Выбор Ревекки

      И заперта Николь в светлицу,       Ей на волю не пробиться.       Низкий свод сложен на диво       И раскрашен прихотливо.       Вот на мрамор у окна       Опирается она.       Автор неизвестен. «Окассен и Николетта» (Перевод со старофранцузского Ал. Дейча) Из забытья Ревекку вывел лай Балда. Оказалось, на дворе уже белый день – свет так и бил сквозь щели веточного заслона, который скрывал вход в пещеру. Пес о чем-то предупреждал – точно так же, как это было перед появлением Буагильбера. Хоть нижняя часть тела словно занемела, Ревека нашла силы подняться, натянуть валявшуюся на полу сорочку и выйти наружу. Балд лаял и огрызался не напрасно. У пещеры стояло двое мужчин, а еще три лошади, в одной из которых Ревекка узнала коня храмовника. Не друзья точно, но и не враги. – Не бойся нас, красавица, – на корявом саксонском приветливо сказал тот, что моложе, почти мальчишка с редкой, только начинающей прорезываться светлой бородкой. – Мы шли по следу нашего мастера, сэра Бриана. Теперь же я точно уверен, что он скрывается в этом убежище. – Много пустых слов, Арн! – по-французски окрикнул его разбуженный храмовник, наверняка узнавший оруженосца по голосу. – Ступай сюда! Поможешь одеться. Ревекка отступила, пропуская Арна в пещеру, сама же осталась снаружи. – Разве ты не должен быть сейчас подле своего господина? – обратилась она ко второму оруженосцу, суровому бородачу. – Не делай глупости, еврейка, – тихо, так чтобы могла услышать только Ревекка, произнес он. – Как по мне, то лучше бы ты сгинула, чем продолжала зачаровывать сэра Бриана, но и сбежать я тебе не дам. Этот человек свидетельствовал на ее процессе, припомнила Ревекка. В отличие от других он говорил правду, но в его подаче она превращалась в жестокое доказательство виновности несчастной подсудимой. Оруженосец разгадал ее план – сбежать, забрав одну из лошадей. Хотя задумка изначально была обречена и являлась лишь жестом отчаяния. Не настолько хорошо она ездила верхом, чтобы умелые воины не смогли ее догнать. Просто бежать, сломя голову, тем паче совершенное безумство. Наконец, полностью облачившись в свой наряд горожанина, из пещеры в сопровождении оруженосца Арна вышел храмовник. – Примерь-ка вот это, – протянул он Ревеке мешочек, ранее привязанный к седлу его коня. – Жаль покидать это гнездышко, но промедление опасно. – Ты обещал вернуть меня отцу, сэр рыцарь, – кротко напомнила Ревекка. – Если будешь благоразумна, я разрешу тебе передать ему весть или даже увидеться, – тоном, не терпящим прекословия, ответил Буагильбер, но его пленнице было что возразить. – Так значить, клятвы, что даются рыцарями Соломонова храма, пустой звук? Любой договор ничтожен, если одной из сторон выступает сей доблестный воин? Если Ревекка рассчитывала разозлить храмовника или, как было ранее, воззвать к его совести, то трудная победа, которую он одержал, сделала его нечувствительным к ее пылкой речи. – Этой ночью твоей кровью на твоих бедрах, особым пером мы написали другой договор, – рассмеялся он. – Только раз вдохнув аромат прекрасной розы, я не могу позволить оставаться ей расти при дороге, чтобы другой путешественник наслаждался ее цветом и сломал. – Тогда сам уничтожь несчастный цветок, выросший в злое время в проклятом месте, – прошептала Ревекка. – Убей меня! – Я сделаю лучше. В моем саду прекрасная роза будет королевой цветов. Памятуя о прошлых поражениях, он красовался со своим триумфом и ее позором как с ценным трофеем. Арн масляно улыбался, другой оруженосец хмурился – они все понимали. Неожиданно для всех Ревекка забрала из рук Буалгильбера мешочек и направилась в сторону пещеры. Храмовник последовал за ней, чтобы не дать расквитаться с жизнью. Она и не собиралась. В тюремной башне Темплстоу Буагильбер сказал, что ни один народ не умеет так терпеть и покоряться времени, как евреи. Она же была достойной дочерью своего племени. Если у нее и пытались отнять все, то только не эту добродетель. Терпение, но не смирение. На это Ревекка оказалась скупа. Она вывернула содержимое мешочка на шкуры. Там были белоснежная камиза, кожаные дорожные туфли, широкое платье в пол и пояс, чтобы его подвязать. Туника поверх платья дивным образом совпадала цветом с туникой храмовника, так что с первого взгляда любой проходящий сказал бы, что они семейная пара. Довершал наряд короткий плащ, скрывающий плечи, грудь и голову. При побеге из Торкилстона ради безопасности похищенной Буальгильбер перепоручил ее одному из своих воинов. Теперь же Бриан велел усадить Ревекку на своего коня. Она не возразила ни словом. Черный Балд бежал рядом с процессией, пока лес не поредел. Дальше он сел, с намерением проводить их взглядом, но не более. Ревекка невольно оглянулась, прощаясь с единственным существом, которое стало ей товарищем в смутное время. – Только пожелай, я прикажу поймать пса, – заметив ее жест, шепнул на ухо Буагильбер. Ревекка молча отвернулась: ей не нужны привязанности, только бы выбраться из леса и дождаться возможности. Не получив ответа, храмовник снова попытался ее разговорить. – Хотя я забыл, что для твоей веры собака также нечестивое животное. Ты можешь завести птичек, они развлекут тебя, пока меня не будет рядом… Ревекка молчала. Довольный собой храмовник не обратил внимания на эту странность, приняв ее за отчаяние пред неизбежным, за которым последует смирение. Ревекка не знала названия города, в который привез ее Буагильбер. В своих путешествиях с отцом они никогда не посещали этих мест. Насколько позволяло ее положение, Ревекка постаралась осмотреться. Добрый знак: в этом городе был рынок, а значить здесь могли жить те, кто наверняка не откажет ей в помощи. Убежище храмовника оказалось массивным каменным домом. Покои, в которые провели Ревекку, располагались на верхних этажах дома: небольшие, пусть и наспех, но обставленные со всем удобствами для обитания знатной дамы. Первое, что бросалось в глаза, – огромное ложе под шелковым балдахином, слишком широкое для нее одной. Стены украшали яркие гобелены с вышитыми на них диковинными растениями и резвящимися среди них волшебными зверями и птицами, роскошно наряженными гуляющими девами и воспевающими их красоту менестрелями, а также готовыми к походу рыцарями. Ревекка равнодушно осмотрелась вокруг. – Это временное пристанище, – по-своему истолковал ее безразличие Буагильбер. – В замке, достойном королевы моего сердца, ты сможешь устроить все по своему вкусу. Ревекка промолчала. К пленнице приставили служанку, точнее, надсмотрщицу, молодую саксонку по имени Эбба. Она казалась ловкой и приветливой, но Ревекка почувствовала неискренность и скрытое презрение в угодливых речах Эббы. Пленница терпела ее восхваления в адрес доблести и щедрости Буагильбера, но никак не перечила и не соглашалась. Когда она осталась одна, то тщательно осмотрела свою тюрьму. Одну лазейку Ревекка обнаружила. Все так просто и одновременно сложно, но попытаться бежать сейчас означало потерять и этот крохотный шанс. Вернувшаяся Эбба едва не застала Ревекку за подозрительным исследованием. Она сообщила, что сэр Годрик (похоже, именно так решил назваться беглый храмовник) желает ее видеть. Когда они спустились, у Ревекки не осталось сомнений, для чего предназначена комната, где Буагильбер назначил ей свидание. Несмотря на теплую погоду растопленный камин, занавесь и слуга, исчезнувший за нею с ведром воды. Услужливая Эбба начала раздевать свою «хозяйку», даже не удосужившись спросить о ее желаниях, и оставив только нижнюю рубаху, ненавязчиво подтолкнула к занавеси. Конечно, как и ожидалось, за покровом находилась огромная деревянная бадья, наполненная водой, и Буалгильбер был там. Он расточал льстивые слова и хвалы Ревекке, радовался ее покорности, потом привлек к себе, и одним рывком затащил к себе в купель. Ему представилась возможность совместить приятный, но скучный процесс мытья с приятным процессом исследования тела своей пленницы. Ревекка ко всему оставалась безразличной. Буагильбер, «чтобы прекрасные ступни не коснулись холодного пола», на руках снова отнес ее в дорогую клетку. Ревекка догадывалась, что должно произойти вслед за этим, не противилась, но и содействия не оказывала. Еще когда они вдвоем находились в купели, храмовник сказал, что такая молчаливая она ему больше по нраву, и Ревекка почувствовала ложь. Закончив наслаждаться ею, Буагильбер с каким-то отчаянием прошептал ей на ухо. – Молю тебя, назови мое имя, или… Прокляни меня… Он не услышал ни проклятий, ни благодарностей. Ничего. Гордости храмовника был нанесен серьезный ущерб. Он мог бы действовать грубой силой и хотя бы таким образом вырвать у упрямицы крик боли, но тогда он потерял бы ее навсегда. Раз не помогли сила и уговоры, храмовник решил действовать коварством. Утром, расчесывая Ревекке волосы, Эбба вдруг начала жалеть ее и сетовать на жестокость норманн. – Я слышала, норманн скоро увезет тебя отсюда, бедная моя госпожа. Еще я слышала, что твой отец так богат, что мог бы выстроить дом подобный этому, но из золота. Я бы могла помочь тебе бежать. Только ты не забудь потом бедную девушку, моя добрая госпожа. Если бы Ревекка могла ей доверять, то признала бы предложенный план безупречным. Саксонка предлагала оставить Ревекке одно из своих платьев. Если волосы убрать под чепец, а голову держать вниз, как и подобает прислужнице, то гордые норманны не обратят внимания на лицо какой-то там саксонской девки. Сама же Эбба, имея некие близкие знакомства на кухне, покинет дом через черный ход. Следующим днем Эбба действительно оставила Ревекке все, что нужно для побега. Только та не собиралась пользоваться подобной милостью. Когда Ревекка отказалась разговаривать, она стала чувствительна к интонациям других. Слова произносил рот Эббы, но положил на язык их совсем другой – девушка только их заучила. Ревекка не притронулась к припрятанному для нее свертку. Оказалось, все это только испытание, и она его успешно прошла. В награду за послушание она могла написать послание отцу. Для этого ей оставили чернила, перо и бумагу – но и они остались без внимания, словно она их и не заметила. Неужели храмовник настолько ее недооценивал, раз решил, что она легко попадет в грубо расставленную ловушку? Или же хоть так он пытался заслужить ее доверие и узнать о помыслах? Доставили бы письмо отцу, но то, что лежало у нее на душе, бумаге она бы точно не доверила. Раскаивался ли хоть немного Буагильбер в содеянном или же просто злился на то, что не все идет согласно его желаниям, но каждую ночь он проводил с Ревеккой. Ему нравилось наблюдать, как Эбба раздевает пленницу, иногда, отослав служанку, храмовник предпочитал делать это сам. Ревекка убедила себя, что хотя ей не удалось сохранить непорочность тела, ее душу храмовник не запятнает. Пустой сосуд – тело без души. Все так, но оно начинало предавать хозяйку. Опытный, познавший множество женщин, Буагильбер имел преимущество перед неопытной Ревеккой. Очень скоро ему удалось найти на ее теле такие местечки, лаская которые он заставлял девушку трепетать и сжимать зубы, чтобы не застонать, но теперь уже не от боли. Ее окутывало томительное блаженство, и когда Ревекка почти готова была покориться, произнести заветное для Буагильбера «Бриан» и позволить провести себя по пути греховной страсти единения мужчины и женщины, она воскрешала в памяти безобразную старуху из Торкилстона. «Посмотри на меня! Вот твоя судьба, еврейка!», – зловеще каркала она, и готовая вспыхнуть Ревекка тут же становилась холоднее мрамора. Храмовник хмурился, но все равно брал свое. Их сношения перестали причинять боль – это Ревекка признавала. То самое необъяснимое, что помогло перенести пытку их первого раза в лесной пещере, становилось сильнее и ощутимее: как бабочка, готовая выбраться из кокона, расправить крылья и взлететь. От природы Ревекка была любопытна, ей бы и хотелось узнать, что случиться, когда бабочка получит волю, но одновременно возникал страх: в ней не останется стойкости, она сдастся. Ведь капля за каплей, день ото дня ее воля слабела. Непривыкшая к праздности и безделью Ревекка, вынужденная оставаться в одиночестве, да еще и наложив на свои губы завет молчания, вдруг обнаружила, что ожидает вечернего визита тюремщика. Накануне храмовник был особо упорен. Когда Ревекка, представляя злобную клокочущую проклятьями Урфриду, усмиряла желания плоти, Буагильбер снова и снова продолжал сладостную пытку поцелуями и ласками. Образ старухи становился все призрачнее и расплывчатее, пока даже с закрытыми веками перед глазами встало лицо человека со шрамом. – Бриан… Скажи Бриан… – Бриан, – еле слышным вздохом повторила она. Этого оказалось достаточно. Их тела слились – Ревекка сама расставила ноги шире. Заполненность не несла больше угрозы, наоборот, мужчина и женщина, сплетенные в объятьях на разоренном ложе, словно стали единым целым. Оставив разум и стыдливость где-то во вчерашнем дне, повинуясь ритуалам, известным еще прародителям, двигая бедрами, она пустилась в дикий танец, то ускользая, то стараясь не отпустить, вобрать в себя больше пронизывающей чужой плоти. Она ухватилась за партнера по танцу, пальцами ощущая напряженность его лопаток, и когда попробовала вцепиться в него, как хищная птица когтями в добычу, он сам сделал резкое движение навстречу. И тут она потеряла себя… Не существовало дочери ростовщика Исаака из Йорка Ревекки, была бабочка, вырвавшаяся на свободу и взлетавшая к солнцу. Всего лишь миг парения и невероятного блаженства, а за ним горькое раскаяние: вокруг все та же тюрьма, а рядом не добрый муж, благословленный отцом и раввином, а презренный враг. Топкую липкую грязь, в которой тонула, она вдруг приняла за небеса. Когда храмовник удовлетворился и отпустил ее, Ревекка перекатилась набок, подальше от него, поджав колени к груди, как если бы совсем хотела исчезнуть. Буагильбер сидел рядом. Она чувствовала, как его рука опустилась к ее плечу, но так и остановилась в нескольких дюймах. – Твоя горничная жаловалась, что ты лишаешь ее части заработка, собирая и пряча воск сгоревших свечей, – вдруг произнес он. Ревекка насторожилась. – Мне придется платить ей больше, чтобы она не болтала лишнего. Если ты желаешь праздновать субботу, ты бы могла просто попросить, и получила бы все, что нужно. – Если ты пытаешься оправдать разбой, подобный тому, что пытался учинить с моим отцом, то мне не надо этих даров. Храмовник от неожиданности хмыкнул, услышав ее голос. – Роза не называлась бы розой, не будь у нее шипов. Что ж… – судя по голосу, Буагильбер встал. – Эту и следующую ночь я оставляю тебя наедине с твоим богом. Остальные ночи за мной. Хорошо бы, чтобы храмовник не заметил, как она задержала дыхание. Если это не очередная ловушка, то Бог Иегова простер над ней свою милость. Ревекка боялась преждевременно выявить радость и потерять бдительность. Подаренные тюремщиком два дня при благоприятном исходе могут превратиться в вечность, и она никогда о нем больше даже не вспомнит. Ревекка понимала, что собирание и припрятывание ею воска оплывших свечей может показаться странным. Эбба уже допытывалась, зачем ее благородной госпоже нужны свечные огарки, не станет же она их продавать, как простая служанка. Ревекке и в голову бы не пришло подобное, хотя расточительность храмовника была просто преступной. В первый день заточения ее удивило, что Эбба заменила свечу, догоревшую не более чем на две трети. Позже, узнав о праве слуг на подобные остатки, она решила, что Буагильберу стоило платить своим людям больше, чтобы у них не возникало желания воровать. Что же, если бы «добрые христиане» лучше бы следили за хозяйством, им не пришлось бы так часто брать деньги у «нечестивых евреев». Чтобы обеспечить молчание Эббы, Ревекка просто протянула ей одну из шелковых вышитых лент – подарок храмовника, и приложила палец к губам, как знак молчания. Наверно, Эбба решила, что пленница и вправду нема, раз из жадности так скоро раскрыла тайну. Для празднования шаббата Ревекке нужны были особые свечи, не те, что изготовляли назаряне. Если же у нее не имелось возможности их добыть, то следовало их сделать самой. Для фитилей вполне подошли выдернутые нити из подола камизы. В этот шаббат не было халы, отец не произнес над ней: «Да уподобит тебя Бог Саре, Ривке, Рахили и Лее!», но две свечи, зажженные Ревеккой, как полагалось традицией, до захода солнца пятницы, горели. Пленница смотрела на их огонек и верила, что где-то там, далеко или близко, ростовщик Исаак из Йорка молится и благословляет свою пропавшую дочь: «Да благословит тебя Господь и охранит тебя…», а бог Моисея и Иакова слышит его слова.