Северянин

          — Хотел с ним? — Норд мягко опустился рядом с Торвальдом и положил руку викингу на плечо.           — Да. Нет. Не… не с ним. Просто… засиделись мы. Не могу больше. А он… Локи, будь он не ладен… Норд, ты понимаешь, куда Лейф отправился? Понимаешь?           — На запад. Туда, куда еще никто не плавал. Но… там же одно лишь море, — зачем плыть в пустоту Норд не понимал.           — Нет, не только. Бьярни Херьюльфссон прошлой осенью со своим кораблем в нехорошую погоду в море вышел. Их унесло. Далеко, дальше, чем мы обычно плаваем. Там земля видна. Не знаем, что это. Наверное, еще остров. Но вроде как большой.           — Новые земли — это слава?           — И слава, и почет, и уважение. Только ты, похоже, больше не хочешь?           — Сейчас я счастлив, — просто ответил Норд. Уперся лбом Торвальду в шею. — Но… все это… с Лейфом… не радует меня, конечно.           Веселиться точно было не с чего. Шум в доме Эрика Рыжего улегся не скоро. Сначала все долго вопили да ругались: Эрик с Фрейдис бушевали, Аста рыдала, Торвальд неодобрительно щурился, а Торстейн… Торстейн взял и встал на сторону брата. Сказал, что хоть сейчас готов крещение принять, что Лейф прав, что нельзя и дальше прозябать в этом захолустье. И если конунг сказал, что христианство нужно народу, — значит, нужно оно, и не о чем тут рассуждать. Эрик дослушал его с каменным лицом, а потом ударил. Резко, коротко, звонко. С разбитых губ на рубаху потекла густая кровь. Торстейн отер ее тыльной стороной ладони, сплюнул и ушел. Лейф покачал головой, укоризненно пробормотал «его-то за что?» и пошел за братом. Через три дня они выкупили корабль Бьярни, собрали трехдюжинную команду и отплыли вслед за солнцем.           — Отец… не простит, но успокоится.           — Не думал, что Эрик так взбеленится. Он легко принял меня, ну, нас. А это не смог.           — То, что мы вместе не заставляет его спать с мужиками. А Лейф… он ведь не просто крестился. Он хочет стать эдаким Олафом Гренландским.           — Решил обратить в новую веру и эту страну?           — Похоже на то. Я… хоть и недолго, говорил с ним. У него складно получается. Больно хорошо христианство это в его устах звучит, заслушаться прям. Даже хочется, хочется — о, пламя Локи! — согласиться, — Торвальд замолчал. Потянулся, обнял Норда. Некоторое время сидел, тихо прижавшись и слегка покачиваясь из стороны в сторону, потом отстранился и требовательно посмотрел в глаза. — А может, и правда, почему нет? Норд, ты ведь в Англии вырос, скажи, ты же должен знать, так ли плоха эта вера? Так ли ужасна? Наши боги жестоки, эгоистичны. Их можно только бояться, приносить дары и надеяться, что они не накажут. В них нет ни милосердия, ни сострадания! Они ведь и впрямь жуткие твари, Норд!           Норд вздохнул. Что поделать, коли викинг не увидел, наверно, просто не сумел, сам всей правды.           — Торвальд… Не знаю, что тебе сказал Лейф, но послушай сейчас меня. Я говорил уже как-то, но… не так прямо. Бог христиан, тот самый Бог, что мнит себя добрым пастырем заблудших овечек, на самом деле самый великий скот и лицемер. Меня в детстве часто тягали в церковь — дед боялся, что вместе с семенем моего отца страшный грех в его семью перешел… мерзкий гад! Как он меня ненавидел. От тех проповедей, что прослушал, один толк был: я понял, что Бог — последний, кого о помощи молить надо. Святой отец рассказывал, что Бог всемогущ, всемилостив, добр, милосерден — но это ложь или же величайшее лицемерие и тщеславие, которые этот же Бог порицает, как грехи страшные. Если ему все под силу — зачем не сделать мир таким, чтоб всем в нем хорошо жилось? Почему нельзя уничтожить рабство, голод, бедноту, болезни? Ему ведь легко — он всемогущ! Так почему из его прихоти несметное число людей, детей… Детей, Торвальд! Детей, которые просто не могут быть еще повинными ни в чем, страдают? Зачем нужны церкви? Не их ли строительство есть громаднейшее подобострастие, потакание божественной гордыне? Зачем такому доброму да всепрощающему богу, чтобы в него верили? Самолюбие потешить? Будь он действительно таким, как говорят церковники, никто бы даже и не знал, что он есть.           — Норд… — Торвальду стало не по себе от того жара, той горячности, с которой говорил друг.           — Я долго пытался понять, за что мне вообще все это… За что это тебе?! — Норд с силой провел по спине Торвальда, почти болезненно обозначая источившиеся, но еще весьма и весьма заметные шрамы. — Я не желаю верить в Бога-лжеца, Бога-обманщика. Не желаю верить тем, кто готов осудить нас на смерть лишь за то, что вместе мы, хотя плохо с того никому и быть не может.           — Значит, считаешь, что папаня прав?           — Нет. Я… Торвальд, это все — сложно слишком. Отринуть Бога… английского, ваших… не каждый сможет, а уж жить без него и подавно. Олаф вот — может. Ему льстит не видеть над собой никого. Я… я смог — у меня просто нет сил верить.           — А я не сумею. Норд, как так? Хочешь сказать, нет богов?           — Не знаю. Не знаю, есть они там или нет. Есть ваши боги, наш бог еще другой какой, никого нет, или все сразу они где-то там обитают. Но мне плевать. Для меня это ничего не значит, они для меня ничего не значат! Ты — важен, Аста — важна, Фрейдис — важна, Эрик в конце концов — да, важен, нужен. Он — настоящий, тут он, рядом. Я его пощупать могу, обнять, ударить… получить по зубам в ответ. А это провидение божественное, что дума чья. Она и есть, только нет ее. Мысль она как? Ее и рассказать можно и прок с нее бывает — а тут дрянь одна.           — Я… — Торвальд шумно выдохнул и схватился за голову, путаясь пальцами в волосах, — я…           — Не думай об этом, — прозвучало замученно. Норд встал, налил в кружку воды из большого кувшина, глотнул. Пустым взглядом уставился на круглый глиняный бок посудины. Моргнул, дернулся, сбрасывая тупое оцепенение, и жадно допил. Подумав, снова наполнил кружку, протянул ее Торвальду. Тот взял, благодарно кивнул, но пить не стал: повертел, покрутил, пролил половину на пол, но даже и не заметил.           — Лейф не отступит.           Норд кривовато улыбнулся:           — Знаю. Твой братец упрям.           — Еще как. Тут же… Норд, ну этих треклятых богов, но я не хочу, чтобы тут война случилась, как в Норвегии была!           — Я тоже, я тоже…           Норд рухнул на лежак и прикрыл глаза. Эта чертова земля, глумливо зовущаяся зеленой, таки успела стать ему домом. Как же легко быть бродягой без крова и рода! Смеясь шагать по миру, не заботясь, что оставишь за собой. Стало плохо — просто найди место, где будет лучше. Нет привязей, нет якорей — нет грузов и забот.           А теперь… не сбежишь. Не получится просто уйти, сперва придётся убедиться, что не будет разрухи.           Не открывая глаз, Норд нащупал теплое бедро Торвальда и мягко сжал. Да, так хорошо. Так не страшно. Так можно и Рагнарёка ждать без страха, чего уж говорить о какой-то мелкой заварушке.

***

          — Нет, тебя определенно нельзя подпускать к еде!           — Не бухти, все не так уж и плохо.           Торвальд заглянул в котелок с булькающей жижей неопределенного цвета и брезгливо скривился:           — Ну… да. В прошлый раз оно еще и воняло так, что всю ночь проветривать пришлось. Так что это, определенно, успех.           Норд обиженно засопел и решительно накрыл свое варево крышкой, чуть не прибив пальцы викингу:           — Отлично. Не нравится — не ешь. Иди вон… к мамане иди, пущай она тебя кормит!           Договорил и глядит с вызовом. Торвальду аж смешно сделалось: сколько лет прошло, сколько продуктов перевели — а Норд никак не смирится со своей полной бездарностью в готовке. Вся пища у него как заговоренная превращалась в сущую жуть. Норд ухитрялся испортить даже то, что испортить, казалось бы, невозможно.           — Норд, — Торвальд попытался приобнять горе-повара за плечи, но тот раздражённо дернулся, — ладно тебе. Норд, ну забудь… Это такая ерунда! Но-орд…           — Это огромная куча продуктов! Пшеница, Торвальд, пшеница!           Торвальд вздохнул и, не обращая внимания на возмущенные взгляды и злобные передергивания плечами, притянул Норда к себе:           — Как ребенок, ну, честное слово. Да не помрем мы с голоду, не помрем.           — Ага, тюленину одну жрать — великое счастье. Дрянь ваша тюленина, такая дрянь!           — Ну… рыбки еще всегда можно наловить.           Норд поморщился:           — Лучше уж это, — кивок на котелок.           — Ну нет, не стоит.           — А нечего было уходить, когда в доме есть нечего! Лодки и в другое время конопить можно было!           — Хочешь, чтобы я на берегу в потемках торчал? Ай-яй-яй, за что?           — Мог бы и утром сходить. Знал же, знал, что я оголодаю, а бросил!           — Ладно тебе.           Норд насупился. Помолчал. Горько вздохнул:           — Я есть хочу.           — А Фредис сегодня пирог обещала… Пойдем?           Норд тихо зарычал и, вывернувшись, двинул Торвальду в бок:           — Ты знал, — Торвальд скорчил невинную рожу и робко улыбнулся. — Знал, а мне не сказал. И я тут корячился, пшеницу извел, а ты… Торвальд!           Викинг хохотнул и, схватив Норда за руку, как мальчишка ринулся на улицу. Чуть не свалившийся от неожиданного рывка Норд вскрикнул и побежал следом.           На полдороге они увидели Фрейдис — растрёпанная, рыжие пряди выбились из косы, сама бледная, глаза перепуганные:           — Норд! Норд! — остановившись, девушка уперлась руками в колени, пытаясь отдышаться. — Там… мама!           Норд почувствовал, как кровь отливает от лица: Аста — женщина, ставшая пусть и не второй матерью, но, несомненно, очень и очень дорогой.           — Фрей, что? — Торвальд весь подобрался, как перед боем.           — Не… не знаю. Упала, за-задыхается. Норд! — и в этом визгливом, срывающимся «Норд!» и мольба, и ужас, и упрек в медлительности.           Норд трясет головой и бросается вперед. Наверное, стоило учиться, лазать по лесам и болотам только для этого. Только бы суметь, только бы знать как.           Аста навзничь лежала на полу, хрипя и мелко подрагивая. Ее руки и ноги мелко тряслись, лицо было бледно, а щеки пылали. Эрик, казалось, был готов рухнуть без чувств.           Норд падает рядом с Астой на колени — касается шеи: от кожи идет жар, сердце бьется часто, неровно. Склонившись к беспрестанно шевелящимся губам, он расслышал тихий шепот:           — Горю, горю… Горю!           Сердце Норда сжимается и пропускает удар. А потом начинает лихорадочно биться:           — Огонь Святого Антония*!           — Что? — а он и не заметил, что Торвальд с Фрейдис уже в доме.           Норд замирает. Как объяснить, что с Астой, он не знает: как называется этот недуг на норвежском, ему не известно, поэтому он лишь отчаянно повторяет на языке своей матери:           — Огонь Святого Антония.           Эрик, Торвальд и Фрейдис смотрят на него, как на последнюю надежду, взглядами моля сделать уже хоть что-нибудь. Но… Норд заставляет себя успокоиться и начать уже думать. Кажется, Фрейдис еще что-то спрашивает, но это не важно.           — Торвальд, положи мать на постель. Эрик… Эрик, Локи тебя дери! Слушай меня внимательно, — дикий правитель новых земель вздрагивает и вроде бы таки ухитряется собраться в кучу. — Хлеб. Зерно. Мука. Новые запасы. Вы покупали что-нибудь из этого?           Эрик хмурится. Сейчас любая мысль не о жене едва пробивается в его голове.           — Рожь. Вчера пришел корабль из Исландии. Привез рожь. Аста… купила. Радовалась — у нас этот год урожаем не вышел.           Норд закрывает глаза и едва не стонет. Он боялся, что придется предотвращать войну? Глупо. Это, оказывается, не самое страшное. Куда хуже будет мор. А он начнется и скоро. И тогда воевать будет некому.           В Англии, если что для всех важное случалось, били колокола в церкви и народ сходился. Пусть церковники и страшные твари, но их способ оповещения работал превосходно. А что делать здесь?           — Торвальд, — Норд обращается к другу, как единственному жившему в Англии, — у вас есть способ всех собрать? Чтобы быстро? Быстрее, чем ратная стрела? Как у нас бой колоколов был?           Торвальд щурится, мрачнеет. Вопрос кажется неуместным и этим пугает:           — Да, боевой рог. Но это — уже тревога. Не по мело…           — Это не мелочь! Объявляйте сбор, иначе очень скоро Гренландия сильно опустеет! Эрик, не стой же ты!           Викинг наконец-то отмирает и снимает со стены огромный бычий рог, отделанный металлом и кожей, выходит на улицу.           — Фрей, смочи тряпку и оботри Асту. Торвальд, — кусает губы, нервно трет виски, — я не знаю, как эта напасть зовется по-вашему, но от нее умирают, — нельзя обращать внимания на ужас, охвативший норманна, нельзя поддаваться слабости. — Вымирают целыми селами. И это яд во ржи. У нас такое зовут проклятым хлебом. Хворь — огнем Святого Антония.           — Это можно вылечить?           Норд отводит взгляд.           — Некоторые выздоравливают. Редко, — он не привык вскармливать пустые надежды.           Торвальд приваливается к стене.           — Я тоже не знаю, как это кликать.           — Твой отец говорить не в состоянии, меня никто не захочет слушать. Это твои меня приняли — для остальных я навеки чужак. А объяснить надо. И убедить сжечь всю рожь, что вчера привезли. Не выкинуть, не перепрятать — сжечь. И всю. А еще собрать тех, кто уже успел отведать.           — Заболеют… все кто ел?           — Я не знаю, Торвальд. Не знаю. Я всего лишь кое-что смыслю в травах, но я не знахарь. И знахарей тут нет.           — Надо плыть на старую землю.           — Можно попробовать, но много прока не будет. Если сейчас разобраться с ядом — мора не случится. А те, кто уже… либо выздоровеют, либо не дождутся.           На улице послышался шум, Норд положил руку Торвальду на грудь, заглянул в глаза:           — Ты все понял? — тот кивнул. — От этого зависят жизни многих. Иди. Я тут останусь. Займусь Астой. И… им глаза мозолить лишний раз не стану.           Торвальд вышел. Норд подошел к Асте. Внимательно оглядел сухие морщинистые руки, обнажил костлявые ступни. Слава богам, темных пятен пока не видно.           — Фрейдис, принеси морской воды. И лоханку какую.           — Воды?           — Пару больших кувшинов.           Девушка кивнула и схватила ведро. Норд устало присел на край лежака больной и закрыл глаза. Еще совсем недавно они с Торвальдом дурачились и хохотали. Он шутливо дулся, а тот покаянно извинялся. А солнце еще и сдвинуться-то толком не успело, и вот — куча проблем, страх, отчаянье. И, если Аста умрет, ничто не будет как раньше. У самого Норда, у Торвальда или даже у Фрейдис шанс вылечиться был бы. Но Аста… старая, изрядно помученная жизнью, с наверняка отбитым нутром: Эрик — муженёк не дар свыше. Норд еще ребенком разучился верить в чудеса.           Вернулась Фрейдис, принесла воду, сказала, снаружи большой спор. Норд озабоченно кивнул. Силком влил морскую дрянь в бредящую Асту, вызвал рвоту — может хоть толику отравы удастся вымыть. Та, как ни странно, успокоилась, и, кажется, заснула.           Пришли Торвальд с Эриком. Викинг лишь горько улыбнулся:           — Сегодня будет большой костер.           Получилось. Самого страшного не произойдет.                                                             

***

          Норду совершенно не нравилось чувствовать себя чудотворцем, но такую роль уж ему отвели.           Заболевших оказалось не много, с дюжину, но некоторые были совсем плохи. Маленькая девочка, которую принесла зареванная, тоже еле держащаяся на ногах, мать, и вовсе умерла всего через три дня. Крохотные ручки и ножки мгновенно почернели, желудок постоянно исторгал кровь напополам с желчью, а жар сжигал изнутри. Ребенок беспрестанно бредил, кричал, и, видят боги, забрать его душу было милосердием. Мать продержалась дольше всего на сутки, а отец, который вернулся из моря уже после, вмиг постарел на многие годы.           Следующим Мидгард покинул уже почти седой викинг. Он до последнего сжимал зубы и молчал, но и его накрыл бред — тогда он чуть не зарубил сидящую с ним девку, приняв ее за подлого германца.           Когда начали чернеть пальцы на руке у нескладного паренька, еще почти ребенка, Норд не знал куда себя деть — слишком сложно, слишком много. Но решать приходилось.           Уже которую ночь без сна, обтирая лоб Асты холодной влажной тряпкой, Норд вспомнил, как и сам однажды бился в горячке отравления. На ум пришел Манчестер, тощий церковник, пожар… и то, что Норд силился забыть — странное видение, незнамо кем ему тогда посланное. И горький его смысл: за все надо платить. И зачастую кровью.           Наутро мальчишке отсекли кисть. Родичи его долго причитали, сам он кричал и плакал, но на поправку пошел. Норду тогда дышать легче стало. Когда парень первый раз открыл глаза и в них был разум, а не сумасшедший туман, Норд чуть не заплакал.           Спустя дюжину дней умерло еще трое. Еще одна девица оправилась. Аста продолжала лежать в беспамятстве, но хуже ей не становилось. Эрик спал с лица, похудел. Он вообще стал казаться каким-то тихим и маленьким, почти робким. Норд боялся, кабы он не повредился в рассудке.           Скорбно-молчаливая Фрейдис беззвучной тенью мелькала меж больными, но помощь ее была неоценима.           Торвальд… Торвальд стал чем-то вроде сиделки при Норде. Снова. Заставлял есть, спать хоть чуть-чуть, приносил воды умыться. Норд за это был благодарен — он сам бы, наверное, свалился без поддержки. Ничего особенного викинг вроде и не делал: временами просто сидел рядом, делясь теплом, но от этого прибавлялось сил и появлялась надежда. Надежда на жизнь. __________ * Огонь Святого Антония — эрготизм (от фр. ergot — спорынья) — отравление человека и животных алкалоидами спорыньи, попавшими в муку из зёрен ржи, которые вызывают сокращения мышц; в больших количествах приводят к мучительной смерти, сильным болям, умственным расстройствам, агрессивному поведению.