***
Ингигерд крепко сжимала пальчики на порядком запылившейся котомке с остатками еды и деньгами. Обступавшая со всех сторон толпа пугала — Ингигерд сроду столько людей не видывала. Народ, толкущийся на рыночной площади, напоминал ей мелких рыбешек, скинутых в кадушку: вертятся, мельтешат, бессмысленно раскрывают рты в пустом галдеже и непрерывно трутся друг об друга. В их деревне как было? Рядом идти — иди, а вот ближе положенного не подходи. Ингигерд как с Лодином гулять начала, так и стали на них косо поглядывать, болтали, что спортит Лодин девку да не женится — кому она сирота нужна-то? Только Ингигерд знала — глупость то. Не нужна она ему была, как и прочие деревенские. На одну Ингеборгу глядел он, а с такой красой тяжело тягаться. Жалела его даже Ингигерд: так ж ведь один век коротать и будет, лелея прошлое, плача о несбывшемся. Или возьмет в жонку дуреху какую — и сам несчастен сделается и ее мучить станет. Дернувшись, когда грузный мужик едва не сбил ее с ног, Ингигерд толкнула толстую бабу, что тащила за руку чумазого мальчишку. — Гляди, куда шагаешь, бешеная, — заголосила баба, — ишь какая! Коль молодка, так людей зашибать можно! — Ингигерд удивленно распахнула глаза: ей казалось, в такой толпе люди все время сталкиваются и толкают друг друга — иначе и быть не может. Чем Ингигерд виновата? — Тоже, небось, красавицей себя мнишь великой? Знаем таких, — не унималась баба, — недавно вот одну забили такую, гадину. Ноги раздвигала, задом вихляла да красотой и молодостью хвалилася… а ничего, как псина подохла, ничего красивого не осталось! От этих слов по телу Ингигерд прошла холодная дрожь. Она уже хотела было убежать, но тут баба начала описывать несчастную блудницу: — Волосы-то рыжие, что огонь, прибраны были… а мы их порастрепали, повыдергали! Личико попортили — негоже так разбазариваться… Она сначала глазюками своими зеленючими зыркала, а потом прикрыла, взгляд свой бесстыжий спрятала. Любовничков звала: Эрленд, — тонко простонала старуха, — Тормод… Тьфу, срам какой! Баба сплюнула на землю — как только ни на кого не попала — а Ингигерд метнулась прочь. Вот и много в Норвегии рыжих да зеленоглазых красоток. И Тормодов много, а все чует сердце — не чужую девку камнями забили.***
Старик не любил ветер. Ветер означал холод и тучи брызг, срывающихся с гребней злых волн. Старик не любил тучи — они скрывали веселое яркое солнце. А еще в непогоду птицы, что обычно так развлекали хмурого Старика, прятались в своих гнездах на вершинах скал, и ему становилось грустно. Старик рассеянно взирал на бурное море, ожидая, покуда уляжется ветер и очистится небо. Не сразу, но его взгляд привлекли мелкие щепочки, качающиеся на волнах, — корабли. Четыре хрупкие деревяшки, скачущие на беспокойной поверхности. Обычно Старик не глядел на корабли — чего в них интересного? — но сегодня с подзабытым азартом гадал: выплывут аль разобьются. Резкий порыв погнал суденышки к Старику, и тот уже представил, как щекотно расколются они о его крепкое тело, но рулевые, с силой обреченных цепляясь за жизнь, сумели увернуться, обходя огромную глыбу, незнамо каким великаном поставленную средь моря близ берегов острова Хой*: лишь один драккар проехался боком о шершавый камень, да и то лишь весла пообломались да пару досок снесло — можно дальше плыть. Старик безразлично взглянул на добравшихся-таки до суши людей и снова отвернулся к морю, позабыв об измученных моряках. Далеко на горизонте засияла яркая полоса света — сквозь тучи пробивалось солнце. А значит, гроза отступала.***
Чудом избежав столкновения с громадной, похожей на гигантскую толстую доску, скалой, корабли Трюггвасона пристали-таки к берегу. Утерев со лба смесь пота и морской воды, Олаф спрыгнул на мелкие камушки пляжа и вгляделся в мутную, укрытую дождем даль. Вернувшись взглядом к драккару, Олаф убедился, что его люди не нуждаются в указаниях, и, поплотнее укутавшись в насквозь мокрый плащ, уселся прямо на землю. Вскоре рядом опустилось тяжелое тело. Камушки издали тоскливый хрусткий звук. — Ну, вот мы и в землях Норвежских. — Да… и что-то нерадостно встречают нас! — Почему же? Стихия гуляет — только чествует. — Что ж… мне по нраву такое толкование. И все же, покуда все не уляжется, придется нам тут сидеть. — И посидим, — улыбнулся Торир, — посидим. Позже, когда небо посветлело и ливень обратился моросью, Трюггвасон послал к местному ярлу гонцов, велев позвать того для разговора. Ярл Вигфусс, полный, лысоватый мужичек, прибыл, когда горизонт уже окрасился алым. К тому времени люди Олафа уже успели развести огонь и начали поджаривать куски подчерствевшего хлеба. Кровавые сполохи, играющие на темной поверхности беспокойного моря, навевали тоску и тревогу на испуганного ярла. Олаф поднял кубок, приветствуя гостя, и жестом предложил сесть. Вигфусс спрыгнул с недовольно всхрапнувшего коня и, потоптавшись на месте, опустился у костра. Ему налили вина и предложили хлеба с сыром. — Угощение наше весьма нехитро, — начал Трюггвасон, — ты уж не обессудь. Но вино хорошо, испробуй! Его привезли с далеких южных земель, где лозы винной ягоды растут повсюду и солнце столь горячо, что дарует плодам их невиданную здесь сладость. Вигфусс принял напиток и пригубил вино. — Благодарю. Мне доложили, что прибыл в земли мои великий воин и что желает говорить он. Только не поведали ни кто ты, ни зачем здесь. — Имя мое Олаф, сын Трюггви. Предки мои славны и имениты, но пуще прочих велик был Харальд Прекрасноволосый, первый конунг Норвежский, — и, не дав Вигфуссу осознать, кто перед ним сидит, продолжил: — А прибыл я, дабы избавить земли своих предков, свои земли, от гнета конунга, что не чтит законы, для которого честь воина — пустая Блажь. Я возглавлю священную Норвегию по праву крови своей, и править буду как велит закон и Бог единый. — Бог… единый? — едва шевеля бледными губами, переспросил Вигфусс. — Да, единый! Единственно истинный и всемогущий, единственный, достойный преклонения! — и такой правоверный огонь горел в тот момент в глазах Трюггвасона, что и невозможно поверить было в правдивость слов, что шепнул Олаф как-то на ухо Норду. — Но… — Ты признаешь, признаешь меня конунгом своим, принесешь клятву верности. И крестишь своих людей! — Я… я… — хотел было возмутиться Вигфусс. — Мои люди просто перережут твоих. Может, на этих скалистых островах народу и поболе, чем у меня будет, да только много средь них крестьян да трэллов. У меня же — лишь искусные воины. Решай. — Мы… мы примем крещение.***
— Ты больно задумчив сегодня, — протянул Хакон, глядя как его личный раб вяло выставляет перед ним кушанье, — и угрюм сверх обычного. Неуж есть что, гложущее твой разум? Тормод даже головы не поднял. Он уже привык к тому, что конунг часто задает ему вопросы, но никогда не интересуется ответом. Так и сейчас, приступив к еде, Хакон тут же забыл о трэлле. А между тем, Тормод и правда думал. Странные, недопустимые мысли бродили в его голове, отвлекая от каждодневных обязанностей, мешая выполнять простые, отточенные движения. Эрленд… Наглец, грубиян, распутник… Странный, неправильный… Не воин, а не пойми что. Красив как баба. Нахален пуще торгаша на рынке. Кривляется хуже балаганщика. Порой капризничает будто ребенок. Но… той ночью… Тормоду даже страшно было от откровенности, обнаженности души. Будто на мгновение Норны не переплели их нити, нет — в одну соединили. Так, что не понять, где чья судьба, где чьи чувства. И засыпали потом оба со счастливыми улыбками на губах. Так Тормод уже давно не улыбался. Если какая радость раньше и отражалась на его лице, то была она черной, грязной, запятнанной темными, злыми мыслями. Только Тормод не знал, нужно ли ему такое счастье. Было в нем что-то… неправильное. Как можно так вот прижиматься к тому, кого любила сестра? Тому, кто ее презирал? Как? Неужто все прощается? Забывается, будто не было? Скрип двери прервал мысли Тормода. В комнату вплыла Тора. Светлые волосы сияющей волной ниспадают на спину, голубые глаза довольно прищурены, точь-в-точь как у хищника, завидевшего добычу. Небрежным жестом велев Тормоду удалиться, она подошла к конунгу близко-близко и, почти касаясь губами уха Хакона, прошептала: — Как мог ты столь надолго позабыть обо мне? __________ * Хой — остров, второй по площади среди Оркнейских островов, расположенных у северного берега Шотландии. Известен прежде всего по находящемуся на его северо-западном берегу кекуру (скале) Старик Хой.