Северянин

Глитнир столбами из золота убран, покрыт серебром; Форсети* там живет много дней и ладит дела. (Видение Гюльвы. Из Младшей Эдды)

          Упрямо сжимая челюсть и стискивая кулаки, так что короткие ногти оставляют кровавые полукружья на грубой коже ладоней, Норд стремительно шел к главной площади. Бредущий следом Торвальд то и дело бросал на него напряженные, полные тревоги взгляды. Несмотря на по-зимнему холодный ветер, лоб викинга был покрыт влажной пленкой испарины, и капли горького пота склизко бежали по вискам и спине.           Не дойдя до площади пары дюжин шагов, Норд остановился и сделал несколько глубоких вдохов. Тряхнул непокрытой головой, хмыкнул, словно сам себе что-то сказал, и, отбросив смущающий душу страх, шагнул в толпу. Обвешанные оружием бонды галдели не хуже торгующих баб на рынке, только голоса их были ниже и грубее. Гомон нередко разбавлялся бряцаньем мечей и секир или глухими ударами щитов.           Изогнув губы в лихой улыбке превосходства, Норд пробился в первый ряд, заплатив за это множеством синяков на ребрах и напрочь оттоптанными ногами. Торвальду, следующему сразу за другом, путь дался легче, и он остановился за спиной Норда, глядя на судилище поверх лохматой макушки.           Кое-как пристроив свой клинок, чтоб его рукоятка не впивалась в бедро, Норд удовлетворенно выдохнул и стал рассматривать тех, кто сегодня будет держать его судьбу за горло. В центре площади, окруженные веревкой, натянутой на ореховые вехи, сидели судьи. Четверо разных во всем, от возраста и облачения до выражения лиц, мужчин. Крайним справа был высокий, сухой как истлевшее дерево старец. Его волосы и борода казались легким беловатым свечением, окутывающим голову и плечи. Руки старика тряслись, но продолжали сжиматься на рукояти тяжелой секиры. В голове у Норда мелькнуло, что, видно, внуки приносят оружие деда на площадь, ибо сам он едва ли сможет оторвать топор от земли. По правую руку от старика сидел полный и улыбчивый мужчина средних лет. Его лицо не было отмечено ни мудростью долгой жизни, ни отвагой и безрассудной честностью молодости, и несведущий непременно удивился бы, как вообще оказался он в границе суда. Со второго края вольготно расселся тот, кого бы можно было назвать образцом совершенного викинга, и, если бы людей разводили как животных, он без сомнений стал бы главным быком-осеменителем. Даже сидя он казался высоким и могучим. Несмотря на холодный день, рукава его рубах были закатаны, и бугрящиеся под бледной, покрытой золотистыми курчавыми волосками кожей мускулы ретиво доказывали даже не спорящим, что их хозяин невероятно силен. А вот четвертый судья… Пусть нахальная улыбка уверенного в своей правоте человека и не сошла с лица Норда, но нутро его сжалось в холодный скользкий комок, а после взорвалось ледяными иглами: на голову возвышаясь над бравым молодцом, подле пухлого мужичонки восседал Торир, и его оскал ничуть не уступал тому, что красовался на лице Норда, только было в нем и еще что-то такое гадкое, опасное, острое, наполняющее ярла уверенностью.           Норд натолкнулся на колкий взгляд Торира, и ярл задорно подмигнул. Ужасно захотелось тут же отвести глаза, но сделать это сейчас — показать слабость. Поэтому Норд смотрит, не обращая внимания на слезы, выступившие от ветра. Торир щурится и слегка покачивает головой, и тут полный судья кладет руку ему на плечо: Ториру приходится отвернуться. Норд слегка расслабляется. Он опять оглядывает толпу и замечает старика Ивара, стоящего чуть поодаль. Это с ним Норд совет держал, как лучше быть на тинге. Тот и мудрое сказал, и помощь предложил. За напутствие Норд поблагодарил, а вот от заступничества отказался — не тот момент, чтоб его проблемы кто другой решал.           С кряхтением поднялся судья-старик и, тяжело опираясь на секиру, провозгласил трескучим голосом начало тинга. С почти слышимым скрипом он опустился обратно, и в круг вызвали крупного рыжего мужа с серебром на висках, крепко держащего за порядком покрасневшее ухо какого-то юнца. Особо сердитым, впрочем, мужик не выглядел: казалось, он притащил мальчишку на тинг, скорее, в воспитательных целях, чем за реальным наказанием. И впрямь, оказалось, что этот дитя-сладкоежка стащил бочонок меда. Еле сдерживая улыбки, судьи постановили вернуть мед хозяину, а обворованному посоветовали отстегать мальчишку прутом. Красный насупившийся юнец то и дело шмыгал носом и всхлипывал, а когда взрослый викинг, не разжимая пальцев, резко развернулся и пошел прочь из круга, жалобно вскрикнул.           Потом разбирали еще несколько краж, пару драк и спор из-за куска земли. Все это время Норд подрагивал от нетерпения и волнения, незаметно изнутри покусывая щеку, чтоб отвлечься. А потом в границу суда вошел Ингольв. В этот момент Норду показалось, что у него внутри стрелу спустили с натянутой до предела тетивы — так ему легко стало. Теперь только лететь, только вперед, пробивая все преграды, раня недругов и расчищая дорогу к цели. Главное — в пути не сломаться.           — Конунг наш, Хакон могучий, повелитель земель Норвежских, в дар отдал мне девицу. Все видели, каждый муж, что приглашен бывает в чертоги конунга, что девица та — моя. Мне, мне принадлежит. И каждый знает, что не должно чужое брать. Да только иноземец этот, что еще и в круг выйти боится, трясется сейчас, небось, как собака, не знаком, видать, с законами нашими, — улыбка на лице Норда стала шире: похоже, пламенную речь с Ингольвом просто-напросто выучили, и вряд ли он будет столь же красноречив, коли заставить его отвечать не заготовленными фразами. — Он взял женщину, ему не принадлежащую, взял прямо в палатах конунга, воспользовавшись его гостеприимством. Сделанное им не только меня оскорбляет! Он попрал то, чем славна Норвегия наша, то, чем сильна страна: властителя нашего, богами благословленного.           Ингольв замер, тяжело дыша, а Норд вышел из толпы и, легко перескочив через веревку, стал перед судьями.           — Слышу и я оскорбления в этих речах: в трусости меня обвинить желают, с псиной презренной сравнивают. Да только сам что за мужчина тот, кто за бабой своей приглядеть не может? — викинги захохотали, а на щеках Ингольва появились красные пятна. — Негоже других винить в том, с чем сам не сдюжил, — Норд сделал паузу и как-то так улыбнулся, что народу сразу ясно стало, что сказать хотел он. — Не смей винить в воровстве меня, ибо не вор я. Незачем красть то, что само идет к тебе. И уходит лишь из страха, что хозяин обозлится да накажет!           На судей Норд не смотрел, может, они и были десницей правосудия, да только правила ей толпа — этим и нравилась Норвегия Норду: ничто не может здесь свершиться без народного одобрения, а управлять многими куда проще, чем одним человеком. Толпа — она глупа. Ей владеет лишь кураж и чувства, нет ни мыслей, ни разума. Вести на смерть орду проще, чем убедить дюжину в сущей глупости.           — И все же, — с обманчивой ленцой спросил Торир, — есть ли правда в словах ярла Ингольва? Действительно ли ты посмел взять чужую женщину?           Странное томное ликование наполнило Норда. Доказать подставу он не мог. Да и ни к чему оно ему было. Сказать, что тебе подстроил неприятности конунг, — самоубийство. А вот сыграть на том, что уже долго гложет души людей, — да, правильно. Поэтому Норд и не отрицает, что спал с распутницей Ингеборгой.           — Чужую? Уж не знаю, сколь вообще принадлежит она кому, — Норд прикрыл глаза. Что ж, он знал, что путь к власти тонет в крови. И сегодня первые капли окропят дорогу эту. — Нет у шлюх хозяев.           Гул и рокот прокатились по нестройным рядам норманнов. Слыть распутницей — одно. А быть названной так пред толпой, на тинге — смерть. Страшная, позорная, гадкая. Да только не время и не место сейчас Норду думать о спасении продажной девки.           — Шлюх? — ничего лучше не придумав, громыхнул Ингольв.           — Серьезное обвинение, — все так же отстраненно проговорил Торир. — Уверен ли ты в словах своих?           Норд медленно обвел толпу внимательным взглядом, мазнул глазами по судьям и уставился на Ингольва. Ярл вздрогнул. Бледно-голубые кусочки льда подчиняли, замораживали тело и душу. Будто не человек глядел на него, а сам Улль** из Асгарда делами людскими полюбоваться решил.           — Кто? Кто посмеет перед лицом Форсети зарок дать? Кто поклянется пред Браги***, что знает деву, разделившую со мной ложе, и что чиста она как снег первый? Кто знает Ингеборгу, что в доме конунга живет, и сказать посмеет, что тело ее недоступно и сокрыто от посягательств любых?           Тишина накрыла площадь. Лишь тихое шуршание одежды да глухое бряцанье щитов еле колебали воздух. Это тоже нравилось Норду: благоговейного трепета перед богами, свойственного англичанам, в викингах не было. Зато страха — хоть отбавляй. Боги норманнов не добрые пастыри. Они не менее своенравны и жестоки, чем люди.           — Что ж, — раздался тихий треск, — с Ингеборгой разберется тинг. Но снимает ли это вину с тебя?           — Да, снимает ли это вину за оскорбление конунга? — подал голос Торир. — Описывая падшую женщину, упомянуть его дом.           Норд набрал в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду с обрыва. Что-то похожее на страх и восторг, владеющие его телом сейчас, он ощутил, когда Торвальд предложил ему сигануть в море с небольшого утеса рядом с громадой Киннаруддена. Опасно, немного безрассудно, но сулит такое, от чего нельзя отказаться.           — Да разве правда оскорбляет?           — Что? — подскочил идеальный викинг.           — Коли конунг сам дев в шлюх обращает, что оскорбительного для него я произнес? — Торир взревел, секира в руках старца дернулась, пухлый судья, округлив глаза, ойкнул, а молодец, потеряв равновесие, шлепнулся на Торира. Тот вскинулся, и Норд испугался, как бы все происходящее не обернулось балаганом. Или чтоб его не прибили на месте. — Коли Хакон может брать чужих жен и дочерей, что такого в том, чтоб приласкать его шлюху? Если терпим покорно мы, когда отнимают то, что и трогать не сметь должны, зачем отказываться от наслаждений, которые сами приходят к нам? — Норд попал по больному. Сказанное им — неслыханная дерзость. Только теперь рев Торира тонет в гуле толпы. Толпы, поддерживающей Норда. На пиры отныне Норду путь заказан, но боле и нет необходимости в их посещении. Он — враг конунга, но любовь народа, пусть не всего, а только этой вот его части, принадлежит ему. — Так скажите, виновен ли я хоть в чем-то, кроме правды? — а еще власть. Хмельная сладость, текущая по жилам вместо крови.           Торир кричит, пытается доказать что-то, но если Норда слышать хотели, и посему ни одно слово его не ушло в пустоту, то на Торира всем плевать. Ингольв и вовсе забыт.           Толстячок печально покачал головой и, сняв с пояса рог, подул в него. Перекрыв гвалт, протяжный низкий звук, заставил людей замолчать и слушать.           — Что ж, ты не виновен в краже. Лишь в наглости и спеси.           Старец кивает:           — Думаю, плеть собьет ее.           Норд вздрагивает, но он доволен. Уйти живым — уже удача. И, стараясь не смотреть на белое как снег лицо Торвальда, он начинает стягивать рубаху.           А Торвальда трясло. Он… он и просил, и умолял, бросить все, уехать:           «Торвальд метался по дому, как загнанный в ловушку зверь. Он бесцельно перекладывал подушки и переставлял крынки с горшками. Пару раз принимался тереть стол и чуть не сломал табурет, проверяя крепления ножек на прочность. Норд же сидел на скамье и, скрестив руки на груди, неподвижно следил за ним одними глазами.           — Видят боги, ты сумасшедший! Опасен сам для себя! Ну какой тебе тинг, коли сам конунг убрать тебя решил? Свяжу. Свяжу и увезу в мешке!           Норд хмыкнул:           — Я, кажется, уже говорил, что не баба.           — Баба? — замер на мгновение Торвальд.           — Это вы бабам, чтоб не дергались, мешок на голову одеваете.           — Тор всемогущий! — выдохнул викинг. — Сколько можно, а? Ну почему ты никогда не слушаешь?           — О, нет. Ты же знаешь, я прекрасно все слышу.           — Ну, да. Только вот не то, что надо. Норд, — сломленным голосом прошептал Торвальд, — тебя убьют.           Норд вздохнул, уперся локтями в колени и склонил голову. Зарылся пальцами в волосы и стал нервно теребить пряди. А затем быстро забормотал:           — Как же ты не понимаешь? А? Ну они же сами мне шанс дали. Шанс говорить так, чтоб меня куча народу слышала. Я ж… быстрее же все пойдет-то. Ежели пройдет все как надо, можно будет Олафу весточку слать. Этот тинг может стать началом краха Хакона.           — Или концом твоей жизни. Если пойдет как не надо.           Норд тогда поднял на Торвальда огромные глаза с какими-то неестественно большими и темными зрачками:           — Просто верь в меня».           И Торвальд верил. Вот прямо сейчас, глядя, как Норда за запястья привязывают к толстому шершавому столбу, верил. И когда коренастый викинг со шрамом, превращающим нос в отвратительную кривулину, и рассеченной верхней губой отвел руку, замахиваясь, верил. Но стоило плети горько зажужжать, рассекая воздух, он зажмурился. Крепко-крепко, до белых пятен перед глазами. Поэтому он не видит, как Норд вздрагивает от жалящего удара, который оставляет на спине толстую багровую полосу. Как сжимает зубы, чтоб даже не застонать: стон — это слабость. Викинги не признают слабых. Хочешь быть вожаком — не смей ныть. Ты должен быть сильнее боли. Поэтому Норд молчит. Второй удар приходится чуть ниже первого, третий — пересекает предыдущие два, и на местах скрещения кожа лопается и выступает кровь. Еще несколько раз свистит плеть. Еще несколько раз она звонко хлещет по телу. Ранок становится все больше и больше, и вот уже спина блестит от крови. Держать голос под контролем все сложнее и Норд прикусывает губу. Еще через пару ударов по подбородку начинает бежать алая струйка.           Исполняющий приговор на мгновение опускает руку и трясет кистью, сгоняя напряжение, а Норд судорожно хватает воздух открытым ртом. И еле успевает сомкнуть губы, чтоб не выпустить крик. А это сложно. Видать, палач решил, что хватит баловаться и пора за дело браться всерьез. Норду кажется, что он врезался в солнце: вспышка боли и яркого света накрыли его с головой. На мгновение в ране показалась белая кость — ее тут же скрыла кровь.           Следующий удар, как ни странно, привел Норда в себя. Он снова мог думать, хоть и как-то заторможенно. В голову настойчиво лезли изодранная в клочья спина Торвальда и отвары Годивы. Теперь кожа Торвальда зажила, и ночами Норд часто ласкал жгуты шрамов: руками, губами, языком. Загладить, зализать прошлое. Вымолить прощение за грехи деда.           Мелькает дурная мысль, что теперь Торвальд будет так же тереться о следы порки. Ну, не прямо сейчас, конечно. И вообще не скоро — такое за один день не заживет.           В полубреду Норд и не замечает, когда все закончилось. Просто вдруг веревки перестали удерживать запястья, и он чуть не повалился. Но устоял. Вместе со свободой вернулся и разум. А еще боль, от которой почти удалось сбежать.           Должна была болеть спина, но почему-то горело все тело. Норд тряхнул головой и медленно провел ладонью по лицу, смазывая пот и кровь. Стало только хуже.           Найдя в толпе Торвальда, явно желающего броситься на помощь, Норд остановил его взглядом и, прокашлявшись, тихим, но твердым голосом произнес:           — Я надеюсь, все удовлетворены.           Слегка шатаясь, он подошел к границе суда. Опершись на веху, Норд перевалился через веревку и двинулся дальше. Викинги уважительно расступились.           Лишь уйдя от площади на почтительное расстояние, Норд позволил себе упасть. Впрочем, до земли он не долетел — хорошо, когда есть руки, всегда готовые подхватить. __________ * Форсети — древнескандинавский бог правосудия, справедливости, третейского суда и примирения, чье имя означает «председательствующий»; успокаивает любые раздоры; другими словами, он основной миротворец. Он разрешает все сомнения с такой любовью, что все, участвующие в споре, неизбежно примиряются. Глитнир — его небесные чертоги. ** Улль — бог зимы, снега, охоты, стрельбы из лука. *** Браги — бог поэзии и искусства. Его обычно изображали бородатым стариком с арфой, а его именем скрепляли торжественные клятвы, произносимые над так называемой Чашей Браги.