Северянин

Легкая весна севера захмелевшей скромницей мягко ступала по Норвежской земле, незаметно окутывая округу пьяной теплой негой. Сперва казалось, что и вовсе нет ее, весны этой. Но тем и прекрасно пробуждение природы в здешних краях, что не срывается вся живность вдруг в дикий безудержный галоп, а украдкой, осторожно, будто боясь спугнуть зыбкое тепло и бледное солнце, высовывает лишь самый кончик носа, чтоб вдохнуть еще морозный, но уже кружащий голову воздух. Огромные сверкающие сугробы все так же белели круглыми, на зависть отощавшей за зиму скотине, боками, но теперь были не легкими и пушистыми, как нежный заячий мех, а плотными и сердито-приземистыми, с то и дело подмерзающей корочкой наста и извилистыми рытвинами от талой воды. Нежная трава, едва пробившись сквозь снег, тянула тонкие бледные побеги к солнцу, а оголодавшие животные, чуя скорое раздолье, реже ревели по ночам. Хлесткий жгучий ветер, несущий тьму крошечных льдинок, ранящих кожу не хуже ядовитого инея Эливагара*, сменился кусачими, но не злыми, а задорными переменчивыми ветерками. И люди словно парили над землей. Тяжелый груз страшной, опасной, хищной зимы упал с их плеч, заботы и тревоги покинули головы, тела налились силой. Будет тепло – значит, будет и жизнь: молодая, звенящая как капель и трепещущая ранней пичужкой; буйная, яркая, сумасшедшая, с полными песен душами и неугасимым пламенем в сердце. Выстоял холод – все нипочем! Так думали несгибаемые жители северной страны. Так думала и вступившая в самую дивную пору, когда лицо свежо и прекрасно, стан тонок да ладен и походка легка, Ингигерд. Только вот не сбылись мечты-чаянья. Грубый ревущий огонь жадно пожирал крохотный домик на краю селения. С треском и тихим свистом обращалось в прах дерево, осыпалась красноватой пылью скрывавшая щели глина, и даже камень не выдерживал натиска: глухо бряцал и покрывался трещинами. Густой дым столбом поднимался ввысь и плавно расползался по небу тонкими колышущимися струйками, будто волосы утопленницы. В этом дыму и пламени исчезала вся нехитрая жизнь Ингигерд: небогатый, но надежный кров, старая, но крепкая мебель, рубахи, платья, передники, кухонная утварь, милые украшения… все, что родители оставили, да после их смерти сами нажили. Но это было такой ерундой, незначительной, вовсе недостойной внимания мелочью, глупостью, в сравнении с кричащей от ужаса и боли Свандис, запертой внутри. Срывающийся, отчаянный вопль кромсает нутро глубже медвежьих когтей и волчьих клыков, выворачивает душу, заставляет Ингигерд кидаться вперед, не замечая боли и слез, текущих не одинокими каплями, а сплошным потоком. - Нет! Нет! – голос вибрирует от сбитого дыхания и непривычной для горла высоты звуков. – Сван! Нет! Сильные твердые руки Лодина крепко сжимают тонкие плечи, под плотной тканью шерстяной сорочки уже наливаются темные синяки, земля под ногами Ингигерд разворочена от силы, с которой девушка вдавливает пятки, рвясь к сестре. Лодина и самого бьет крупная дрожь – удерживая Ингигерд, он спасает ей жизнь, но чувствует себя при этом палачом. - Пустите, пусти! Сван… Нет! – острым клинком по обнаженному телу, каленым железом по живой плоти отдается полный безысходности крик. – Нельзя… так… так… Сван! Все соседи сбежались, стоят, смотрят полными страха и любопытства глазами на пылающий дом. И эта гудящая толпа кажется лишней, неприлично-марающей здесь. Их взгляды словно оскверняют последние мгновения Свандис и ее жилища. Будто они все подглядывали за чем-то тайным, интимным, недозволенным. Но Ингигерд все равно. Она не видит и не слышит ничего, кроме всполохов пламени и боли сестры. Она нужна Свандис и никак не может понять, почему ее не пускают. Почему боги так жестоки и глухи. - Свандис! Нет! Сванди… - с оглушающим грохотом стены рухнули, языки пламени на миг взлетели до самых небес и опали, лишь слегка крася руины красновато-рыжим свечением. Все стихло. Голос запертой в огненной ловушке тоже. Дыхание Ингигерд перехватило, грудь словно тугими обручами от бочки сжали, в ушах зазвенело. И едва слышное, уже не мольба, а проклятье: - Нет. *** Стоя на широком грязном тракте с пятнами серого снега, Ингигерд горько усмехнулась: долгих шесть лет назад она уговаривала Тормода, лишившегося всего, остаться, начать все сызнова. Не получилось. А сейчас стало ясно почему: вместе с прошлым рвется и любовь к тихому родному краю, исчезает способность смотреть вокруг и видеть красоту. Изнутри будто что-то вынимают. Что-то очень важное и нужное. Ты раньше и не догадывался, что оно есть, а теперь чувствуешь: не хватает. Словно твое личное солнце зашло за тучу, и ты знаешь, что уже никогда ему вновь не появиться и не осветить твою жизнь. Пусто и холодно. Стыло и зябко. Но все же крохотная искорка надежды продолжает тлеть в груди: надежды, что где-то там, далеко, за горизонтом, кто-то другой сможет осветить твой путь, поделиться лучами своего солнца. А еще мелькнула грустная мысль, что проклятым всеми богами легче будет вдвоем, коль никто другой не приласкает их своим теплом. Пережить миг боли человек может и в одиночку, жить во тьме – нет. Поправив веревку от мешка, наискось пересекающую грудь, Ингигерд сжала крохотную деревянную фигурку в кармане и, не оглядываясь, зашагала вперед. *** Тормод сидел на полу, широко расставив согнутые ноги, и медленно полировал меч конунга. Мягкое сукно плавно скользило по доброму клинку, стирая мелкую металлическую пыль, покрывшую лезвие во время заточки. Чуть сильнее потерев самый кончик, Тормод вытянул сжимающую оружие руку, чтоб солнце упало на блестящую поверхность, и полюбовался игрой бликов. Положил клинок на колени и занялся рукоятью, украшенной темным камнем. На губах Тормода играла довольная улыбка, в глазах светилось черное тягучее счастье. Вот уже боле трех лет он не отходит от Хакона, всюду сопровождает его и даже ночами сон стережет. Как так получилось, Тормод и сам толком не понимал. Он уже заметил, что в большинстве своем трэллы раздражают Хакона, а он вот – нет. Может, потому что нет в его взгляде загнанности, может, соображает быстрее да делает расторопней. Впрочем, причины не слишком волновали Тормода. Куда важнее результат, ради которого многое стерплено-выстрадано было. И сейчас вот сидит подле безоружного конунга с острым мечом в руках, а тот расслабленно и бездумно глядит в окно, будто нет опасности в верном трэлле. А между тем, и десятка сердечных ударов не минет, как насажен окажется он на железо так, что только хрипеть сможет, пытаясь урвать воздух дырявыми легкими, да пускать кроваво-слюнявые пузыри перекошенным ртом. Но нет. Что заставляло Тормода держать слово, позволять конунгу жить… - Не нравится мне это все, - Торир ворвался нахально, шумно, непозволительно расхлябанно и дерзко. Бóльшую наглость источал только Хаконов сыночек. От вида этой лоснящейся твари Тормода неизменно передергивало. - Что? - Слухи-слухи, - гигантский, как сын ётунов, Торир грузно опустился на испуганно скрипнувшую лавку, - все слухи… Давно бродят, да недавно шибко сильно шептаться стали… - О чем? – вяло, будто вовсе без интереса, спросил Хакон. - О сыне сына Олафа… Олафа Прекрасноволосого… ярла из Дублина. - И что говорят? И кто? - Говорят? Что кровь деда яро бурлит в нем, что людей вести за собой умеет, да воин славный. А кто? Кабы знать… думаю, псина островная хвалу хозяину поет… только… - Только он, гнида, за ярлов прячется так, что не выкорчуешь. На мгновение Тормод, которого конунг почитал за собственную тень и посему даже не подумал выдворить, замер. «Псина островная»? Норд. Недовикинг со странным говором, которому понадобилось подарок со скрытой смертью Хакону «сосватать». Стараясь водить тряпкой как можно мягче, чтоб не издавать никакого шума, Тормод навострил уши. - Точно. Только сидеть так нельзя. Покуда твои друзья – еще твои друзья. А у этого говоруна языкастого не долго дело делаться будет… Только, что? - Прирезать? Тихо, без поединка. Или… - равнодушное до этого лицо конунга расплылось в довольной, маслянистой улыбке, - напротив. Опозорить, обвинить в непотребстве каком… Чтоб все увидели, все призрели собаку. - Тинг**? - Да. Лишь… что ему в вину поставить? И кого обвинителем сделать? Не нам же… аккуратно все сделать надо. Торир расхохотался: - Об этом щенка своего спроси. Он у тебя шельмец, конечно, знатный, да только проныра хитрющая… такое сообразит, что нам и не привидится. Тормод мысленно согласился с лестным описанием Эрленда. Как бы ни хотелось сказать, что этот кривляка глуп, словно трухлявый пень, в отсутствии смекалки его было не обвинить. И в отсутствии обаяния. Тормод вспомнил, какими глазами на него смотрела Ингеборга. Вспомнил, что стало с его сестрой, и рука, оглаживающая меч дрогнула. По изувеченным пальцам побежала кровь. Тонкие потоки жизни, ручейки яда – яда боли и ненависти. Теперь уже не понятно к кому большей: отцу или сыну. *** Ингеборга довольно льнула к широкой спине ярла Ингольва. Ее пухлые губы влажно блестели ни то от слюны, ни то от масла. Мягкий язычок то и дело показывался между остренькими зубками. Хрупкие пальцы жадно скользили по рукам ярла, ощупывая крепкие узлы мышц через тонкую ткань дорогой рубахи. Не смущаясь пестрой толпы пирующих, Ингеборга терлась о теплый бок и слизывала капли вина с пальцев мужчины, а он, смеясь, вновь и вновь окунал их в кубок, а потом набрал в рот хмельного напитка и шалая Ингеборга пила с его уст. Когда большая, огрубевшая от меча и весел ладонь сжала круглый упругий зад, показывая всем и каждому: мое, несколько викингов по близости одобрительно замычали. Впрочем, большей части пьяных воинов было все равно. Осушив еще кубок вина, Ингольв закинул испуганно взвизгнувшую Ингеборгу на плечо и, глядя на мир мутными косящими глазами, двинулся из залы. Ингеборга поскребла ноготками шершавую ткань плотного жилета и нашла в толпе глаза цвета летней листвы. Ее взгляд безмолвно вопил: вот она я, все, все для тебя делаю… все, как ты сказал. А ответом был жаркий взор, обещающий яркую, задавливающую восторгом ночь. *** - О, всеотец! Как ж я ненавижу все эти ваши посиделки… вот вроде и еда хороша, и брага сильна, а тошно от них – страсть! – стряхивая непонятное напряжение, потянулся Торвальд. – Да и ты что-то смурной такой. - Да, - отмахнулся Норд, - цветочек этот, непорочный… смотреть тошно. - Цветочек? – Торвальд замер на середине движения и задумался. – А, Тормодова сестрица. Попортили девку, только тут уж ничего не поделаешь… - А представь, каково оно, Тормоду на нее глядеть-то? Легкая дрожь прокатилась по телу Торвальда, губы сжались в тонкую ниточку: - Бррр… даже думать не желаю. Но… нам-то от этого даже лучше, нет разве? Он ж теперича пуще прежнего кхм… к Хакону страстью пылает. - Гадко все это, мерзко. И мы этим пользуемся. Торвальд пожал плечами и потянул Норда вперед, краем глаза поглядывая, как забавно тот ежится, сам этого не замечая. Сколько лет прошло, а холод так и остался весомой причиной спать вместе. Отдельно Норд лечь попытался лишь раз – когда поссорились из-за пухлой толстозадой девки с румяными щеками и покатыми плечами. Да так, что Норд еще долго красовался темным синяком с желтоватыми и зеленоватыми переливами под глазом и хромал на правую ногу, а Торвальд еле дышал из-за сломанных ребер. Дрались тогда не в шутку, не балуясь, по-настоящему, как на поле битвы. Хорошо оружие под руку не попалось – может, и не поубивали, но покалечили бы друг друга точно. Они и сами после удивлялись, как обошлось все. Ну, почти обошлось: посуду новую покупать пришлось, да и половину занавесей они разодрали, а остальные просто сорвали. Норд опосля драки той ворох шкур схватил, да на лавку ушел. Всю ночь просидел, дрожа и стуча зубами, а на следующий вечер слег с жаром. Торвальд его травками отпаивал да шерстяными одеялами растирал, так и помирились, сами не заметив. - Хочешь бросить? – спросил Торвальд, скорее, для порядку, чем действительно надеясь, что Норд ответит «да». И Норд уже привычно мотнул головой, даже не пытаясь объяснять, почему нет – все уже говорено-оговорено на дюжину рядов, все разъяснено. – А что за боров был с ней? – помолчав, решил узнать Тормод. - Ярл Ингольв. Ну его, - на Ингольва Норду было плевать: преданный своему конунгу, но совершенно тупой, он был одним из немногих, с кем Норд еще не сдружился. Но, скорее, не потому, что не сумел, а из-за того, что не видел в этом смысла. Какой резон тратить время на бесполезного человека? Дома Торвальд первым делом пошел стягивать нарядные тряпки, а Норд – разводить огонь в очаге. Став совсем близко, так что жар лизал кожу почти болезненно, он блаженно прикрыл глаза и взлохматил влажные холодные волосы. Ухмыляющийся Торвальд в мягких домашних штанах и незаправленной рубахе запустил в Норда комком одежды. - На-ка, сразу лучше станет, - еле успевший поймать Норд, бросил на Торвальда нарочито хмурый взгляд и начал разоблачаться. - Ты есть-то хочешь али сытый после королевской попойки? Только снявший штаны Норд поджал губы, пытаясь сдержать смех, и этими самыми штанами огрел Торвальда по спине. Тот подпрыгнул, ойкнул, резко развернулся и, схватив полуголого Норда, не раздвигая занавесей, повалился на лежак, да так, что и ткань сорвали, и до постели недолетели: свалились на пол, а Норд затылком приложился об угол ложа. - Всех отродий Локи на твою голову! – сквозь смех выдавил Норд, комкая пальцами содранную материю, за которую пытался ухватиться в падении. Торвальд тоже хохотал, вжавшись лбом в грудь Норда и сжимая руками обнаженные бока под задравшейся сорочкой. - Есть-то хочешь? - Хочу! – как-то недовольно-обиженно, будто спрашивают только, чтобы не дать. Красный от смеха Торвальд неуклюже поднялся и подал руку Норду. Тот презрительно фыркнул и встал сам. Торвальд скользнул по его ногам жадно-оценивающим взглядом и потянулся к бедру погладить, но тут же получил неслабую затрещину и отдернул руку. А Норд, с самым достойным видом, на кой только способен голозадый мужик, отправился надевать штаны. *** Проснувшись от вспышки молнии на горячем липком плече, Ингеборга недовольно поерзала и сморщила носик: тяжелый густой запах пота вызывал у нее тошноту. Откатившись от Ингольва, она стала шарить по полу в поисках своей одежды, а, найдя, хмыкнула и бросила на ярла пренебрежительный взгляд. Платье было разодрано, видать, в порыве страсти, только на этом порыв тот и иссяк – Ингольв оказался на редкость паршивым любовником. Пусть не грубым, хотя порой и грубость могла быть предпочтительней – в ней есть свое очарование, но совершенно незатейливым: свалил на лежанку, сам сверху шмякнулся, ноги развел, вставил, попыхтел-похрипел, как загнанная лошадь, промычал что-то, подгреб Ингеборгу под бочок, да и уснул. Нет, Ингеборга, конечно, на многое ради Эрленда готова, но за эту ночку ему хорошо отплатить придется – будет все, что этот недодал, отрабатывать. Кое-как натянув драное платье, Ингеборга тихо поднялась и выскользнула из комнаты. Бесшумно скользя по пустым коридорам, она уже хотела повернуть к себе, как вдруг решилась заглянуть в гости. - Утро доброе, - хихикнула Ингеборга, просачиваясь в темные покои. Заспанный больной голос устало пробормотал: - Чего в такую рань? – из глубины, пошатываясь, вышла Тора. За последний год она сильно похудела и как-то осунулась, хотя хуже от этого и не стала, только приобрела какое-то новое, болезненное, надрывное очарование. - Да вот, похвастаться зашла, - Ингеборга отпустила платье на плече и оно свалилось до талии, на миг обнажив небольшую грудь с торчащим соском. Тора понимающе кивнула: - Хороша ночь была? - Отвратна, - почти жалуясь, протянула Ингеборга, - никакого удовольствия. - Ну, ничего. Воздастся. - Этот-то да… Эрленд… ум… мечта! - Тише ты! – шикнула Тора на расшумевшуюся девушку. - Только уложила. Он и так не спит… а тут еще и погода разыгралась. Ингеборга дурашливо прикрыла рот ладошками и на цыпочках прошла вглубь комнаты. На постели лежал крохотный мальчик. Даже в темноте он выглядел неестественно бледным и дышал как-то тяжело, сбито. Ингеборга покачала головой и слегка погладила ребенка по щеке, убрала с его лба влажные от испарины пряди. - Выглядишь замученной, - наконец произнесла она. - Неуж еще не привыкла к бессонным ночам? - Бессонным? Привыкла. Только… не сомкнуть глаз в объятиях страстного мужа – это одно… а ночь напролет баюкать больное дитя – другое… - Ты сама его захотела, - жестко шепнула Ингеборга, - никто не неволил, – и вот вроде и насмешка в голосе, и жестокость, только все равно слышится за ними горечь, потому что и сама Ингеборга уже трижды чуяла ребенка под сердцем и трижды обрывала неначавшуюся жизнь. Тора лишь дернула плечом да улыбнулась: - Как бы то ни было, он – сын конунга. - Но ты по-прежнему не жена ему. - Жена? Хакону? Да сберегите боги! Ингеборга резко выдохнула и вышла вон. *** Гроза. Бурная, задорная, игриво сверкающая молниями и заливисто смеющаяся громом весенняя гроза буйствовала на землях Хакона. Осыпая мир крупными каплями дождя и срывая молодые листочки, она кружилась в веселом танце, уверенная в том, что всем в мире так же хорошо, как и ей. А Тормод в это время сидел, сжавшись на холодном каменном полу в коридоре, и тихо скулил, баюкая руки на груди. Когда пальцы калечили, было больно. Так больно, что сознание мутнело и ускользало, а перед глазами стояли кровавые всполохи. Но почему-то тогда было легче. Сначала глупая, но сильная и смелая гордость заставляла сжимать зубы, а потом милосердная тьма забрала страдающее тело в свои холодные, но уютные объятья. Сейчас же из-за непогоды кости будто сызнова дробили, только теперь боль была не острой, а тупой и тянущей. Она накатывала волнами, давила, заставляла до крови закусывать губу и едва слышно выть, когда сил терпеть беззвучно не оставалось. Эта боль была страшна в своей непрерывности, неизбежности. Она шла откуда-то изнутри, так что казалось: беги, не беги – никуда не денешься. Сверкнула молния, грохнул гром, и Тормод вцепился зубами в плечо, чтоб не вскрикнуть. На глазах непроизвольно выступили слезы – гадкие и обидные в своей неизбежности: у каждого есть свой предел страданий, которые тело может безропотно выносить, а когда рубеж тот пройден, оно, не оглядываясь на силу духа хозяина, начинает облегчать себе мучения чрез крохотные соленые капли. Тормод пытался стереть слезинки дрожащими от напряжения руками, как вдруг ему на плечо легла чужая ладонь: - Грозы, что ль, боишься? – мягкий, слегка удивленный голос. Тормод только затряс головой, а потом, для верности, буркнул: - Нет. - Тогда что? - Все… хорошо. - Ага, я вижу, - недовольные интонации заставили напрячься и поднять-таки голову, чтоб взглянуть, кто ж вдруг так обеспокоился его, Тормода, состоянием. Эрленд стоял, слегка склонившись и как-то по-доброму щуря глаза. На раба отца, он, казалось, впервые смотрел без издевки или неприязни, и это пугало. - Так что случилось? – Тормод попытался дернуться, но пальцы на плече резко сжались, не пуская. - Руки, - раздраженно выдохнул он и снова попытался отстраниться. Эрленд же нахмурился и, покрепче ухватив запястье, подтянул кисть Тормода к самым глазам, присвистнул. - Пошли, - дернул Тормода вверх и, не глядя на вялые попытки сопротивления, потащил к себе. – Садись, – непререкаемо. Тормод опустился на застеленное зеленоватым покрывалом мягкое ложе и прижал руки к груди. Эрленд повозился где-то в углу – вспыхнул и задымил факел, даря неровный мерцающий свет. Эрленд прошел к противоположной стене, которая по-прежнему тонула во тьме, что-то поднял и, вернувшись в круг света, сел рядом с Тормодом, сжимая в руках небольшую крынку с прикрытым кусочком сукна горлышком. Развязав бечевку, он убрал тряпочку и по комнате поплыл смолянистый запах хвои и каких-то трав. Зачерпнув густой тягучей мази, Эрленд толстым слоем нанес ее на изувеченные руки, а потом быстро сложил ладони Тормода вместе и умотал их одеялом. Тормод отстраненно подумал, что отстирать шерсть от жирной мази будет непросто. - Погоди, сейчас легче станет, - мазь приятно покалывала кожу, теплая ткань согревала суставы. Медленно, но верно боль отступала. – Кто ж тебя так? - М? - Пальцы, говорю, кто покалечил? И за что? Сбежать хотел? - Эм… нет. - А что тогда? - Это была месть, - и почему отвечает? - И что же ты натворил, что тебе так отомстили? - Я? Тоже пытался мстить. - Ты? – похоже, сама мысль о том, что раб может мстить, казалась Эрленду дикой. - За что? - Он украл и отдал на поругание мою сестру. - С ним должен был разбираться ваш хозяин, - недоуменно пробормотал Хаконсон, а из горла Тормода вырвался сухой, горький смех. - Да не было у нас хозяев. - То есть как, не было? Ты что… ты не родился трэллом? Тормод только головой покачал да стиснул укутанные ладони. - Не всегда все такое, каким кажется на первый взгляд? - Ты не трэлл. А я, как видишь, не такой уж и ублюдок, - на скептический взгляд Тормода Эрленд ответил тихим смехом. – Как руки? - Спасибо. Вполне терпимо. - Так, хорошо, тогда… - Эрленда прервал стук в дверь. – О… проклятье Локи на мою голову! Подожди. Эрленд слегка приоткрыл дверь и вышел. Быстро вернулся и, встав перед Тормодом, почесал в затылке. - Так. Я сейчас должен уйти… Тор всемогущий! Эта похотливая шлюха заездит меня… уф… Ты можешь спать здесь. - Но… - Спи. А я пошел. Приставучая рыжая сучка, как же… Дальше Тормод не слушал. Потому что Эрленд шел к его сестре. Чтоб разделить с ней ложе. Снова захотелось выть, но теперь уже от боли не телесной. Во что этот сумасшедший мир превратил его сестру? Вторая шлюха всей Норвежской земли, так теперь ее звали. И, что самое ужасное, заслуженно. Как, как его маленькая хрупкая Ингеборга могла стать такой? Как? Чем прогневил богов род Тормода, что столько грязи и боли выпало на их долю? *** Во рту стоял гадкий кислый привкус, голова премерзко гудела. Так Норд не напивался еще ни разу, а все старания Торира. Этот великан еще с самого первого посещения Нордом конунговских пиров норовил подсесть. И ведь ничего не поделаешь, терпеть приходится. А вчера этот ётун-недоросток напоил Норда так, что тот ноги еле переставлял, благо язык свой он контролировал лучше и не сболтнул ничего лишнего. Но голова болела… а еще плечо затекло. Разомкнув веки, Норд дернулся от резкого света и накрыл лицо ладонями. Потер глаза, разгоняя светлые пятнышки и стирая появившиеся за время сна в уголках желтоватые кристаллики. Повернул голову и замер в немом удивлении: на его плече, тихо посапывая, лежала растрепанная Ингеборга. Скользнув взглядом ниже, Норд дернулся и подскочил: девушка была совершенно голая, только густые волосы слегка прикрывали белые плечи да грудь. В голове словно колокол английской церкви грянул, мир перед глазами заплясал, к горлу подступил тугой склизкий комок. Усилием воли Норд подавил все неприятные ощущения – не до них. Мысль была одна, лаконичная, но четкая: «неспроста!» Неспроста его вчера напоили. И ночевать оставили неспроста. И с девицей, что уже несколько пиров трется об Ингольва, он проснулся неспроста. Норд уже хотел было встать и уйти, как дверь комнаты, где они находились, распахнулась, и в проеме возник разъяренный ярл. - Ты!!! – взвыл Ингольв. – Ты украл мою женщину! Это… это… Тут же подскочила Ингеборга и, состроив испуганно-обиженную мордочку, всхлипывая, кинулась к ярлу. - Я… Такое не прощают! – продолжал греметь Ингольв. – Она – подарок конунга! Ты посмел… Я буду говорить на тинге! * Эливагар – в германо-скандинавской мифологии река, протекающая в самой северной части Нифльхейма («темный мир», страна, лежащая в первозданной мировой бездне), чьи воды ядовиты, и, когда они застывают, яд инеем выступает на поверхность. ** Тинг – древнескандинавское и германское правительственное собрание, состоящее из свободных мужчин страны или области. Тинги, как правило, имели не только законодательные полномочия, но и право избирать вождей или королей. Так же на тингах проходили суды. В славянских странах аналогом тинга является вече.