И в Канаде мы верим в мир

Аарон выходит из кабинета врача белый, как мел. Лицо его лишается привычной безэмоциональности и приобретает оттенок смерти, будто бы отпечатавшийся на Аароне в этот момент. Он держит в руках какие-то документы и, быть может, даже результаты анализов, но до всей этой кипы бумаг нет никакого дела. Бен, испугавшись, молчит. А у Аарона напрочь отсутствует желание говорить. Не то, чтобы это случалось постоянно, но в горле его стоит ком размером с Канаду. Он выходит на лестницу с мыслями о том, что ничего катастрофического, в общем-то, и не случилось. Лестница в больнице оказывается бесконечной. Они идут, едва переставляя ноги, а в машине Аарон начинает плакать. Он ничего не может с собой поделать. Ему всерьёз казалось, что он держится, и что вот-вот он объявит Бену о своей болезни. Но вместо чужого имени льются слёзы. Пока он, заикаясь, шмыгая носом и постоянно вытирая слёзы, объясняет всё Бену, не в силах найти приличных и подходящих слов, пока пересказывает все слова врача, пока бессильно утыкается взглядом в свои ноги и не может поднять глаза, Бен в это время совершенно не представляет, как же ему реагировать. Он знал, ещё за месяц или два, что у Аарона, возможно, проблемы со здоровьем, и что, это уж слишком маловероятно, серьёзные, но не существует ничего, с чем бы они не могли справиться. Он постоянно отправлял Аарона к врачам, и сейчас проклинает их из-за их же несостоятельности. С трудом, но рассудок возвращается к нему. Всё, что казалось до этого момента просто ужасным, становится невыносимо ужасным. Ситуация будто бы обрисовывается чётче, так, что Аарон понимает, что же, наконец, происходит. И ему совершенно не нравится то, что он понимает. Он понимает, что жизни его никогда не стать такой, как прежде, тем более — до конца. Но Аарон полагает, что сможет держаться всю свою жизнь, и давить в себе эту болезнь, как давит какие-нибудь чудаковатые мысли. Машина всё не трогается с места. Бен держит в руках ключи, сжимая их всё сильнее по мере рассказа, и так же отчаянно смотрит на свои ноги, будто бы сможет найти в них какие-то советы, что же им делать дальше. Он мысленно ударяет себя за одно допущение: «А, может, вовсе и не им? Может, только Аарону?» Он не может не подумать об этом: подобные уродливые, исковерканные злостью мысли всегда рождаются в голове в качестве примера самых отвратительных человеческих качеств. Сейчас ему очень хочется что-то сделать для Аарона: Бен понимает, что словами тут не помочь; да и что он может сказать? Господи, да хоть что-нибудь. Даже самую глупую, самую банальную и самую очевидную подбадривающую вещь в мире, хотя бы «не бойся, мы переживём это», потому что Аарону сейчас, как никогда, нужна даже самая простая поддержка. Ему нужны хоть какие-нибудь слова и любая надежда, только бы Бен не молчал. Что-то внутри Аарона, глубоко и в полной темноте, в том мраке, какой только есть в нём, дрожит и просто до смерти боится, будто Бен сейчас бросит его. Он прекрасно понимает, что Бен не такой, и что он хороший человек, который не может оставить лучшего друга и парня в беде, но ведь что-то внутри него нестерпимо боится будущего. Что-то, что боялось за реакцию Бена всегда. Так и не озвучив ни слова, Бен заводит машину. Та отъезжает от больницы, проезжает совсем немного, заворачивает за угол и останавливается у другого здания, что не удостаивается и беглого взгляда. Бен выходит из машины, хлопнув дверью сильнее, чем следовало бы. При этом он совершенно не злится: не просто не знает, на что, но и старательно убеждает себя в том, что злость — это лишнее. Ему очень хочется в это верить. Он обходит машину спереди, открывает дверь переднего пассажирского сиденья и выжидающе смотрит на сидящего Аарона, кое-как оторвавшего взгляд от своих пальцев. — Выходи, — командует Бен ровным голосом. — Что? Зачем? — непонимающе переспрашивает Аарон, и темнота внутри него начинает стремительно разрастаться, подкидывая самые катастрофические исходы этого разговора. — Просто выйди из машины, — уже мягче, но в слишком своей манере произносит Бен. И Аарон на нетвёрдых ногах выбирается на улицу. Голова его немного кружится. Бен обнимает его так крепко, будто не имеет намерений хоть когда-нибудь его отпускать, так сильно, будто старается сделать частью себя, и так долго, что становится уже не слишком уютно. Вернее, могло бы стать не слишком уютно, если бы Бен замолчал. — ...я должен был обнять тебя ещё в больнице, я должен был всё понять... — сбивчиво шепчет Бен в шею и сам едва не плачет. Вот только он никак не может представить, каково сейчас Аарону. — ...Аарон, Аарон... Господи, Аарон... Мы со всем справимся, и с этим дерьмом, и со всем, что может быть дальше, окей? Слышишь меня? Ни одна сраная болезнь не сможет сломить тебя. Никогда... И Бен всё не замолкает. Он, к тому же, никак не может отпустить Аарона, пока тот не признаётся, что ему ещё нужно заехать за лекарствами, которые, быть может, однажды ему помогут. Или хотя бы постараются помочь. Аарон не слишком представляет, как, а Бен и тем более, но отчего-то это лекарство становится той самой неплохой новостью, вместе с тем являясь ужасным приговором. Но это лучше, гораздо лучше, чем вовсе отказаться от лечения. А Бен всё не может его отпустить. Он совершенно не представляет, как же ещё помочь Аарону, потому что чувствует, что слов недостаточно. И он успокаивает себя. С трудом и не с первого раза, но они садятся обратно в машину. Руки Бена трясутся почти так же сильно, как руки Аарона, но всё же уступают ему, потому что Аарон до сих пор не может оправиться от того, что произошло. Это были просто слова, но это были слова врача, и сейчас они эхом звучат в его голове. Он чувствует, как начинают неметь ноги, будто бы он просидел в одной позе несколько веков, и снова прокручивает в памяти всё, что происходило с его телом в последний месяц. Это «всё» совершенно его не радует. Вместе с тем Аарону кажется, будто бы своей рукой он пытается поймать самого себя, сейчас отделившегося, но непременно находящегося поблизости. И самого себя он как раз и не может поймать. Бен выдавливает из себя полумёртвую, заранее обречённую на жалкое существование улыбку. Он находит руку Аарона и сжимает её не слишком сильно, потому что опасается сломать кости, сейчас не рассчитав силу. Слова, до этого льющиеся водопадом, никак не приходят на ум, так что он молча смотрит на Аарона, не в силах оторвать взгляд. Ему не хочется отрывать взгляд. Бен не боится, что тогда Аарон исчезнет, потому что кто-то, как Аарон, вряд ли способен исчезать. А ещё машина — это, определённо, не лучшее место для попыток поддержать полностью разбитого человека. Что-то делать в ней — неудобно. Аарон никогда не просит Бена отойти от него, или отпустить, или прекратить обнимать. Аарон любит всё это, но не видит необходимости об этом говорить: Бен всегда понимает его без слов. Бен может быть не самым догадливым человеком в мире. Но Бен может стараться так, как не старается, кажется, ни один человек в мире. Аарону очень жаль, что его не хватает на то, чтобы заплакать ещё раз. От этого не становится легче, не притупляется боль, а только становится сильнее, но слёзы — это повод обо всём этом не думать, и хоть иногда, но пожалеть себя, когда этого заслуживаешь. Когда мир просто несправедлив к тебе. Бен переплетает их пальцы, не представляя, что же ему следует сделать. А что ему следует делать всё время дальше — и подавно. Ровно как и Аарон. Но Бен даже не может начать говорить. Подходящая тема напрочь отсутствует в его голове, и если бы он мог, он бы непременно остановил съёмки своей жизни, чтобы разбавить сценарий каким-нибудь ярким диалогом. — На всё же стоит пожениться... Но через несколько лет, — сообщает Бен, глядя на их руки, и видит, как Аарон дёргается. — Заткнись, — слабо произносит он, но не отпускает руку. Вся его жизнь рушится. Вот о чём думает Аарон: вся его жизнь рушится. И прямо сейчас.