И в Канаде мы верим в мир

Существует поверье, будто бы двух людей, предназначенных друг другу судьбой, связывает невидимая красная нить. Нить эта идёт с людьми сквозь время и расстояние, и ничто не является для неё преградой. Чудесная легенда, не так ли? Будто бы два человека предназначены друг другу, и только друг другу, невзирая на болезни, смерти и все жизненные трудности. Они обязаны встретиться. Бену кажется, что красная нить, соединяющая его и Аарона, вот-вот порвётся. Такого просто не может быть. Нить растягивается, когда люди отдаляются друг от друга, сокращается, когда они приближаются, и никогда не обрывается. Вот только Бену по-прежнему кажется, что он уже весь опутан этой нитью, как паутиной, носит с собой внушительный моток, когда идёт куда-то, и та совершенно не желает сокращаться, даже если он находится на расстоянии нескольких атомов от Аарона. Их нить просто ломается. Как же жаль, что для подобного не существует сервисного центра. Как же жаль, что для людей не существует сервисного центра. Чрезвычайно холодным и трезвым взглядом Аарон смотрит на шприц в своей руке, а после несколько неуверенно переводит его на руку. Он всё ещё не слишком хорош в этом. Проходит порядка десяти месяцев, но он всё ещё не слишком хорош в этом. Уколы всегда вызывают у него затруднения, и, по всей видимости, будут делать это ещё долго. Он почти привыкает к мысли о том, что от этого теперь не избавиться. Проходит уже десять месяцев, но мысль эта всё ещё нова, как и в первую неделю, когда даже Бен не слишком понимал, что нужно делать. Ставить уколы самому себе — не лучшее решение. — Не поможешь мне? Проходящий мимо Бен дёргается и отрывает взгляд от телефона, на котором открыты материалы по всем музыкальным фестивалям, что этим летом прошли, проходят или ещё будут проходить в Германии. Неподготовленного человека эта информация может лишить дара речи. Ему кажется, что сейчас он врач, и бедняга, которому акула откусила ногу, умоляет его оказать хоть какую-то помощь. Так, будто у Бена есть выбор перед совестью. — Ты всё ещё спрашиваешь? — Он берёт холодный шприц из рук Аарона и уточняет: — В руку? Аарон кивает. Уколы уже совершенно его не страшат. Он, как и все, боялся их в детстве, но за десять месяцев (цифра никак не уходит из головы: десять месяцев) можно привыкнуть ко многому. Аарон никак не может привыкнуть к тому, что уколы эти обязательны, и только они спасают его от рассеянного склероза, но с тем, что его тело трижды в неделю протыкают иглой, он уже свыкся. Бен подаётся вперёд и пытается поцеловать Аарона в щёку. Всё время до этого у него складывалось впечатление, будто он целует морского ежа, который вот-вот лопнет от напряжения и вечного присутствия опасности; будто он целует цирковое кольцо, объятое пламенем; будто он целует пистолет, из которого в него собираются выстрелить. Аарон сидел, словно статуя, холодная и неприступная, запечатлевшая в себе чей-то образ, но вместе с тем оставаясь просто камнем, и ничем больше. Сейчас он целует Аарона, настоящего Аарона, того Аарона, своего, любимого Аарона, такого, что имя его он готов повторить бесчисленное количество раз, но вместе с этим он едва ли будет называть его по имени слишком часто при свидетелях. Билли не считается. Билли даже отворачивается, когда понимает, что сейчас ему здесь не место. Бен целует Аарона в губы, отложив использованный шприц на пол, окончательно валит его на кровать, где Аарон сидел изначально, и улыбается чему-то своему в голове. Аарон отводит взгляд и замолкает, так ничего и не сказав, и при этом всеми силами старается не выглядеть виновато. — Мы ведь всё обсудили, — напоминает Бен. — Чувак, если что-то будет не так, то ты просто скажешь. Окей? Аарон незаметно сглатывает и поднимает глаза. У него получается встретиться с тем взглядом Бена, с которым он, откровенно говоря, предпочитает вообще не сталкиваться. Бен смотрит на него настойчиво и как-то бешено, что Аарон мог бы и испугаться, если бы увидел его впервые. К счастью или сожалению, действительность находится в противоположном направлении. В такие моменты мир кажется Бену несущественным. И не просто мир, а все вещи и все проблемы, что его окружают. От болезни, несомненно, уже не избавиться, и не только Аарону, но и Бену тоже, вот только на несколько минут, тем не менее, им удаётся об этом забыть. Бен всё ещё любит его. Так же сильно, как и всегда. Даже, быть может, сильнее, чем когда-либо. Разумеется, он преувеличивает. Он не может любить Аарона сильнее, чем когда-либо, потому что, кажется, чисто физически не может любить ещё сильнее. Бен целует чужие руки, бёдра и живот, все в затянувшихся уколах, которые он очень редко ставит себе сам, пусть и понимает, что всё, что есть у него, у них сейчас — всё это слишком непрочное, чтобы считать, будто жизнь возвращается в прежнее русло. Конечно же, нет. Она никогда не сможет вернуться, и они никогда не смогут вернуть прошлое, и даже не потому, что это невозможно. Аарон понимает, что это звучит слишком неправдоподобно и, к тому же, слишком глупо. Но он уже и не уверен, что стоит возвращать обратно хоть сколько-нибудь времени. Из всего, что сейчас убивает его не только физически, но и морально, нет ничего, что Аарон мог бы предотвратить. Так что он просто старается изо всех сил насладиться тем, что имеет, потому что больше ведь у него ничего и нет. Это ужасно сложно. Каждый день он сталкивается с этим лицом к лицу, и даже не знает, выходит ли победителем; и выходит ли вообще. Он знает, что Бену тяжело его целовать. Примерно так же тяжело, как и ему самому. Но они оба держатся за всё непрочное, что есть в их отношениях, потому что чего-то другого и не наблюдается. Он знает, что Бену всё ещё тяжело ставить ему уколы, и помогать, и покупать лекарства, и делать ещё множество вещей, которые, тем не менее, требует от него взрослая жизнь. А Аарону сейчас тяжело даже прикасаться к Бену. Это почти необъяснимо. Он не чувствует отвращения, не понимает, что происходит, но вспоминает ту неожиданную лёгкость, с какой проснулся этим утром, и голова начинает кружиться. Он чувствует поцелуи на всём своём теле и слушает Бена, что никак не унимается и не закрывает свой рот, чтобы тот отдохнул от бесконечной болтовни. Понемногу Аарона начинает тошнить. Он садится ровно, подтягивает к себе Бена и снова целует того в губы, медленно и именно так, как Бен любит меньше всего, потому что Аарон тоже умеет выводить его из себя. Он произносит весьма ожидаемое: — Я не могу. Прости. Не сейчас. И Бен понимающе ему кивает. Бен прекрасно понимает, что с красной нитью, которая совершенно точно связывает его и Аарона, что-то не так. Она не порвана, может, в меру запутана, но она всё ещё с ними, и Бен чувствует это, как чувствовал всегда. Он верит в вещи, которые могут показаться весьма странными, вроде предназначения или чего-то подобного, но ему совершенно нет дела до того, что об этом могут подумать остальные. Гораздо важнее, что думает об этом он сам. У них, конечно, сейчас всё не слишком хорошо: сказывается и болезнь, и то, как она влияет на отношение к миру, и отсутствие работы, что всегда объединяет, что бы ни случилось. Ведь ссориться и после этого пытаться работать вместе — себе дороже. Бен и Аарон, может, и не ссорятся. Но ведь они и не делают великое множество других вещей. Пока Бен верит в предназначение и красную нить, которая их соединяет, планета всего-навсего продолжает вращаться. Медленно и величаво, никуда не спеша, вращаясь, она сопровождает естественный ход вещей. Бен посмотрит как на ненормального, совершенно точно безумного, на того, кто осмелится сказать, будто бы есть вероятность, что нить соединяет его совсем не с Аароном. С кем же ещё?