***
С мистером Гринвудом сидел сейчас Джонатан, а миссис Рамзи поставила стул у двери в спальню хозяина и ждала его пробуждения, собираясь принять огонь на себя. Не уберегли они своего человека. Как такое случилось? Видать, правду говорят, будто заразу надувает ветром. Не заболей мистер Гринвуд весной, отправили бы его в безопасное место. Ох, Дженни, гадкая девчонка! Миссис Рамзи заскрежетала зубами. А теперь она мотается с молодёжью по улицам, ищет вампиров. Совсем девка отбилась от рук. В комнате послышался шум. Распахнулась дверь. — Почему я здесь? — спросил мрачный мистер Бартон, появляясь на пороге. — Я же говорил, что не нужно меня переносить в эту комнату. У миссис Рамзи язык прилип к нёбу. Она сделала то, на что никогда бы не решилась в иное время: зарыдала и пала хозяину на грудь. Волна могильного холода охватила её, забралась под кожу. Она испуганно отпрянула и посмотрела на вампира. Тот молчал, только в глазах его читалось понимание. Оцепенев, он смотрел куда-то в одну точку поверх головы женщины. — Когда случилось? — спросил он тихо. — Сегодня утром. Оттолкнув экономку, вампир ринулся в спальню мистера Гринвуда. Джонатан вскочил со стула, лишь только хозяин появился в спальне. Тот ничего не замечал вокруг, и мистер Рамзи почувствовал себя не в своей тарелке, когда увидел, как мистер Бартон упал на колени, согнулся в три погибели, издавая какие-то скулящие звуки, заглядывая в лицо больному, который лежал сейчас на боку. Он что-то пошептал на незнакомом языке, осторожно прикоснулся губами к потрескавшимся губам человека. Джонатан, стараясь не шуметь, попятился к двери. — Ему давали опиум? — остановил его неожиданно холодный шёпот. Вампир повернул голову и смотрел прямо на него. — Давали, хозяин. Доктор принёс настойку, — пролепетал Джонатан. — Идите, — коротко бросил Бартон. — Если что-то понадобится, я позову. Выдохнув, Джонатан выскользнув в коридор. Он посмотрел на тётку, ничего не сказал, потом принёс из кабинета ещё один стул, и так они и сели неподалёку от спальни, рядышком. Оставшись один, Бартоли смочил кусок ткани и осторожно вытер Марку вокруг рта и под носом. В комнате топили, тем более что все медики рекомендовали в таких случаях очищать воздух открытым пламенем. Впрочем, для кого очищать? Одна польза — можно было прикрыть больного только простынёй, одеяло казалось ему слишком тяжёлым. Запах от тела шёл страшный, но пока что не пахло тем, что испугало бы вампира куда больше — не пахло смертью. Он приподнял простыню — появились первые пятна на груди, бубон в паху побагровел, ещё один образовался на шее с правой стороны. Под мышками кожа оставалась чистой. Бартоли овладело странное оцепенение. Это был конец. Живя в изоляции от остальных вампиров, он имел мало представления о том, как действует обращение на умирающих от болезней, уродующих тело. Но ему встречались вампиры, которые при человеческой жизни получали раны или увечья, и шрамы их не затягивались, отрубленные пальцы не отрастали. Обрати он Марка сейчас, тот, возможно, останется вечно ходячим гниющим полутрупом. Оставалась только одна надежда, пусть и самая малая. Ведь бывали случаи, когда больные от чумы исцелялись. Врач папы Климента VI, заболев чумой, сам вскрывал себе бубоны и прижигал раны, но поправился, и болезнь больше не угрожала ему. Бартоли не плакал — он не умел, да и не мог. Он сказал себе, что ещё успеет сойти с ума — от горя или от радости, а пока что он должен держаться — ради Марка. Больной застонал. Томазо смочил иссушённые губы водой, и Марк открыл глаза. — Пить, — попросил он. Он не понял, кто его напоил. Томазо ждал, пока не закончится действие опиума. Ему не нужно было смотреть на часы — приближение рассвета он всегда чувствовал заранее, начиная испытывать беспокойство и желание найти убежище. А, может, не ждать? Есть ничтожная возможность, что новая кровь всё исправит. Марк станет другим, прежние страхи в нём умрут, особенно когда он избавится от мук, почувствует новые силы. Ведь все привыкают, и к пище тоже. Сейчас ещё можно найти подходящую вену на его груди. Тут Марк, словно нарочно, застонал и сам перевернулся на спину. Томазо поправил простыню, отогнул её. Там где кожа была чистая, вены ясно виднелись под кожей. Бартоли осторожно провёл по одной пальцами — чуть прикасаясь, наклонился, уже примериваясь,— и сполз на пол. — Как тихо-то там, — шепнула миссис Рамзи племяннику. — Может, заглянуть? — Лучше не надо. Хозяин сказал, что позовёт, если что-то потребуется. Но хозяин вышел к ним сам. — Маргарет, — позвал он. Миссис Рамзи вскочила, со страхом глядя на мистера Бартона. Она никогда не думала, что вампиры могут выглядеть больными, а хозяин чуть ли не почернел от горя за каких-то три часа. — Позовите преподобного, — сказал он, как-то медленно и с расстановкой произнося каждое слово. — Мистер Гринвуд очнулся? — робко спросила экономка. — Да. Он хочет исповедаться и принять причастие. — Джонатан, — миссис Рамзи как-то неопределённо махнула племяннику в сторону лестницы. «Бедный, бедный мистер Бартон!» — причитала она про себя, не решаясь подойти к хозяину ближе. — Скажите мне, когда отец Питер войдёт в дом, — попросил тот, прежде чем скрыться за дверью. Преподобный не заставил себя долго ждать. Когда он поднимался по лестнице на второй этаж, мистер Бартон как раз выходил из спальни. Он сделал торопливый шаг в сторону, не глядя на священника, давая тому возможность войти к больному. Отец Питер внимательно посмотрел на вампира, но ничего не сказал. Спустившись на кухню, Томазо сел в уголок на любимый стул Марка. Он чувствовал, что на улице стоит молчаливая толпа. В дверь осторожно проскользнула Дженни. — Мы нашли почти всех, — сказала она. — Ты сейчас с этим пришла ко мне? — тихо спросил Бартоли. — Нам нужно ваше слово. Бартоли выглянул в окно. Толпа разделилась на две части: молодые крысы, которые стояли плечом к плечу с воинственным видом, и мужчины и женщины постарше — поодаль, и те горевали по мистеру Гринвуду. Дженни присела на корточки, положила ладони Томазо на колени и посмотрела ему в глаза. — Я всё понимаю, но там стоят братья, сыновья и друзья тех, кого убили. Так уж совпало, хозяин, не вините нас. — Вы можете делать, что хотите. — Спасибо, мистер Бартон. — Всё? — Вы не ели сегодня. Холодны, как лёд. Бартоли закрыл глаза. Стена за его спиной стала покрываться блестящими кристалликами инея. — Дженни, ступай, — сказал он тихо. — Они тоже любят его, сэр, — сказала Дженни твёрдо, вставая. — И они любят вас. Бартоли посмотрел на неё. — Я знаю. — Вы не можете умереть, вы не можете сойти с ума, вы не можете плакать, но сердце у вас человеческое, не надо его терзать сверх того, чем оно и так терзается. Позвольте себе хотя бы немного слабины. Она подвернула рукав платья. — Дженни, завтра. Там отец Питер наверху. — Да, я знаю. Конечно. Я вот что скажу: вам это зачтётся, сэр. — Пожалуйста, оставь меня одного, — попросил Бартоли. — Простите, хозяин. В дверях она остановилась и обернулась. — Салли Рамзи сошла с ума, сэр. Там, на улице, её муж. Вы же знаете, что у них это был единственный ребёнок. Бартоли поднялся. — Идём. Они вышли на улицу. Несколько заплаканных женщин робко приблизились. Бартоли поклонился им и тихо сказал: — Пожалуйста, идите по домам. И помолитесь за мистера Гринвуда. Вы можете. Когда горюющие разошлись, он посмотрел на молодых мужчин. Те, хотя и глядели мрачно, но головы понурили. — Вам нужно моё слово? — Да, хозяин, — отозвался кто-то. — Идите. Оно у вас есть. Послышались слова благодарности. Дженни пошла было за остальными, и тут Бартоли ухватил её за руку. — А это мне тоже зачтётся? — криво усмехнулся он. Она вырвала руку, заплакала и убежала. Когда отец Питер спустился вниз, Бартоли неподвижно сидел в углу на стуле, застывший, как статуя. — Я вам очень сочувствую, сын мой. Вампир слегка приподнял брови и посмотрел на священника. Тот не обратил внимание на иронию. — Ещё и потому, что мистер Гринвуд вас зовёт. Он пока что в сознании, но речь его путана. Я прошу вас: не забывайте, что он не всегда понимает, что говорит. И не терзайте себя этим. И отец Питер положил ладонь на плечо Бартоли — так естественно, словно тот был его прихожанином. Томазо хорошо чувствовал малейшие перемены настроений в людях, а тем более в крысах, с которыми он провёл уже не один десяток лет. Жест преподобного не был милостью, ему не пришлось заставлять себя. Но и сам Томазо не чувствовал страха. — Странно… — Вам неприятно? — Нет. Спокойно. — Странно, если бы было иначе. Вы помните меня ещё юнцом, который путался, читая проповеди, и краснел от этого, — отец Питер улыбнулся. — Идите к нему. И пошли вам Бог терпения и твёрдости духа. — Он? Мне? — грустно усмехнулся Бартоли. — Да. Вампир встал и замер посреди кухни. Потом посмотрел на преподобного. — А ведь я вас помню и совсем ребёнком, преподобный. Вы очень любили забираться на крышу, и ваша матушка ругала вас за это. — Вы помните такие вещи? — удивился священник. — Я никогда ничего не забываю, — ответил Бартоли. — И этим я поистине проклят. — О, нет, дорогой сэр! — горячо возразил преподобный. — Нет! То, что ждёт нас там — это наша вера, и любой человек, покидая этот мир, хочет, чтобы о нём помнили и здесь. Но кто помнит? Дети, внуки, правнуки, друзья, пока они сами живы. Потом многие вещи забываются, стираются из памяти даже близких. А потом остаётся только запись в приходской книге. Ваша память хранит много ужасных вещей, но и много чудесных. Думаете, почему мой народ так любит вас и так дорожит вами? Дело ведь не в защите. Вы помните нас всех. Всех до единого. Вы — наша память. Бартоли потрясённо смотрел на священника, в глазах которого стояли слёзы. — Вам захочется уйти, наверняка, — сказал отец Питер. — Но не оставляйте нас. Вы опустили глаза. Вижу, я угадал… — Я подумаю, преподобный. Подумаю над вашими словами. Благодарю, — Бартоли поклонился. Из кухни он вышел ровным шагом, а потом взлетел вверх по лестнице. Из спальни неслись стоны и бормотание. — Я здесь, — Бартоли бросился к Марку. — Мне что-то давали… а сейчас опять больно. — Опиум, тебе давали опиум. — Нет, не хочу! Не надо его! — слабо и жалобно отозвался больной. — Я совсем не помню, что я говорил преподобному. Это так плохо. — Тише, всё хорошо, всё прошло, как должно… — Как же жарко! Зачем тут ещё и топят? Душно мне! Томазо сделал движение, чтобы подойти к двери и позвать Джонатана. Пусть пока откроет ставни. — Ты уходишь? Не уходи, мне страшно! — Я не ухожу. Отдав распоряжение, Бартоли вернулся к кровати и прилёг рядом с Марком. — Тебя не было днём. — Я велю, чтобы меня больше не уносили. Гринвуд со стоном повернул голову и посмотрел на вампира. — Почему ты так честен? Почему ты послушался меня? Смотри, я гнию заживо. Лучше быть трупом, как ты, чем так мучиться. Губы Томазо беззвучно зашевелились, складываясь в слово, которое никогда бы не вылетело из уст вампира. Он пощупал лоб Марка и отдёрнул руку. Вскочив с постели, он кинулся к комоду, налил воды в таз для умывания, перенёс его на стол у кровати. Намочил полотенце и положил его на лоб страдальца. — Ты такой красивый, любовь моя, — продолжал говорить Гринвуд, глядя уже в потолок. Он сбивался через каждое слово, стонал от боли, но речь его была тороплива. — Зачем же я… нет, не в этом дело… — О чём ты? — не выдержал Бартоли. — Уйди, уйди, не смотри на меня такого! Уйди! — вскрикнул Марк, но его пальцы, насколько хватало сил, вцепились в рукав сорочки Томазо. — Посмотри мне в глаза, — сказал тот. Стоило их взглядам встретиться, как Марк затих. Бартоли поправил подушку, почти на ощупь заново смочил полотенце. Марк уже не стонал, боль покинула его. Он грезил. Чудесные картины уносили его в незнакомые места, где он никогда не был. Особенно ему понравился залитый солнцем цветущий луг, ему казалось, что он чувствует сладкий медовый запах и слышит верещание кузнечиков в траве и жужжание пчёл. Рядом с ним шёл высокий мальчик с торбой через плечо. Он срывал какие-то жёлтые соцветия и прятал в торбу. Он то и дело поглядывал на Марка, улыбаясь и явно ожидая его одобрения. — Войдите, миссис Рамзи, — шепнул Бартоли, чувствуя, что экономка заглянула в комнату, напуганная внезапно наступившей тишиной. — Никак спит? — Не совсем. Но ему не больно. Я прошу вас, не уносите меня отсюда утром. — Хорошо, сэр. Джонатан уже давно открыл ставни. — Приподнимите немного раму, Маргарет, — попросил Бартоли. Он очень осторожно укрыл Марка одеялом. — Хоть и не слишком-то свежий там воздух, но пусть, — согласилась экономка. Да, с улицы всё ещё тянуло гарью, но воздух был прохладным, и в комнате стало немного легче дышать. — Днём давайте Марку настойку опиума, — сказал Бартоли. — Конечно, сэр, конечно. Она молилась только об одном: чтобы мистер Гринвуд пережил ещё один день. И он пережил, хотя к закату уже почти не приходил в сознание. Доктор Финч решил, что пора вскрыть бубоны, и дожидался пробуждения Бартоли, поражённый рассказом миссис Рамзи, что вампир смог на время избавить бедного мистера Гринвуда от боли. Дженни на сей раз осталась с тёткой, и Бартоли совсем ненадолго покинул спальню, чтобы немного попить. Он пил из запястья — столько, чтобы только не чувствовать больше жажды, а Дженни отдавала ему кровь, не прося взамен ничего, стиснув пальцы другой руки в кулак и скрипя ими, потому что ей было больно. Доктор Финч тем временем готовился, обжигая ланцет над пламенем свечи. Миссис Рамзи принесла миску и кусок плотной ткани, куда должны были положить горячие угли, чтобы прижечь раны. — Если мистер Гринвуд не почувствует боли, можно попытаться вырезать бубоны, а не просто вскрыть их, — сказал доктор, когда Бартоли вернулся в спальню. — Мистер Гринвуд ничего не почувствует, — кивнул вампир. Терять, собственно, было уже нечего. Только единицы больных в Лондоне могли себе позволить облегчить страдания с помощью опиума, и уж никто из них при такой изуверской операции не чувствовал вместо боли лишь лёгкую тошноту, блуждая где-то очень далеко, где царили покой и радость, почти как в преддверии рая. Доктор Финч делал всё так быстро, как только можно. Миссис Рамзи старалась не смотреть на содержимое посудины, которая пополнялась. А где находился в эти минуты Бартоли, один Бог ведает. Казалось, он не чувствовал запахов, не слышал чавкающих звуков, которые издавали сгустки, падающие в миску. Он только один раз нахмурился, когда услышал, как в коридоре завизжала Дженни, увидев то, что несла тётка, торопливо выбежавшая из спальни. К рассвету жар у Марка немного спал, но все боялись поверить в улучшение и даже не заикались об этом, чтобы не сглазить. Бартоли заснул на другой половине кровати, ставни плотно затворили. Настал черёд миссис Рамзи слушать бред больного, которому дали его лекарство. Марк бормотал что-то бессвязное, в его речи то и дело мелькали строки из пьес, в которых он когда-то играл, а то с уст его слетали непонятные слова — экономка не знала ни латыни, ни итальянского. — Что такое «инферно»? — спросила она у преподобного, когда тот пришёл навестить мистера Гринвуда. — Это ад, миссис Рамзи. Он подошёл поближе и встал у самого изголовья. Несмотря на жар, Марк лежал весь в холодной испарине. Повязка на шее, откуда вырезали бубон, розовела. Хрипы и бульканье в горле сопровождали каждое его слово. — Давайте-ка повернём его на бок, голубушка, — сказал отец Питер. Вдвоём они осторожно переложили больного. Тот громко застонал и закашлялся. Губы его окрасились тёмно-красным. — Он не доживёт до вечера, — сказал преподобный, смачивая салфетку и вытирая Марку рот. Миссис Рамзи схватилась за голову и заплакала. — Да неужто? Она посмотрела на спящего вампира. — Что с ним-то будет? — Он сильный человек, миссис Рамзи. Человек, — твёрдо повторил отец Питер.***
Марк никак не мог найти то место, где он оставил мальчика. Его опять обступали со всех сторон чёрные гротескные уродцы. Он хотел проснуться и не мог. А если тени исчезали, то собирались толпы мучителей, били его и поджаривали, как святого Лаврентия, на раскалённой решётке. Он смутно припоминал, что болен и умирает, но ему было уже всё равно. Святой покровитель поваров сказал палачам, чтобы они переворачивали его, потому что с одной стороны он уже поджарился. Мучителей Марка просить было не нужно. Только он привык немного к постоянной боли, как его опять потревожили. Зачем давать ему воду? Чтобы только продлить агонию? Мутный туман перед глазами вдруг рассеялся на мгновение и сгустился в две фигуры, мужскую и женскую. Марк не узнавал обоих, зато ясно увидел вдруг, что к нему приближается и третья — светлая. — Мама, — улыбнулся он. И опять стало больно, но как-то иначе. Боль эту Марк принял с радостью, он стал ею. Его ухватила неведомая сила и потащила куда-то вверх, но он не сопротивлялся, потому всё закончилось очень быстро, он даже не успел испугаться. И так ясно стало вдруг. Так легко. Марк с удивлением увидел комнату, озарённую тремя свечами, пожилого мужчину, по виду священника, и пожилую женщину, которая плакала, глядя на старого, измождённого человека на кровати. Рядом лежало ещё одно тело, укрытое чем-то белым. И Марк видел то, чего не видели другие. — Прости, — подумал он, глядя в широко открытые глаза, которые смотрели на него с любовью. Марк не заметил, как исчезла комната. Он оказался в том самом месте, о котором и мечтал. Мягкий свет заливал цветущий луг, и Марку захотелось побежать вперёд — он просто не мог устоять. Но его держали за руку. Он поднял голову и посмотрел на молодую женщину рядом. — Беги, сынок. — Я не потеряюсь? — Разве тут можно потеряться? Беги. Она выпустила его руку, хлопнула в ладоши и звонко рассмеялась.***
Даже плотно закрытые ставни на втором этаже дома миссис Рамзи не смогли заглушить на закате ужасного, нечеловеческого вопля. Собравшиеся на улице похолодели. Женщины упали на колени и стали читать молитвы, а крик всё не смолкал. Из дверей дома выбежала растрёпанная Дженни. — Уилл! — закричала она. — Беги на колокольню! Звони! Иначе нам его не усмирить! Уилл Рамзи не заставил повторять дважды. Он побежал к церкви так, словно за ним гнался весь ад.