то такое, что заставило его напряжённо задуматься. От этого пронизывающего взгляда я совсем смутился. - Почему ты не разрешаешь мне приходить? - его голос был хриплым. Теперь я знал ответ на этот вопрос лучше, чем когда-либо. Хотелось сказать: «Чтобы не умереть на сцене». Но я, нагло оттого, что страшно нервничал, ответил: - Я стесняюсь. Не приходи, пожалуйста, больше. Он укоризненно покачал головой. - Не понимаю… Это жестоко с твоей стороны. Теперь – особенно. - Я не виноват. Я тебя не звал. Теперь терпи, как хочешь. Я кивнул своим словам, развернулся и пошёл к выходу.Лен
- Не понимаю, - сказал я, закипая, - это жестоко с твоей стороны. Теперь – особенно. - Я не виноват, - в его голосе был какой-то напор. Он вроде бы злился, но как-то… не совсем. - Я тебя не звал. Теперь терпи, как хочешь. Почему-то это прозвучало нагло, но совсем не обидно. Как-то по-детски. Так же по-детски сердито Вард себе кивнул. Собственно говоря, он ещё и есть ребёнок. Просто за обстоятельствами нашей жизни это не всегда разглядишь. Я всё ещё пребывал в каком-то странном оцепенении. Поэтому среагировал не сразу, и ещё немного постоял, глядя в его удаляющуюся спину. Смотрел, и в его манере двигаться продолжал видеть то, то самое, что только что было там, в зале, на сцене. Я знаю, давным-давно знаю, что значит упоение танцем. Но такое я испытал впервые. Мне хотелось думать об этом, бесконечно прокручивать в голове, вспоминая подробности. Но Вард уходил, и пришлось оставить это на потом. - Постой! - я встряхнулся и припустил следом. - Я вообще-то не за этим приходил. На улице уже почти совсем стемнело. Фонари разгорелись ярче, высвечивая островки лиственных узоров. Близость ночи усилила запахи весенней свежести. Вард свернул вглубь сквера, оставляя позади гудение растекающейся по домам толпы. Так и не глянув на меня, с тем же оттенком лёгкой сердитости уселся на скамейку, стащил ботинок с правой ноги, закинув её на левую. - Голова дырявая, - бурчал Вард себе под нос, стягивая с большого пальца кольцо, – утащил реквизит… - коротко глянул на меня исподлобья. - Чего стоишь? Я, который до этого в нерешительности топтался рядом, сел. - С тобой всё в порядке? Его тон так резко изменился, а взгляд стал прямым и привычно тёплым, что я немного растерялся и не понял, о чём вопрос. - Как бой? - пояснил Вард, верно истолковав выражение моего лица. - А-а, - встряхнулся я, - нормально… как будто бы. - Звучит неубедительно, - Вард поморщился и покачал головой. - Если говорить о ранах – царапины я уже замазал, - я всё не мог решить, что ему рассказывать, а что не стоит. - Не томи, - Вард укоризненно улыбнулся, - выкладывай. И я выложил. Правда, пока всё-таки не всё.Вард
Когда сегодня в полдень я сидел в парке под деревом и упивался мазохистскими мыслями, у меня постепенно оформился основной мотив. Я представлял себе несколько кошмарных вариантов реакции Лена на моё вероятное, случайное или намеренное, признание. Много раз и раньше представлял. Но сегодня – особенно ярко. Например, к обычно представляемым мною удивлению, разочарованию и страху в его глазах, сегодня я добавил отвращение и презрение. Мазохист во мне стонал от восторга. Другой вариант предполагал сначала смущение и стыд, а потом сочувствие и даже жалость. Не знаю, в каком случае мазохист стонал громче. Потом в моих «фантазиях» Лен холодно или аккуратно, стараясь не слишком обидеть, предлагал мне переставить чью-нибудь кровать в другую комнату… Я бы умер. И ещё я бы умер, если бы Лен привёл к нам эту девицу, или рассказывал про неё или любую другую что-нибудь восторженное. Я бы умер-умер-умер! Эту мысль мне тоже нравилось смаковать. А когда угар спал. Когда я отсамобичевался, когда я отревновал – я принялся волноваться. Почему меня не пустили? Что за секретность? Плохо это, в смысле опасности для Лена, или, так как хорошо это быть не могло, просто никак? Через несколько часов, когда мне уже пора было собираться на работу, а Лен всё ещё не вернулся, моё волнение просто зашкаливало. Поэтому, когда я увидел его в зале… В общем, облегчение тоже сыграло свою роль в моём триумфальном сольном дебюте. Меня не уволили. В гримёрку пришёл директор и сказал, что теперь у меня есть свой номер. Я сказал спасибо, а на самом деле думал, какие выводы мог сделать Лен. Не воплотятся ли мои утренние кошмары? С первых слов я понял, что он не понял ничего. Но я продолжал его стесняться. Он не услышал, но я то сказал. Я никак не мог расслабиться и вести себя нормально, и это ужасно злило. Я злился. Злился и стеснялся. Даже посмотреть на Лена не мог. Прятался в снимании забытого на себе кольца. Бурчал. А потом всё-таки поднял взгляд. Лен выглядел таким несчастным! Он не мог понять, почему я злюсь, но явно винил в этом себя. Когда я осознал, что успокаивать надо его, а не меня, способность к адекватному поведению сразу вернулась. После того, как я задал свои вопросы, он задал свой: - Твой бой через три дня? - Да, по-прежнему. - Тебе ещё не назвали противника? - Нет. Они любят накануне или вообще в срок. Хотя, по сути, какая разница? - Ну, да… - Лен почесал затылок, - ничего конкретного всё равно не скажут. - Например, прогонят тебя уже от дверей, как меня сегодня, и ты целый день будешь думать, что бы это значило, - я чувствовал, что именно к этому он ведёт, - кстати, что это значит? - Меня купили, - тихо и коротко. Я не понял и честно признался: - Не понимаю. - Кроме добровольцев, бойцы есть, так сказать, двух видов: государственные, - было ощущение, что он кого-то цитирует, - и личные. Я теперь чей-то личный. Хотелось бы, чтобы ты продолжал быть государственным. - Почему? - дневная тревога вернулась, холодом притаившись где-то внизу живота. Лен отвёл взгляд и помолчал. Я терпеливо наблюдал его профиль. - Потому что это как-то… - он снова посмотрел на меня и улыбнулся, - надёжнее что ли? На языке вертелась детская, совершенно глупая, но правдивая фраза: «А я хочу, как ты!» Я сдержался. Вместо этого спросив: - А личным быть ненадёжно? - Хозяева, знаешь ли, - Лен неопределённо взмахнул рукой. - Мало ли, что им в голову взбредёт. Прихоти – дело опасное, собственность вдохновляет на эксперименты. Он запрокинул руки за голову и откинулся на спинку скамьи. Потянулся, вытянув и растопырив ноги. Хлопнул ботинками о бетонные плиты и решительно встал. - Если у тебя нет никаких активных планов, идём спать. Я зверски устал. Если усну здесь – тебе придётся туго, я ведь знаю, что ты меня не бросишь. Тянущее ощущение недосказанности осталось. Но по опыту я знаю, что допытываться бесполезно.