Северянин

Любимых убивают все — За радость и позор, За слишком сильную любовь, За равнодушный взор… («Баллада Редингской тюрьмы» Оскар Уайльд)

          Норд с отвращением смотрит на рвущееся к небу пламя. Интересно, если он в него плюнет, то огонь хоть подернется? Или даже и не заметит ничего?           С недавних пор Норд стал ненавидеть Большие Костры. Глупые пустые сборища, ни одно из которых им было нельзя пропустить. Точнее Норду-то можно, а вот Торвальду — нет, он же «Большой Человек».           Пусть по-настоящему говорить со скралингами викинги так и не научились — слишком уж разнятся языки, чтоб мимоходом уразуметь все, — но многое уже понимали. Норда жутко забавляла привычка этих людей называть все важное «большим»: и костер у них «большой», и Торвальд вон — «большой», и море они «большой водой» кличут.           — Ты чего смурной такой? — Торвальд и правда не понимает. И это непонимание его уже порядком утомило: ну вот как так можно? Все же хорошо, все просто замечательно. У них есть кров, пища. Жизнь налаживается день ото дня, выменянная у скралингов животина жиреет, дети растут, селение процветает, насколько вообще может благоденствовать столь недавно поставленная деревня. Их с Нордом, в конце концов, никто не трогает. И раньше не особо было, да нет-нет и взглянет кто косо, или шепоток какой пустят. Мелочи все, но напрягали: станется еще с какого умника бучу поднять — убить, может, и не убьют, а вот избить — запросто. И, как полагается, размышляя от таком, Торвальд не за себя переживал — еще чего — а за Норда. Он хоть и стал воином весьма недурным, хоть и научился с мечом управляться залихватски, но все супротив викингов ему не тягаться, тем паче, когда многие на одного. А по-честному к ним бы и не полезли, только так, только скопом.           А с той поры, что в Винленд перебрались, народу и не до них стало, да и, подозревал Торвальд, смирились все. Скандинавы при всей своей прямолинейности да простоте, порой проявляют чудеса изворотливости и ушлости. Видать, и рассудили: коль уже пошли за ним с Нордом, нечего теперь нос воротить. Жадностью до власти их люди тоже не отличались, но и дурных вожаков над собой терпеть бы не стали. А так — все довольны. Даже и гадостей никаких не говорили, когда один старый воин наткнулся на них во время весьма жаркого поцелуя на берегу моря, чуть поодаль от селения. Тот только крякнул да головой покачал, мол, молодость, что с нее возьмешь? Мог, конечно, чего и подумать, но при себе оставил.           Только, несмотря на всю благостность здешней жизни, Норд стал жутко дерганый, будто изгрызенный какой тяжкой думой. Да не признавался какой. А это плохо. Торвальд привык, что ему все рассказывают, всем делятся. Даже если он чего-то и не понимал, Норд все равно говорил, вроде как вслух ему думается лучше. А тут молчит, что рыба, только брови хмурит и временами бросает на него отчаянные взгляды, словно потерять боится. Только это глупо, теперь — точно глупо. Нечему и некому разлучать их, точно оно.           — Я? Я обычный. Это ты больно веселый.           — Норд… — в голосе Торвальда укоризна, но Норду не стыдно. Он просто устал. Устал смотреть, как на каждом Костре вокруг его мужчины вьется мелкая улыбчивая девка, как смеется она, сама не зная чему, как подносит напитки, мимоходом касается плеч, рук, волос Торвальда. Видеть, что и сам Торвальд будто не прочь поболтать с ней, скорее, жестом, чем словом похвалить новые яркие бусы на шее или связку перьев в волосах. Сил больше не было давать себя увести домой и там губами, руками, прикосновениями и дыханием вымолить у него прощения за несовершенное, уговорить, что глупости все. Не получалось больше извинять. И не потому, что Норд был так ревнив: за ними обоими и раньше девки ходили, на обоих заглядывались. И всегда доселе только смешно было, а порой и гордость брала. Причем именно в тех случаях, когда красотка на Торвальде висла. Еще бы не гордиться: какой бы пригожей невеста ни была, что бы ни умела, Норд всегда знал — Торвальд только его и ни у кого прав нет с тем поспорить.           А нынче… нет, Норд видел — Торвальду и теперь никто кроме него не нужен. Только вот та часть Норда, что когда-то давно, еще в Англии, подтолкнула к замученному мальчишке в рабском ошейнике, та, что сумела очаровать Олафа Воронья Кость, надоумила, как свергнуть Хакона Могучего, и показала путь к спасенью от пришедших в Гренландию христиан, сейчас отчаянно вопила, что нет для викингов пути лучше, чем брак их предводителя (или как у местных подобный ритуал зовется?) с дочкой главаря скралингов. Сейчас их сожительство шатко, неустойчиво, хотя и выглядит все благополучно. Они не грызутся только потому, что не вредны друг для друга. Если викинги, оказавшиеся на новой земле, пока не приспособившиеся к ней, не обустроившие свою жизнь, действительно получают многое от подобной недодружбы, то скралинги до скончания веков могли бы жить без стороннего вмешательства. И северянам, дабы закрепить свои позиции в Винленде, стоит позаботиться о том, чтобы создать прочный, завязанный на крови союз.           Но так думала лишь одна часть Норда. Другая, тоже сыгравшая немалую роль в его судьбе, считала совсем иначе. Когда-то она вывела Норда из вязкого тумана отравления, услышав молитвенный зов родного голоса. Подталкивала, уберегала, спасала, хранила самое дорогое в его жизни. И она мешала разумно думать, слышать не хотела о пользе для всех. Криком кричала, ругалась самыми страшными словами и посылала к Локи всеобщие нужды. Хватит! Хватит, он давно отплатил за свое лихое везенье.           Темноокая Холь потеребила рукав Норда.           — Что?           — Пей, — сегодня она и ему притащила крынку горьковатого травяного отвара. Норду это питье тоже не нравилось: хмелем от него не несло, но… Норд знал, что некоторые ядовитые травы и грибы, если съесть совсем чуть-чуть, голову туманят не хуже браги. Из чего скралинги делали сей напиток, было неведомо, но подозрения одолевали.           — Спасибо.           Сегодня на душе было особенно погано, и Норд решил, что великой беды не случится, да залпом осушил плошку. Он надеялся, что хитрая отрава разгонит тоску и поселит внутри глупое беспричинное веселье. Поэтому, когда Холь предложила налить еще, послушно подставил кружку.           Только радость не пришла ни после второй, ни после третьей порции отвара. Напротив, с каждым глотком яд ревности и обиды начинал жечь все сильнее, а горечь неизбежности — превращать тоску в злость.           — Норд, — Торвальд перехватил тянущуюся к кувшину руку, — скажи на милость, что с тобой?           Норд попытался вывернуть запястье, но незаметно не получалось, а привлекать внимание не хотелось.           — Пусти!           — А ты тогда прекрати лакать эту дрянь, — Торвальд почти в бешенстве. Его тяжело довести, но сейчас… Проклятье какое-то: Норд сам не свой, глупости делает, ведет себя бестолково. Локи знает, что за пакость творится!           — Сам же пьешь!           — Но не столько же… — Норд дернулся, сшиб кувшин. Холь что-то пискнула на своем наречии и попыталась заглянуть ему в лицо. Норд едва не зарычал и бросил на девицу такой взгляд, что она мигом отскочила. — Прекрати, ты пугаешь ее.           — И что с того? Что? — в горле невесть откуда взялся тугой ком, словно на шею удавку накинули.           — Хочешь уйти? Сейчас?           — Да, хочу!           Торвальд напряженно огляделся, закусил губу, на миг устало прикрыл глаза. Как же хочется домой, чтоб там уже разобраться с этим безобразием. Надо будет — выбьет дурь. Кулаками выбьет, не пожалеет. А потом будет сам мучиться, глядя на синяки. Зацеловывая их, залечивая прикосновениями и дыханием. Но сначала — задаст трепку.           Только нельзя вот прямо сейчас сбежать, не по обычаям это местным.           Торвальд напряженно огляделся, закусил губу, на миг устало прикрыл глаза.           — Еще немного посидим и пойдем. А то потом сам ругаться будешь, что не уважили обычаи.           — Плевать! Мы уходим.           Торвальд поморщился и отпустил руку Норда. Но следом пошел.           Беда была в том, что удивленная столь резким и неподобающим побегом с праздника Холь кинулась за ними. Она что-то беспрерывно трещала и хватала их за руки, не то силясь привлечь внимание, не то оттащить их назад.           — Норд, куда ты бежишь? Я не понимаю… — все, сил больше нет: надо разобраться уже один раз.           Норд остановился.           — Не понимаешь? Не понимаешь? — голова у него гудела, перед глазами все плыло. — Вот, — кивок на Холь, — тебе и все объяснение!           — Ты, что, ревнуешь? — кажется, Торвальд искренне удивился. Он уставился на Холь, будто первый раз увидел. Пусть девица и давно около него кружится, он как-то и не присматривался к ней — зачем? А она… необычная. Пожалуй, это все, что Торвальд мог сказать о ее внешности. Он и своими-то бабами не интересовался особо. Норд хоть и любил временами пошутить, что, мол, Торвальд — великий знаток женщин, ловко с ними управляется, на самом деле смыслил в этом куда больше его. А Холь — она вообще непонятная. Мелкая какая-то, худющая. Глаза большие, нос широкий, губы яркие. Но все оно такое непривычное. Да и было бы привычным — Торвальду-то оно почто? — Бред.           — Ревную? Ревную?! Торвальд, ты совсем тупой? Не соображаешь, да?           — Норд, — Торвальд тоже не железный, — объясни уже толком!           От окрика все внутри Норда сжимается. А потом нарыв на душе, зревший не одну дюжину дней лопается, тягучий темный гной обиды брызжет наружу, и Норд начинает говорить. Хрипло, сбито, то и дело сходя с мысли. Дурман, оказывается, хорошо развязывает язык.           — Девица эта… хватай и женись… детей заделаете… Ты же с бабами можешь, ты говорил… Травница та вон довольна осталась… Нет! Не смей! Только… так же лучше будет! Отымеешь эту дуру, папаша вас благословит и вперед — на покорение прекрасных далей… Отвезут тебя на большую землю… шкур любых дадут: шкуры такие дорогие будут, продавать сможете! И вино, вино, обязательно… Много золота получите, самым богатым краем станете. А где богатство, там и семья… И у тебя будет, да! Родит она тебе, родит. Сам глянь, худая ж, как щепка, а задница есть, хорошо рожать станет… Ты же хочешь детей? Так вали ее, вали, пока предлагают… Она же только рада будет! Ты можешь, да… — глаза Торвальда расширились, на лице появилось глупое выражение совершенного неверия. Он попытался перебить, но Норд его будто и не слышал. А сам Торвальд не слышал так и не смолкшую Холь. — Не могу так больше, не могу! Будешь ее иметь — имей, только скорее уже, а то сил терпеть это нет! Просто вставь уже давай! Ты же хочешь!           Наверное, если бы не дурь скралингов и не трескотня Холь, Норд бы никогда этого не сказал. А уж знай он, во что это выльется… Но он выпил много отвара. И будущее видеть не умел. Поэтому кричал, срывая голос, и сам удивлялся, что слез нет, хотя глаза щипало — хоть выдирай.           И Торвальд тоже не выдерживает:           — А ты? Ты — хочешь? Получай!           Гнев Торвальда перешел некую границу, за которой исчезают все разумные мысли и остается только животное желание громить, крушить, причинять боль и страдания. Перед глазами стала темная пелена, а во рту появился соленый вкус проглоченных слез. Нет, плакать он не станет.           Холь кричит, когда Торвальд грубо хватает ее и тянет вверх короткую юбку. Беспомощно визжит, пока шершавые руки шарят по обнажившимся бедрам, а потом резко замолкает и только недовольно тычет пальцем в Норда, словно прося прогнать. Но Торвальду все равно. Да, он туп как пень и готов признать это, да, он не гнал, пожалуй, чересчур прилипчивую девку… но еще недавно это не имело особого значения. А теперь… Теперь он тычется Холь между бедер, но толком ничего не выходит, потому что она, похоже, девственница, а у него толком и не стоит. Но это такая ерунда, ведь Норд пораженно замер рядом и смотрит. Глядит во все глаза, даже не мигает. И от этого взгляда, полупрозрачного, льдисто-голубого, Торвальд становится твердым.           Холь вскрикивает и впивается пальцами Торвальду в плечи: ей больно, она не хочет… Но она помнит наказ отца. И пусть так, без благословления духов, нельзя, кто этих чужеземцев знает? Может, у них так положено? Поэтому Холь терпит. Ей только не нравится, что второй стоит рядом и смотрит, но, должно быть, он тоже нужен. Вдруг у них нельзя без свидетеля?           По смуглому лицу потекли слезы. Слезы боли и обиды. Как же все это грязно. Большой чужеземец казался добрым, а на деле… На деле он грубо, без малейшей ласки и заботы, брал ее, брал без спросу и позволения.           Торвальд последний раз толкнулся и, вздрогнув, отбросил девицу прочь. Ему и так показалось, что все продолжалось непозволительно долго. Холь всхлипнула и попыталась дотронуться до него — теперь ведь все, она выдержала, она приняла его, приняла его семя.           Торвальд ошарашенно посмотрел на протянутую руку, а потом опустил взгляд ниже. Кровь. На нем была кровь. Не так много, но по его лицу пробежала судорога отвращения.           Норд, доселе смотревший с каким-то извращенным наслаждением, вдруг тоже отмер. В ушах звенели давно услышанные слова: «…я никогда не трогал женщин… просто у меня есть сестра… в нутре все переворачивается… все женщины чьи-то сестры, дочери, матери…» Норда замутило. Вся дурь мигом выветрилась. И стала ясна мерзость произошедшего. Он сам, сам толкнул на зверство. Вынудил снасильничать, нарушить внутренний закон, попрать собственную душу. Чудовищно.           Маленькая глупенькая Холь, кажется, наконец поняла, что случившееся — не норма. И, вскочив на ноги, бросилась прочь. Норд отстраненно подумал, что ее надо поймать, остановить… Убить и спрятать тело, чтоб никто и никогда не нашел. Что только так еще можно спастись. Но впервые в жизни он не мог найти в себе сил сделать необходимое. Был не в состоянии никого догонять. И уж тем более убивать. Хотелось только одного, и Норд, плюнув думать, рухнул на колени рядом с Торвальдом, уткнулся ему в плечо и быстро-быстро, словно от того, успеет ли он все сказать, зависела его жизнь, зашептал:           — Прости-прости-прости… я… я — такой дурак… какая же я сволочь. Люблю, люблю дурак. Испугался, вот и наделал глупостей… Что теперь будет? Люблю. Люблю, Торвальд, веришь?           Глаза у Торвальда совершенно больные, в животе словно огромный склизкий червь поселился. Руки дрожат, а горячий воздух винлендского лета кажется стылым и колючим, так что дышать трудно. А Норд — теплый. Норд может развеять стужу и изгнать гниль из души. Норд — он все может.           — Верю, — натужно выдохнул Торвальд и обнял Норда, прижался тесно-тесно. — Только теперь… Что мы наделали?           Норд и сам понимал, что все плохо, но в словах Торвальда его куда больше волновало другое: «мы наделали». «Мы». Оно все еще живо. Все еще есть, несмотря ни на что. Это «мы».