Северянин

Не верь же Фрейе, владычице грез, Ведь сталь чужая остра. Легко рубиться при свете звезд, Но не дожить до утра. (Боевой марш данов)

          Жаркие всполохи огня скользят по гладкой смуглой коже, отражаются в темных, почти черных глазах и играют на гладких тяжелых волосах. Как зачарованная Фрейдис смотрит то на костер, то на Кани и сама себе удивляется — раньше ее никакой красотой заманить нельзя было, а теперь глядит, не отрываясь, и налюбоваться не может. Кани наклоняет голову, тонкая прядка вываливается из-за уха и ее кончики чиркают по ключице. Кани вздрагивает — наверное, щекотно. Фрейдис тянется и убирает волосы на место. Сдерживаться не получается: не разжимая пальцев, она ведет руку вниз, наслаждаясь необычными ощущениями. У Кани волосы совсем не такие, к каким Фрей привыкла. Нет ни локонов, ни летящей легкости. Зато они гуще и как будто холодные.           Ладонь Фрейдис ложится на плечо. Кани даже не поворачивается, только уголок его губ слегка поднимается. А по телу Фрейдис проходит дрожь — обычай скралингов ходить полуголыми до сих пор кажется диким. И жутко смущающим. Но кожа под рукой такая… Фрейдис слов подобрать не может: нежная, мягкая, а под ней твердые мускулы. Не такие, как у брата или, скажем, Хельги, конечно, но… так ей даже больше нравится. Кани — он вообще ей весь нравится. И весь — «больше». С кем она его сравнивает, сказать уже сложнее, но это и неважно совсем.           Словно повторяя за волосами, Фрейдис пробегается пальцами по ключице. Кость тонкая, но не девичья. Здорово. Где-то внутри Фрей чувствует, что ведет себя неприлично, только сил остановиться нет. Кани, видимо, тоже это понимает. Так и не повернув головы, он тихо зовет, смешно коверкая звуки:           — Фрей, — и ловит ее ладонь. Девушка краснеет, с трудом сглатывает, часто моргает, пытаясь прогнать туман из головы. — Встань…           Фрейдис поднимается и смотрит на костер, старясь хоть немного отвлечься. Отстраненно замечает, что совсем рядом с огнем — как только искры не опаляют — стоят, обнявшись, братец с Нордом и Холь. У Норда рожа зверская, а Холь напугана… Дальше думать о постороннем не получается — Кани тоже встал и теперь тянет куда-то в темноту. Фрейдис послушно идет следом. Самой смешно: чтоб она, да и послушная — невиданное дело, папке бы кто сказал — не поверил бы, точно не поверил. А Фрейдис идет, даже не спрашивая куда. И благодарит богов за весь тот ужас, что заставил их бежать в столь далекий край, к странным людям, поклоняющимся неведомым духам.           Кани ведет ее долго, легко обходя кусты и камни. Фрейдис дрожит не то от холода, не то от волнения. Ей не страшно, просто… немного не по себе.           У Кани тонкие холодные пальцы. Так глупо… Фрейдис с севера, но ее руки всегда горячи. У нее белая как снег кожа, но под ней бежит теплая кровь. А в смуглом Кани словно нет ни капли огня. Но так только кажется, потому что, когда он целует Фрейдис, его губы опаляют. Потому что ласки горячи и нетерпеливы, но вместе с тем бесконечно нежны. Фрейдис тает, что ледышка в натопленной комнате. Хорошо… Только мало. Фрейдис всего мало, а Кани больше давать не хочет. Он еще что-то помнит, осознает. Фрейдис понимает, но она привыкла нарушать все, что можно нарушить. Да и кому ее здесь судить? Родителей, может, она б и остереглась гневить, а брата? Пустое. Да и не до нее ему сейчас.           Поэтому Фрейдис валит скралинга на спину и сама садится сверху. Кани что-то бормочет, но трудные чужеземные слова вылетели из распаленной головы. А Фрей и не слушает: надо оно ей? Сейчас слова не нужны, зачем они, если можно гладить, целовать, кусать… Чувствовать!           Все происходит настолько легко, естественно, что и сомневаться нельзя — боги так и замыслили. Вспомнились стыдливые шепотки замужних подруг, их жалобные рассказы о первой ночи — ложь, все ложь! Кому нужная только, непонятно.           О чем думает Кани, Фрейдис не знает, но вряд ли он сейчас просит прощения у своих духов.           А потом ощущения уходят за какой-то предел, дальше уже осмыслить нельзя, Фрейдис словно тонет, но… «спасительной» рукой дикий, надрывный крик выдергивает ее к яви. Кани аккуратно отодвигает девушку и всматривается в темноту. От невысвобожденного желания его потряхивает, нестерпимо хочется забыть про весь мир, стать слепым и глухим, чтоб существовали только он и самая прекрасная женщина на свете. Но крик повторяется, насмешливо показывая: вы про мир забыть можете, а вот мир про вас, увы, помнит.           — Холь, — безошибочно определяет Кани и хмурится.           — Холь? — Фрейдис доверяет Кани, у скралингов очень тонкий слух, но зачем дочери главы племени так кричать?           — Ходи к своим, — Кани не на шутку обеспокоен. Он быстро поправляет на Фрейдис одежду. Все равно растрепанная, но как уж сумел. — Быстрый.           Фрей кивает: она и сама чувствует, что надо идти, только не хочется. На мгновение она прижимается губами к потной шее мужчины и убегает.           И к собственному ужасу на полпути сталкивается с Холь. Та плачет и, кажется, совсем не понимает, куда бежит. Что-то тарабарит, но Фрейдис никак не разберет о чем. Она пытается поймать, успокоить девушку, но та с ужасом отшатывается. Фрейдис это не нравится, ух как не нравится. Потому что движется Холь со стороны их деревни. А значит, что бы ни произошло, виноват в этом кто-то из них. Плохо.           Значит, нужно просто бежать быстрее. Предупредить брата с Нордом. Или… они же были на Костре. Фрейдис замешкалась. Потом решила, что если они еще у скралингов, то и без нее все скоро узнают. А если нет?           И она побежала. Видеть в темноте, как Кани, она не могла, так что то и дело спотыкалась, обдирала ноги и цеплялась за ветки. Ночь душная, и даже ветер бега не холодит кожу. Дышать тяжело, бок начинает колоть, на коже выступает испарина, пот щиплет свежие царапины.           В темноте мелькают причудливые силуэты деревьев, кустов, загадочно шебуршат листья, и тихо попискивает зверье. Темные пятна чередуются лужицами лунного света на траве и серебристыми всполохами листьев.           Вдруг мимо проносится светлое пятно, подозрительно напоминающее сидящих на земле людей. Фрейдис тормозит, едва не теряет равновесие, возвращается и пораженно ахает.           — Торвальд? — спрашивает осторожно, будто боится спугнуть. Брат выглядит так, будто сейчас без чувств упадет. Торвальд вздрагивает и поднимает на нее какой-то больной взгляд. Сам он бледный, глаза ввалившиеся, на подбородке бурые разводы подсохшей крови, видно губы кусал. И несет он него такой болью, что у Фрей внутри все сжимается. — Там Холь… В чем дело?           Ей страшно. Очень страшно. Ее сильный смелый Торвальд выглядит так, словно ходячего мертвеца увидел.           — Фрей, иди домой, — отвечает за Торвальда Норд, — и если кого встретишь, тоже вели не гулять.           — Что вы натворили? — Фрейдис старается говорить твердо, но голос дрожит. Как же ей плохо!           — Фрейдис, уйди! — звучит, скорее, как мольба, чем приказ. Но…           — Не смей на меня орать! Так, оба, быстро! Подняли свои задницы и пошли в деревню, — ей необходимо вернуть своих брата и друга. И если для этого их надо взбодрить добротным пинком — она взбодрит. Потому что всем слабыми быть нельзя, кто-то да должен продолжать думать. Сегодня, видать, ее очередь.           Сопротивляться у мужчин сил нет. Они встают и идут. Норд напуган до трясучки. Он всегда боялся, что их сожгут за богопротивную любовь. Вот ведь — пришла беда откуда не ждали. Теперь скралинги могут потребовать казни Торвальда. Хочется завыть, как раненный зверь. Что еще жив, но уже не жилец.           Но скралинги ничего не требуют. Они вообще ничего не говорят. Просто едва Норд с Торвальдом входят в поселение, из темноты возникают низкорослые воины с копьями и луками. То, что начинается потом… Так Норд представлял Рагнарек, когда слушал старые песни. Крики, стоны, лязг оружия, испуганные лица и кровь, кровь, кровь. Страшная пляска дрожащего огня факелов и черный дым. Сонные, ничего не понимающие викинги растерянно отбиваются, толком не осознавая из-за чего драка.           Зато Норда с Торвальдом бой бодрит, они словно просыпаются. Застоявшаяся в членах кровь снова быстро бежит по жилам. Думать, раздирать себя на лоскуты острыми когтями мыслей становится некогда. Потому что любое промедление — и тебя и впрямь разорвут. Но и сейчас, в пылу боя, лихого сражения за каждый новый вздох, над ними летает отчаянье.           Норд впервые участвует в заведомо проигрышной битве. Он привык нападать, а не защищаться. Скралингов больше викингов, много больше, они злы — ярость за поруганную честь Холь кипит в их жилах, дает силы. Они не боятся, не сомневаются: биться за правое дело их ведут высшие силы.           Первыми гибнут дети. Два глупых смелых мальчишки. Отчаянно закрывает собой женщина единственного младенца в поселке — ребенка, родившегося уже на новой земле. Дитя кричит, оплакивая уже павших и тех, кому только предстоит умереть.           Хельги встает на входе в землянку, где прячется Сольвейг. Сольвейг, носящая под сердцем его дитя. Нельзя отступать, нельзя бежать… нельзя даже сместиться на шаг, потому что это откроет ход к его семье. И он стоит, даже когда короткая стрела попадает в бедро и ногу обжигает болью.           Норд радуется, что не снял с пояса охотничий нож. Против копья он ничто, но все лучше, чем голые руки. Скралинги умелые охотники, но в воинском деле им с викингами не тягаться. Норду даже удается отобрать у одного из нападавших копье и, извернувшись, прошить тому бок некогда его же оружием. Из раны брызгает кровь, течет по древку и смачивает пальцы Норда — слишком долго он стоял неподвижно. Норд вырывает оружие из мертвого тела и оглядывается, проверяя как там Торвальд.           Торвальд бьется. На нем тоже кровь, но вроде чужая. Это радует. А еще на сердце теплеет от сосредоточенности в его глазах. Он снова стал решительным лидером, вожаком северных волков. И он думает, как вывести свою стаю из ловушки, пусть сам в нее и загнал.           Торвальду по-прежнему плохо, но теперь он переживает не за себя, а за других. Не меняя выражения лица, он умерщвляет еще одного. Резким ударом, вторя другу, Норд добивает своего противника.           Но скралингов все еще слишком много. Пусть даже на каждого падшего скандинава придется по два врага, по три… Все рано — им не победить.           Лицо Торвальда на мгновение мрачнеет, ему не нравится принятое решение, но по-другому, видать, не получится.           — На корабль! — отчаянный крик перекрывает шум битвы. Крик, ставший спасением для пары дюжин жизней. И концом — для одной: голос Торвальда скралинги знали хорошо.           Норд смотрит, как медленно оседает тело, с торчащей из груди стрелой. Алая кровь бежит по светлой рубахе. Еще темно, но Норду кажется, что страшное пятно горит красным. Цветом силы, цветом страсти, цветом смерти. Не помня себя, он кидается к другу, любовнику, единственному родному человеку во всем мире. Раньше думалось, что случись подобное, это будет… громко. И ясно. Ну не мог, не мог Торвальд пасть, а мир остаться прежним. Но он остается. Земля не испещряется глубокими рытвинами, небеса не обращаются острыми осколками, звезды остаются на привычных местах. И это — так неправильно.           Руки Норда сами, без воли хозяина, шарят по еще теплому телу, осторожно касаются растрепанного оперения стрелы, скользят по древку. И отдергиваются, словно обжегшись, когда доходят до раны чуть левее грудины. Дрожащие пальцы ложатся на шею, чуть надавливают. Судорожно скользят по влажной коже в поисках пульса. Еле слышных толчков крови, ритма жизни. Но не находят.           Норд вздрагивает, когда в уже мертвое тело запускают еще стрелу, и еще. Словно им все мало, все недостаточно. Очередная предназначенная Торвальду стрела раздирает плечо Норда, но он не чувствует — плоти не может быть хуже чем душе.           Вроде бы Норд кричит. Наверное, он пытается вытащить стрелы. Как? Как они могут? Как могут издеваться над его Торвальдом… Торвальду же больно! Только руки отчего-то не слушаются. Вместо того чтобы тянуть стрелы, они сжимаются на плече мертвеца. Мышцы под ними все еще привычно упругие, в них нет трупной окаменелости. Широко распахнутые глаза все такие же яркие, ничуть не поблекшие. Но совершенно безжизненные, пустые.           Кажется, Норду что-то говорят, куда-то тянут. Он не хочет уходить: зачем, в чем смысл? Он не может уйти. Норд крепче цепляется за Торвальда. Он хочет остаться здесь, с ним. Нельзя его оставлять. Или пусть тогда забирают обоих.           Но тот, кто тянет, неумолим. Он рывком поднимает Норда и орет, почему-то голосом Фрейдис, чтоб он шевелил задницей, а потом тянет за шиворот, как нашалившего мальчишку.           Викинги сбиваются в кучу, заталкивая в центр уцелевших женщин и детей. Норда, неотрывно смотрящего стеклянными глазами на тело Торвальда, зашвыривают к ним же. Он не сопротивляется. Лишившись контакта с Торвальдом, он обмяк и ушел в себя.           Снова осознавать происходящее Норд начинает уже на корабле. Сидя на своем привычном месте, на носу. Кто-то даже накинул ему на плечи одеяло. Шерсть знакомо колет шею и плечи в широком вырезе рубахи. Слышится шелест волн и ритмичные хлопки весел по воде.           Норд вздрагивает, когда чувствует, что по пальцам заелозило что-то теплое и влажное. Берси возит носом по рукам хозяина, испуганно переминаясь с лапы на лапу: качка ему не нравится.           — Ты тут? — Норду даже удается подивиться, как животинка попала на борт, неужто занес кто? Вряд ли, не до того было, самим бы ноги унести. Значит, самостоятельно залез. Чем почуял только, что бежать надобно? Берси жалобно скулит. Норд поднимает теплую тушку себе на колени. — Как мы теперь? Без него?           Из глаз бегут слезы, но Норд их не чувствует. Берси плачет еще печальнее и лижет соленые щеки глупого человека. Тот вжимается мокрым лицом в мягкий мех. Это он виноват. Во всем виноват, с самого, чертового, начала. Хочется утопиться. Вот встать сейчас и прыгнуть за борт. И не видеть вопрошающих лиц израненных людей, ждущих его объяснений. Не думать о том, как жить дальше. Не рассказывать Фрейдис, почему погиб ее брат. Из-за чего она теперь бежит в неведомом направлении прочь от того, кого любит. Это ведь так просто: один шаг — и нет ни боли, ни горя, ни пустоты внутри. Ты сам — лишь пустота. Один шаг — такой простой, такой короткий. Прыгнуть и не сопротивляться, перестать бороться, отдаться на волю стихии.           Останавливает лишь одно: крохотное, походя произнесённое слово «мы».