Он мертв, она мертва

Щелк. Щелк. Щелк. Телевизор горит синим экраном в полумраке комнаты. Темноту рассеивает только отвратительная лампа с не менее отвратительным рюшечным абажуром, который, кажется, когда-то мог принадлежать престарелой тетке. От этой лампы по комнате расползается гнилой оранжевый свет. Телевизор бормочет сонмом голосов. Меняются только лица. Недавнее убийство, произошедшее в Санта-Монике, все еще не раскрыто. Криминалисты проводят тщательное расследование улик… Щелк. … нашей газонокосилки. Позвоните сейчас, и в подарок вы получите четыре уникальные насадки, с помощью которых вы… Щелк. Откуда ты знаешь, что он все еще жив? Щелк. … они смотрят на меня. Щелк. Дэн закрывает глаза, сменяя мерзкий оранжевый и мертвый голубой на благостную темноту под веками. Однако голоса по-прежнему звучат, накладываются друг на друга, превращаясь в мешанину в странно пустой голове, в назойливое жужжание бессмысленного потока слов без конца и края. Они бьются внутри черепа, нестройными руладами звучат в ушах так громко, что Дэн запускает руки в волосы и впивается ногтями в кожу. Это не помогает. Никогда не помогает. Я — ДЬЯВОЛ. РАЗВЯЖИ МЕНЯ. Дэн с шипением выпускает воздух сквозь стиснутые зубы. Медленно. Громко. Долго. И только после этого открывает глаза. Как раз чтобы увидеть, как ее молчаливый сосед с пультом в руке многозначительно пялится ей в лицо. Многозначительно и, кажется, выжидающе. Хотя в полумраке все равно не разобрать. Зато, чтобы развернуться к Дэн и посмотреть на нее, ему пришлось повернуть и голову, и корпус. Не очень-то удобно как-то иначе смотреть на человека (ха-ха), который сидит на полу у тебя за спиной. Поразительная жертва за последние три часа знакомства, два с половиной из которых он провел перед телевизором.  — Что-то не так? — участливо интересуется он. «Оскар. Его зовут Оскар. Как ретривера седого дедушки. Где же твой ошейник с золотой звездочкой, Оскар?» Дэн медленно моргает и кивком указывает на разрывающийся голосами телевизор.  — Он мне мешает.  — Серьезно? — Не отрывая взгляда от ее лица, Оскар начинает вертеть пульт в длинных пальцах. — А чем именно?  — Звуком. Оскар разражается целой серией понимающих кивков, при этом не отводя от неё взгляда, который начинает казаться раздражающе нахальным. На лице снова проявляется оттенок недовольства напополам с растерянностью — точно такой же, как в тот момент, когда незнакомый вампир подтолкнул ее на порог квартиры за три часа до наступления городских утренних сумерек. Последовавшая за этим перепалка сознания Дэн особо не коснулась. Оскар и его брат долго шипели и плевались друг на друга, прежде чем последний подмигнул Дэн и ушел. Обшарпанная дверь с облупившейся четверкой над глазком с тяжелым скрежетом захлопнулась за ее спиной, и она оказалась в утопающей в грязно-сером сумраке квартире, где кран на кухне то и дело издавал надрывные хлюпы, а синее око телевизора мигало, как иллюминация. Оскар коротко сказал ей, что «придется поторчать тут до следующей ночи», какое-то время раздраженно гипнотизировал ее светлыми глазами, после чего бухнулся на продавленный диван, выбив из него железный всхлип, и уставился в телевизор, точно его ничего и не отвлекало. Точно ничего не произошло. Сейчас его нарочитое внимание кажется сущим идиотизмом. Под пристальным взглядом Дэн становится неуютно, и она сползает по стене еще ниже, в тень, растянув по полу ноги. Упирается взглядом в потрескавшийся серый потолок, бывший белым разве что во времена Великой Депрессии, видит аляповатую люстру с тошнотворными цветочными букетиками на ободке.  — Что я здесь делаю? — на выдохе произносит она. Тихо, так что шум от телевизора заглушает ее, но Оскар все же слышит. Издаёт странный звук между гиканьем и ехидным смешком, и даже убавляет громкость телепередачи. На две единицы. - Ну, я прям даже не знаю, с чего начать, — он якобы задумчиво поправляет мешковатый зеленый свитер с проплешинами на сгибе локтя и скребет шею. — Конкретно в данный момент сидишь на полу. Дэн давит вспышку раздражения, прежде чем снова посмотреть на Оскара. Он лениво покачивает ногой. Замызганные джинсы, разноцветные шнурки на старых кроссовках с грязной подошвой. Из зеленого свитера тут и там торчат нитки.  — Ну, а если серьезно, то я теперь… типа за тебя отвечаю, — добавляет он. — Перспектива так себе, если тебе интересно. Они молчат какое-то время. Дэн критично разглядывает лицо Оскара, пока тот то и дело почесывается и задумчиво вертит в руках дурацкий пульт. Диктор в телевизоре — розовощекий малый, стиснутый галстуком до багровости, что-то бормочет себе под нос, сопровождаемый белой бегущей строкой внизу экрана. В ванной протекает кран, и назойливое «кап-кап-кап» замирает на границе сознания вместе с легкой волной тошноты. С улицы доносится приглушенный толстым стеклом городской гул. Дэн слышит город, и он похож на муравейник, утопающий в ноющем шуме — таком, что хочется или застрелиться, или оглохнуть. Потому что эта какофония сводит ее с ума, до потребности выскрести эти звуки из ушных раковин, выпустить с кровью, лишь бы не слышать, лишь бы больше никогда… «Слишком много шума».  — Зачем тебе за меня отвечать? Оскар закатывает глаза. Медленно, так что Дэн на пару секунд предоставляется возможность любоваться голубоватыми белками.  — Тебе что, действительно никто ничего не объяснил? — почти жалобно отвечает он вопросом на вопрос. Не дождавшись отрицательного ответа, он глубоко вздыхает и взлохмачивает и без того неопрятные волосы. — Почему конкретно я — не знаю. Но у меня есть догадки. Твоего Сира грохнули, мой вроде бы как свалил черт знает куда, или тоже давно преставился. Наверное, наверху решили, что мы как потерянные и никому не нужные сиротки поплачемся друг дружке в жилетку, поговорим по душам и подружимся. А после я поиграю в психолога с плакатом «Я пережил то же, что и ты, я тебя понимаю!». Разве не чудесная идиллическая картинка? Оскар усмехается сказанному, но Дэн не спешит повторять за ним, и в комнате повисает неловкое молчание. Оскара оно не напрягает, а вот Дэн - да. Внутри черепной коробки все разрывается от смазанной какофонии звуков вокруг, превращается в непрерывный монотонный вой. Оскар тем временем прекращает играть с пультом и складывает руки на коленях.  — Если говорить проще, то ты еще нихрена не умеешь. В рамках нашей жизни ты — младенец. Который может поднасрать благословенной Камарилье своим поведением. Старушку посреди оживленной площади сожрать попытаешься, например. Растреплешь кому-нибудь о том, кто ты есть, что-нибудь еще сделаешь, что привлечет ненужное внимание.  — И конкретно для этого я здесь?  — Вроде того.  — Разве в таком случае за мной не должен присматривать… более взрослый Сородич? Оскар морщится.  — Что ж ты в самый корень проблемы, — давит он не без раздражения. — Скажем так — ты у меня потому, что я в Камарилье, а тут все чем-то заняты, вот и просят делать всякие важные и полезные для общества вещи. А конкретно в моей квартире ты сидишь потому, что мой брат — гондон. Дэн слушает тишину, звенящую после его слов, и за ней больше ничего не следует. Оскар хмурится, закатывает рукава своего свитера, открывая бледную кожу и тонкие кисти, после чего снова утыкается глазами в телевизор, где под веселенькую вступительную музыку мелькает заставка из сериала. В толстые, невесть чем замызганные окна начинают стучать дождевые капли, оставляя тонкие расплывчатые следы. Дэн уходит в ванную комнату, считая разговор временно законченным. Запирает дверь на хлипкую задвижку, открывает горячую воду в кране и подставляет руки. Звук телевизора долетает и сюда, отражается от кафельных стен, но приглушенно, и на него легко можно не обращать внимание из-за шума воды. Влага рассеивается в нагревающемся воздухе, оседает блестящими каплями на мутном стекле, скрывая под собой раны из трещин и грязи, ломающих кошмарную красоту зеркала. Когда водяная матовая пленка закрывает собой все зеркало, Дэн медленно проводит по нему ладонью, оставляя длинные кривые разводы, влево-вправо, вверх-вниз. И смотрит на свое расплывающееся отражение. Проваливается вперед, в темноту, раздвигающую больной желтый свет туалетной лампы, падает, окутывая себя накатившей волной, с тяжелым шорохом белого шума покрывающей берег. Чтобы не провалиться туда с головой, она цепляется ослабшими пальцами за ржавую раковину, ловя ощущение влажной прохлады на коже ладоней. Выключает воду. Капли срываются в сток жирно и медленно, как густая горячая кровь, отдаются звоном в пустоте, эхом замирают в углах. Дэн жмурится. Темнота накатывает из углов под шум капель. В зеркале она видит теперь только себя, с бликами света на коже. «Все это просто какая-то херня». «Что я вообще здесь делаю?» «Очень хочу домой. Дерьмо собачье, я просто хочу вернуться, почему…» «Они просто нихрена не объясняют. Этот шум, он…» Этот шум в пустоте ее головы, и голос. На смену сонму из шепота, вздохов и дыхания приходит один, шуршащий и отдающийся эхом, как на записи в старой пластинке.  — Ты умираешь в черном космосе, раздавленный между миром и правдой о существовании. «Заткнись, заткнись к херам!» Металлический скрежет заполняет уши, заставляя Дэн снова открыть воду, лишь бы заглушить голоса и шум, этот бесконечный шум.  — Нейтронная звезда, мертвая звезда, атомы их разлетаются по пространству. Взрыв… образует черную дыру, однако… пришли к соглашению…звездный корабль, мы знаем, что… мы знаем людей так, как не знали раньше, мы можем повелевать ими, их смерть не имеет значения и, если все пройдет хорошо, вы будете полностью уничтожены, так вы узрите другую сторону черной… и суть вселенной. Дэн жмурит глаза, пытается выдавить из себя этот голос, все еще холодно лижущий ей уши, и память об этом голосе, потому что это было как… …ржавые колесики каталки скребут стерильный больничный кафель, режут уши, оставляют после себя красные полосы. Мигают потолочные лампы, утопленные в темноте, чей-то силуэт мелькает рядом — весь сотканный из сгустка черноты. Писк аппаратов жизнеобеспечения, где-то бледнолицему полутрупу автомат качает в замершие легкие воздух. Старые тела, сладковатый запах больной плоти. По общему шуршащему эфиру громкоговорителя взволнованный женский голос называет номера. Девять-семь-три-ноль-один-один-один-два-три-девять-девять-девять. Не замолкая ни на мгновение, чтобы перевести дыхание, лишь точный счет, бессмысленный набор цифр. В густом мраке комнаты с забитыми окнами отброшенный фонарик светится мертвенно голубым. Через щели между досок просвечивает ночное равнодушное небо — холодное и чужое. От страха, заставляющего сердце судорожно качать кровь (она чувствовала, как оно сокращается внутри ее грудной клетки, тяжело и влажно пульсируя под ребрами, передавая вибрацию снизу-вверх), начинает тошнить, и ее выворачивает желчью на пыльный пол. А потом она просто задыхается и корчится от того, что сердце с омерзительной запинкой делает удар в последний раз и замирает, заставляя ее трепыхаться, точно выброшенная рыбина. Кончики добротных, слегка потертых коричневых ботинок останавливаются возле ее скорченного лица, выступают из синей темноты, постукивая и шурша подошвой по слою пыли.  — Уже скоро. Потерпи еще немного, мой ангелочек. Темнота расцветает шумом, ужасающим хором голосов, как эхо в глубокой пещере. Дэн замирает, вытягиваясь в последней попытке вдохнуть. Ботинки отступают обратно в темноту. За хлипкой дверью телевизор взрывается утробным ревом толпы, ему тут же вторит радостное гиканье Оскара. Дэн жмурится, как будто это поможет ей выгнать из головы чудовищный калейдоскоп из образов — знакомых и одновременно нет, точно они принадлежали вовсе не ей, а были чьими-то еще. Ненужный вдох, ненужный выдох. Рукой повернуть кран, опустить лицо и голову под струю воды, и лишь потом открыть глаза.  — Мы ведь с тобой в полной жопе оказались, да? Она смотрит в заляпанное зеркало, и отражение отвечает ей ухмылкой. С минуту Дэн пялится на свои губы. Под ними холодный язык проводит дорожку по клыкам, кончиком проверяет их остроту. Дэн отстраняется и переворачивает зеркало отражающей стороной к стене - так, что ей открывается грязная изнанка с засохшими комками жевательной резинки, налипшей паутиной и пылью. И только потом выходит из ванной обратно в гостиную, где Оскар закрывает большие толстые окна, в которые уже проникает серый рассвет.