Толпа — это сборище купленных шлюх, Где каждая мнит из себя королеву… Но не разорвать им порочный тот круг! … В орущей толпе — каждый праведник глух, И все собрались, жаждя хлеба и зрелищ, суровый палач — это брат им и друг… ("Казнь" Соколовская Аля)
— Нет! Пустите! Куда вы меня тащите? — дикий визг Ингеборги отражался от каменных стен коридоров и усиливался эхом. — Пустите! Пустите меня! Нет! Не хочу! — Закрой рот, — один из волочивших Ингеборгу мужчин раздраженно ударил ее по макушке. Голова девушки дернулась, клацнули зубы, прикусывая губу, солоноватый привкус крови наполнил рот. Ингеборга жалобно всхлипнула и, потрогав ранку языком, рванулась с новой силой. Ей удалось освободить одну руку, она тут же ударила ею, царапая лицо второму викингу. Тот, растерявшись, на мгновение ослабил хватку, и Ингеборга кинулась бежать в глупой надежде спастись. Однако уже через пару ударов сердца, она чуть не упала из-за резкого рывка и боли в затылке: ее поймали за косу. Взвыв, Ингеборга вновь принялась лягаться и верещать, но ее конвоиры, похоже, уже устали, поэтому лишь синхронно покачали головами, а потом один из них — тот, что теперь был с расцарапанной рожей — хлестко ударил ее по щеке. В ушах Ингеборги зазвенело, глаза на мгновение заволокло тьмой, а силы как-то резко оставили тело. — Пшли, — прошипел викинг и подтолкнул девушку вперед. Затравленно оглядевшись, Ингеборга сделала первый неловкий шаг, споткнулась и, беззвучно залившись слезами, шаткой поступью двинулась к выходу. Оказавшись на улице, она оглядела пеструю галдящую толпу широко распахнутыми в удивлении покрасневшими глазами. Такой кучи народа она в жизни не видывала: воины, крестьяне, хмуро качающие головами, смешно укутанные крикливые дети, тычущие в нее тоненькими грязными пальцами, причитающие бабы с руками, упертыми в бока, и смесью осуждения и сочувствия на покрасневших от ветра лицах. Норманны — жестокий народ, падкий до кровавых зрелищ. Вот вроде и закон давно введен, всякие зверства попирающий, и кровная месть отменена… И тинг ведь признал, что да, дескать, с умом-разумом к разбору дел всяких подходить надо. Да только так издревле повелось: чуть казнь какая — все, кому дойти недалече, соберутся. А то и не одни горожане, но и жители окрестных деревушек, коли загодя оповестят их сплетники. Вот и стоило только вéсти, что девицу Ингеборгу, обвиненную в распутстве да блуде, казнить за деяния грязные будут — что вороны на полусгнившие трупы поналетели. — Шлюха! — Развратни!.. — Глаза бесстыжие! — Шлюха! — Глянь, как выряди!.. — Дрянь! Выкрики накладывались один на другой… — Тварь продажн… …сливались в жуткий гул… — Как только земля но… …окружали Ингеборгу, давили на нее… — Шлюха поганая! В голове зашумело, горло перехватило, стало трудно дышать, и Ингеборга осела на землю. В темноте тепло и уютно. И, главное, совсем-совсем никого нет. И ничуть не страшно. В себя Ингеборгу привело ведро ледяной воды, выплеснутое на нее каким-то добряком. Легкое открытое платье, и так не предназначенное для прохладной весны, моментально промокло, и Ингеборгу начало бить крупной дрожью. Пухлые губы посинели, подбородок некрасиво сморщился и затрясся. Не чувствуя ничего кроме холода, Ингеборга позволила вздернуть себя на ноги, а затем отстраненно смотрела, как ее руки привязывают к жидкому хвосту пегой кобылки. Звук рвущейся ткани вызвал, скорее, удивление, чем ужас, а холодный ветер, загулявший по обнажившейся спине, заставил зябко повести лопатками. Кобылу хлопнули по крупу, и, укоризненно заржав, животное угрюмо побрело вперед. Ингеборгу дернуло, и она, неверяще глядя на свои запястья, последовала за лошадью. Сначала ситуация казалась просто глупой и дикой: она, в мокром и грязном платье, разорванном на спине, с растрепанной косой и слипшейся от воды челкой, которая нездорово холодила лоб, с красными опухшими глазами, искусанными дрожащими губами, все еще горящей от удара щекой, бредет, привязанная к хвосту жалкой лошаденки. Это совершенно не поддавалось осознанию. Так… так просто не может быть. С кем угодно подобное может произойти, но не с ней, не с Ингеборгой. Первый удар стал неожиданностью. Ингеборга даже не закричала. Только оглянулась, осуждающе глядя на совершившего столь недостойный поступок. Только вот даже понять, кто же именно сделал это, не получилось — толпа расступалась перед кобылой и сразу же смыкалась за ней. Следующий удар вызвал возмущенный возглас. Еще удар — попытка вырваться, кобыла, которой не нравится, что ее дергают за хвост, взбрыкивает, Ингеборга чудом избегает удара копытом в грудь. Кто-то заливисто хохочет, остальные подхватывают, а Ингеборге становится жутко обидно — зачем они над ней смеются? Как можно потешаться над чужой болью? Ингеборгу таки выводят со двора, и она оказывается на улице — самой широкой в городе, той, что соединяет жилище конунга и центральную площадь. Люди больше не обступают Ингеборгу вплотную, теперь они жмутся к домам, оставляя приговоренную с безразлично бредущей лошадью в центре. Но почему-то так — еще страшнее. Первый камень — почти не больно, как тяжелой ладонью по ягодице огрели. Да и второй тоже, хоть и пришелся на голую спину. Просто Ингеборга уже так замерзла, что тело будто омертвело. А вот попадание в локоть оказалось куда хуже — в руку словно раскаленные штыри вместо костей вставили. Камни сыплются градом, и Ингеборга начинает кричать. Загнанно, глухо, захлебываясь воздухом: — Хватит, не надо, я… я… я же ничего не сделала… Остановитесь, не надо! — хочется закрыть голову и шею руками, но не получается. Ингеборга склоняется, почти утыкаясь лицом в зад кобылы. — Боги всемогущие, спасите! За что?! Фрейя-покровительница, что совершила я? Не надо. Прошу вас, не надо! — сил больше нет. — Эрленд! — громко, звонко, на грани срыва. — Эрленд, спаси меня! А народу смешно — шлюшка зовет одного из своих мужиков. Такая потешная, кому она вообще нужна? Крупный камень, один из тех, что так любовно собирали люди, перед тем, как прийти на казнь, врезается в колено, и девушка заваливается, лошаденка дергается, и, окончательно потеряв равновесие, избитая Ингеборга падает. Кобылка равнодушно продолжает идти, Ингеборга силится встать, но не выходит. Она волочится по земле, до кости стирая колени. — Эрленд, пожалуйста, Эрленд, забери… Эрленд! Мощный удар по ребрам, хруст ломающихся костей, боль, лишающая разума. Еще пара таких же попаданий, и Ингеборга перестает даже пытаться встать — она обвисла на руках, склонив голову и прикрыв глаза. Время от времени лошадь задевает ее подкованной ногой, и тогда невнятное бормотание сменяется тихими охами. Лохматая рыжая макушка мотается в такт шагам кобылы, босые пятки подлетают вверх на рытвинах и кочках. — Почему? Я… я была хорошей… Зачем? Нет… это сон… Так тяжело дышать… Проклятье Локи, я, наверно, сейчас такая страшная… как же я покажусь Эрленду на глаза? Ну, как? Больно… рук не чувствую… Тора — гадина… Ой! Коленка… Эрленд, я люблю тебя… Холодно… вот бы мне сейчас одеяло… Эрленд… Так Ингеборга «въехала» на городскую площадь. Жалкую, дрожащую распутницу отвязали и попытались поднять, но сама она на ногах больше не стояла. От платья остались одни ошметки непонятного цвета, едва прикрывающие грудь и бедра. Полуоторванный подол спутался у щиколоток. Голые коленки покрыты толстым слоем кровавой грязи. Обнаженные спина и руки испещрены красно-лиловыми синяками и черными точечками подсохшей крови. Взгляд рассеянный, мутный. Губы запекшиеся, искусанные, непрерывно движутся в несвязном бреду. Волосы уже не горят огненным ореолом вокруг головы, а торчат во все стороны тусклыми слипшимися прядями. Ингеборгу толкают в центр неровного круга из довольно улыбающихся людей. Бессердечные глупцы, они не чувствуют ни жалости, ни скорби по пропащей девчонке. Хотя… вероятно, есть такие, кому подобная дикость не по душе, да только они и не придут глазеть. Но и не попытаются спасти. Удар о землю на мгновение проясняет разум. Последний всполох чистого сознания рождает слезы на бледном худом лице. И, задыхаясь от холода и боли, Ингеборга шепчет: — Тормод… — Еще любовничка вспомнила, — гогочет кто-то в толпе. Но Ингеборге все равно. Уже — все равно. Телу холодно, а внутри тепло, от стоящей перед глазами улыбки брата. — Прости. Люблю тебя. Очень. Тонкое тело еще долго бьют и ломают. Похоже ли на человека то, что остается? Не слишком. Просто грязная куча мяса и обломков костей. Люди жестоки. Конечно, лишь до тех пор, покуда зверства не коснутся их самих. Да только… никто не думает об этом наперед.***
— Нет! Пустите! Куда вы меня тащите? — крик сестры рвал душу на части. Ярость застлала глаза. Плевать на все: на договоренности, на месть, на поруганное имя рода и холодное равнодушие, с коим смотрела на него Ингеборга последние годы. Плевать на то, что поздно оно уже, спасать-то. Смотреть и ничего не делать — попросту невозможно. Проклятый палач ударяет Ингеборгу, и всякая осторожность улетучивается — с тихим рыком Тормод кидается вперед, но его останавливают: одна сильная рука обхватывает за талию, предплечье второй давит на горло. — С ума сошел? — злой шепот на ухо. — Пусти, — хрипит Тормод. — Идем, — руки тянут, Тормод борется, шею сдавливают сильнее и сильнее, воздуха начинает не хватать, — давай же, шевелись. Нечего тебе на это смотреть. Ты ничем ей не поможешь… идем же… Брыкающегося и сопротивляющегося Тормода тащат по темным коридорам. Когда он начинает бороться сильнее, его ноги с тяжкими вздохами отрывают от пола, а порой несильно пинают. Дверь в свои покои Эрленд открывает, наталкивая на нее Тормода, после чего с силой ударяет его в грудь, так чтоб отцовский раб повалился на лежанку, и, устало выдохнув, запирает комнату на засов. Упав, Тормод вжался лицом в колючую шерсть одеяла и протяжно завыл. Хотелось… хотелось, чтоб его разбудили и сказали, что все это — смерть отца, похищение Ингеборги, рабство, страшная сцена готовящейся казни — просто кошмар, морок. Проснуться в родном домишке на краю деревни, увидеть на столе резак и незаконченную фигурку, хмурого Эрика, точащего секиру, и смеющуюся Ингеборгу. Лежак скрипнул, прогибаясь под весом Эрленда, шершавая ладонь легла на лохматую макушку. — Тише, тише… все, — пальцы Тормода сжались на покрывале. — Сейчас погодь, — не вставая, Эрленд дотянулся до мешка, валяющегося на полу, и, запустив в него руку, выудил плоский кожаный бурдюк. Вытянув пробку, он потрепал Тормода по волосам: — На-ка, выпей. Тормод поднял голову, посмотрел на Эрленда совершенно сухими, но какими-то горячечно блестящими глазами и послушно взял флягу. Внутри оказался зимний эль — напиток дорогой, но крепкий. Тормод закашлялся, отхлебнул еще, протянул флягу Эрленду, но он лишь покачал головой и, упершись кончиками пальцев в дно посудины, прижал горлышко к губам Тормода. Тот сделал пару глотков и отвернулся. Ярость ушла, выжженная алкоголем. Осталась лишь холодная пустота, заставляющая дрожать в ознобе. Весь мир казался далеким, даже собственное тело ощущалось чужим. Эрленд качнул головой: — Спи, — Тормод непонимающе моргнул, — спи. А проснешься — все уже кончится. Тормод послушно лег, но уснуть, конечно же, не сумел, хотя и бодрствованием его состояние назвать нельзя было. Эрленд все так же сидел рядом, перебирая рыжие пряди. Глупый-глупый раб… или все же не раб? Не похож на трэлла ни лицом, ни духом. Он… его не хотелось бить, ломать, калечить, чтоб заставить… а что, собственно, заставить? Эрленд и сам не знал, за что порой забивал рабов. Видел только, что в них словно чего-то не хватает, а у Тормода оно есть. И чего он за девицей этой погнался? Красивая, шельма, но пустоголовая. А этого вон колотит так, что зубы стучат. Влюбился он в нее, что ли? Не похоже… Впрочем, очухается — расскажет. Эрленд пятерней отвел волосы со лба Тормода и увидел, что по его лицу бегут ручейки слез. Сделалось как-то жутко: нет, Эрленду по-прежнему было ничуть не жаль надоедливую распутницу, но вот плачущий мужчина… есть в этом что-то страшное, дикое. А еще… где-то кольнул вопрос: «заплачет ли кто-то так же обо мне?»***
Проснувшись, Тормод пару раз сонно моргнул и потянулся. Голова тупо ныла, мышцы затекли. — Пить хочешь? — тихо спросил из темноты сидящий на полу Эрленд. Тормод пожал плечами и сел. Было тоскливо и неуютно. Не дождавшийся внятного ответа Эрленд заговорил: — Почему? — вопрос заставил вздрогнуть. — Что? — Почему ты так хотел ее защитить? — Тормод рвано, словно преодолевая чудовищное сопротивление, вдохнул, но по-прежнему молчал. — Любил ее? Эта… она и с трэллами спала? Или, наоборот, была тебе недоступна? — Сестра, — сипло, убито. — Что? — Родная сестра, — уже громче, но все равно сломленно. — Да… как… — Помнишь, меня покалечили за попытку мстить? Я украл дочь ярла, который похитил Ингеборгу для твоего отца, — что ему будет за эти слова? Чем обернется признание? Неважно. Все неважно. Потому что пока он лежал в забытьи, его сестру убили. И, скорее всего, уже сожгли тело. Точнее то, что от него осталось. Нет теперь Ингеборги. Странно. Он давно уже смирился с этой мыслью. Еще четыре года назад, отправляясь искать Виглика, он был уверен, что его цветочек уже сломлен. А вот встретив Ингеборгу живой… он задышал легче. И прощаться повторно не было сил. Пусть за все то время, что прожил Тормод у Хакона, и пары слов она ему не сказала, пусть уже и не была той невинной девочкой, что оберегал он столько лет. Но глядя на родное лицо, он мог терпеть что угодно. А теперь даже мести не хотелось. — Ты здесь, чтоб убить отца? Тормод усмехнулся: — Сам меня прирежешь или позовешь воинов конунга? — Зачем? — Не собираешься его защищать? — Это не мое дело. — Он твой отец! — удивился Тормод. — И что? Он просто когда-то взял мою мать. Просто из похоти. А она понесла. — И все же… — Ты видел Эрика? Тормод сначала мотнул головой, а потом опомнился, что его не видно, и отозвался: — Нет. Кто это? — Вот видишь… ты ж почти всегда при отце, а его не знаешь. А вот с Торой, я полагаю, знаком. — Ну… — Эрик — ее сын. И мой кровный брат. Как видишь, Хакону на него плевать. — А тебе? Эрленд потерялся. — Я… я захожу к нему иногда. Он… милый мальчик. Тормод задумался. Эрленд тоже замолчал. Странная тишина: она и не гнетет, но нет в ней и легкости, нет единства. Просто два человека. Отдельных, ничем не связанных. Молчащих о своем. Тормод пытается задушить боль. Или разжечь гнев. А еще лучше просто забыть. Все. Эрленд… Эрленд думает о брате, худом болезненном ребенке, смотрящем на него огромными блестящими глазами и смешно зовущим «Элент». Эрленд всегда был при семье, но сам по себе. Его считали и капризным ребенком, и шутом, но это были лишь глупые маски: как бродячий артист красит лицо пред выступлением, так и он менял себя под ситуацию. И жил свободно. Но сейчас нечто тихое, но светлое, редко подающее голос, вопрошало: «А ты вот так смог бы? Смог ради брата себя забыть?» Эрленд знал, что нет, не смог бы. Но ведь необязательно же так, до конца, можно просто, слегка… поддержать? — Значит, ты не собираешься меня выдавать? — хрипло уточнил Тормод. — Нет, — Эрленд покачал головой, пусть собеседник и не мог увидеть. — Погоди, сейчас воды дам. Только огонь зажгу. — Не надо, — остановил его Тормод, — не гони ночь. Приподнявшийся было Эрленд опустился обратно. — Будешь дальше служить отцу? — Буду. — И убьешь его? — Постараюсь. — Что ж… наверное… удачи? — с сомнением, скорее, спрашивая, чем действительно желая, протянул Эрленд. — Не желай. За такое боги и проклясть могут. — Боишься их? — Я уже проклят. Всю мою семью прокляли уже давно. — А ты мстишь? Почему просто не забыть и не уйти? — Поздно уходить, когда на тебе рабский ошейник, — горько ответил Тормод. — А если его снять? Давай, я могу. Выведу тебя на окраину города, сниму ошейник. А дальше… вряд ли кто заподозрит в тебе беглого трэлла. Твоя жизнь будет зависеть лишь от тебя. Иди куда пожелаешь, делай что хочешь. Давай! — жарко, возбужденно предлагал Эрленд. — Все — одним махом. Прошлое, горе, неволя… Хочешь? Тормод закрыл глаза и представил. Он хотел забвения? Глупец. Или просто поддался слабости. Нет. Забыть невозможно. — Не хочу, — быть может, он еще пожалеет об отказе, быть может, захочет вернуть эту возможность. Однажды. Но не сейчас. — Но… почему? — удивился Хаконсон. — Возможно, чтобы понять это, надо самому походить в ошейнике.