Псих

≪Обратный отсчет пошел — 10≫

«Её парень бросил её посреди безлюдной трассы, она делала медленные шаги на своих высоких и неудобных каблуках, идя в сторону дома и негромко всхлипывая, не стесняясь, что ее кто-то увидит. Медленно покачиваясь всем телом из-за выпитого алкоголя, она шла так, что я думал, что она вот-вот сломает ноги на этих высоких неудобных каблуках. Ветер бил в её лицо, развевал волосы, из-за чего они прилипали к её влажному и красному от слез лицу. Она выглядела довольно пугающе и некрасиво: волосы прилипли к лицу и все сильнее размазывали и без того сильно растекшийся макияж, оставляя черные полосы вообще на всем лице и черный оттенок на светлых, блондинистых волосах. Волосы пачкали светло-розовое платье, оставляя на нём такие же следы полос, что и на лице. Она думала, что она здесь одна. Она не видела мою машину, не видела, что я слежу за ней. Она думала, что ее никто не видит тут. Тонкое платье поднималось с каждым порывом ветра, она не стеснялась того, что оно поднимается слишком, даже чересчур высоко. Для обычной девушки это было бы как минимум оскорбительно для самой себя, она бы испытывала смущение, робость, даже если бы ветер просто слишком сильно поднял ее юбку, чего уж говорить о том состоянии, в котором сейчас была эта девушка. Я на самом деле удивлялся, как она позволила так обращаться с ней. Она устраивала шоу каждый раз, когда ей что-то не нравилось. Шоу вроде огромной истерики, благодаря чему добивалась сугубо личных целей, и которые очень часто были чрезмерно гадкими. И, как бы удивительно ни звучало, это всегда работало. Но только не в этот раз. Ее попросту обломали в том, чего она хотела, а затем воспользовались ей, а точнее, ее прекрасным ротиком, довольно грубо овладев ею, заставляя отсасывать у нескольких парней. И ладно бы, если бы они это сделали где-то в закрытой комнате, где это увидит только определенная пара-тройка человек, которые были втянуты в это занятие. Но нет, им захотелось публично унизить ее. Её медленные шаги сопровождались стуком каблуков об асфальт. Она сумела пройти только четыреста метров, и зарыдала сильнее прежнего, снимая свои туфли и пытаясь идти в сторону дома босиком по холодному и мокрому после дождя асфальту. Её телефон был у меня в кармане, а сумочка валялась на заднем сидении моей машины. Она даже не подумала о том, чтобы взять свои вещи — просто побежала из дома, лишь только появилась такая возможность. Я залез в дом под видом одного из сильно выпивших подростков, нашел комнатку, которая служила чем-то вроде гардероба. В одной части комнаты лежала верхняя одежда, а в другом то, что могло помешать «веселиться» — сумки, клатчи и прочая ерунда по мелочи. Она была на вечеринке со своими недодрузьями, с которыми была знакома не больше трех дней, за городом, но там произошла ссора между ней и девушкой, которая и устроила эту вечеринку. Отчаявшись, она в очередной раз начала закатывать сцены, но в этот раз ей это не помогло, а, скорее, даже наоборот. Эта девушка была падшей, падшей в самую пропасть разврата. Она попросила друга отвезти ее домой, но большинство из тех, кто был на вечеринке, не были на ее стороне. Это касалось и ее так называемого друга, который и притащил ее сюда, и которого она просила отвести ее домой. Кое-кто из парней, присутствовавших на вечеринке, даже решил ее унизить публично во второй раз, поэтому, подговорив друзей, он исполнил свое «наказание» для нее. Один из этих парней держал ее руки за спиной, поставив девушку на колени перед тем самым парнем, который все это задумал. Разумеется, ничего лучше он не смог придумать, чем заставить ее получить порцию спермы нескольких парней по очереди. Да, повторюсь, она была падшей в самую пропасть, я бы даже сказал, что она не вылезала из объятий почти всех семи смертных грехов, а лишь сильнее сближалась с ними каждый день. Но устроенный парнями самосуд был очень жестоким за тот проступок, что она совершила. Схватив Малию — так звали девушку — за волосы, этот ублюдок также прилюдно снял с себя белье, показав небольшой группе присутствующих свой половой орган, а затем провёл им по лицу беззащитной девушки. Малия вырывалась и плакала, но что она могла сделать против двух сильных парней, которые были вдвое сильнее ее? Безусловно, она любила сильных парней, любила иногда грубость в плотских утехах, которые обычно были по обоюдному согласию и могли быть в любой момент прекращены. Но не в этот раз. Она не желала делать этого, да еще и прилюдно, хотя не в первый раз видела именно этого парня в своей постели. Он заставил ее сосать, взять полностью в рот, засадив по самую мошонку. Тушь текла по ее лицу, он буквально душил ее, не позволяя вытащить пенис изо рта, отчего по ее подбородку начала медленно течь слюна, смешанная со спермой. Как думаете, много ли надо подростку-дрочуну, который к тому же был навеселе? Правильно, его, как и остальных парней, хватало ненадолго, но никто не решился трахнуть ее, ведь в этом случае возник бы риск, что девушка может пойти в полицию. Но никто: ни полиция, ни какой-нибудь гинеколог никогда не сможет определить — был ли оральный секс? Он не оставляет следов, кроме, может быть, спермы на лице, во рту и в волосах, но больше — никаких следов насилия. Это было мудрым решением для таких пьяных парней. Плюс, парни могли сказать, что это было по обоюдному согласию, она была пьяна и просто подставила свой ротик. Это никак не проверить, поэтому дальше зайти они не решились. Я смеялся над ней. Она выглядела жалкой, и мне поначалу даже стало противно оттого, что придется пачкать руки в чьей-то сперме и куске грязи, ведь именно этим я и считал ее. Я подъехал в тот момент, когда она уже остановилась: слишком много выпитого, Малию мутило. Она была слишком легкой мишенью, и я поначалу подумал, что послежу за ней еще несколько дней, но мне захотелось помочь ей просто ради того, чтобы окунуть ее в более жестокий ад. Ее личный ад, который не прекратится до того самого момента — момента ее смерти. — Пожалуйста, ох, вы едете в город? — она, пошатываясь, подошла к моему открытому окну и аккуратно просунула голову в него. От нее несло перегаром, и я почти опьянел от этого резкого запаха. — Садись, я подброшу, — я усмехнулся, когда она, пытаясь обойти мою машину, несколько раз чуть не упала, запутавшись в своих ногах. Это было реально смешно, и смотреть на это я мог долго. Она вырубилась слишком быстро, мне даже не пришлось ничего делать с ней, мы даже не проехали и пяти километров. Она просто уснула, просто отключилась от выпитого, даже не сказав мне адрес, куда собиралась. Малия спала даже тогда, когда я нес ее кое-как от машины до подвала, несколько раз случайно ударив ее то головой, то ногой, то рукой о косяки или что-то еще. Она смогла открыть глаза только на следующие сутки, когда немного протрезвела. Но даже тогда она была в легком опьянении, у нее чертовски сильно болела голова, и каждый негромкий звук она воспринимала так, будто рядом взорвалась бомба или что-то в этом роде. И мне показались скучными эти двадцать четыре часа. Но оно стоило того. Она выглядела восхитительно, когда только осознала, что находится в клетке, в которой не может даже выпрямить ноги. Она била руками по решеткам, кричала, пыталась найти на себе хоть что-то, чтобы открыть замок хотя бы на маленьком отверстии клетки, которое я сделал, чтобы кормить или приручить питомицу. Она кричала так громко, что я слышал ее через два этажа. Но ее не хватило надолго. Малия была лишь в своем белье, под ней на дне клетки было несколько тонких пледов. Я не хотел, чтобы она умерла слишком быстро от какой-нибудь простуды или чего-то в этом роде. Также, я не хотел, чтобы мне пришлось отойти от развлечения, уделив внимание ее здоровью и лечению. В подвале не было слишком сыро, но бетонный пол давал о себе знать: там было действительно холодно. — Здравствуй, помнишь меня, милая? — я медленно спустился по лестнице, держа в руках небольшой цветной бумажный пакетик с подарком для нее, — тебе лучше поговорить со мной, иначе, котенок, будет хуже. И когда я говорю хуже — я имею ввиду действительно хуже, для тебя, — я говорил спокойно, медленно, подходя к клетке и доставая ключи из кармана джинсов. — Ты — ублюдок, который меня похитил, воспользовался тем, что я была в жопу пьяна, а сейчас держит в каком-то сыром подвале в этой тупой клетке! — она была агрессивна. Это была её защитная реакция, которую я ожидал. Даже спустя какое-то время она сохранила голос уверенным, но я был уверен, что это скоро пройдет. Но как только я опустился на колени и коснулся клетки со стороны окошка, закрытого на небольшой замочек, она забилась в противоположный угол, стараясь быть максимально дальше от меня. Я засмеялся, наблюдая за этим. Я был прав в том, что ее хватило лишь на пустые крики и угрозы. — У меня есть для тебя подарок, котенок, — проговорил я, открывая это окошко и пристально смотря на нее. Малия была заинтересована в моих последующих действиях. Я усмехнулся и достал из кармана своей спортивной куртки ее мобильник, — Хм, давай позвоним кому-нибудь? Хочешь кому-нибудь позвонить? — я заулыбался, когда она покрылась мурашками и попыталась сначала подползти ко мне, а потом выхватить телефон из рук, когда я поднес его к небольшому окошку, — Нет-нет, не сейчас. Я знаю, что ты голодна. У меня есть еще один подарок для тебя. -Я улыбнулся и взял пакет, доставая оттуда небольшую баночку кошачьего корма, — Смотри, это, кажется, выглядит действительно аппетитно, -я улыбнулся, приоткрыв эту баночку; Малия выглядела ужасно, смотря на меня. Почувствовав запах, она ужаснулась, но в ее животе громко заурчало: есть она пренепременно хотела. Её бледное лицо подтверждало то, что ее вот-вот могло вырвать. Я потянул за алюминиевую открывалку, и открыл кошачьи консервы, ставя их на край окошка, где было что-то вроде полки. — Ну же, кушай, — я усмехнулся, говоря совершенно спокойно, и чуть-чуть отполз назад, чтобы она не боялась за то, что я мог схватить ее, но девушка лишь с силой стукнула ногой клетку, отчего кошачья еда упала на пол, слегка испачкав меня, пол и клетку. Я был действительно огорчен этим, и где-то в глубине души даже начал выходить из себя, — Что ж, — я сжал губы, а затем встал на ноги и с силой ударил ногой клетку, где она сидела, отчего Малия зарыдала еще громче, чем до этого. Я закричал на нее, снова и снова ударяя клетку ногами. Она громко рыдала, закрывая лицо и голову руками, надеясь как-то спрятаться от меня. От той злости, которая обрушилась на нее. Чтобы немного остыть, я поднялся наверх. Взяв то, что мне было нужно, я спустился обратно. Девушка пыталась выбраться через небольшое отверстие, в которое пролазила лишь голова и, может быть, одно плечо, при совсем маленьком телосложении. — Котенок, ты разозлила меня, — я был зол. Очень зол. Мне хотелось убить ее, но это было бы слишком просто для нее. Я понимал, что это будет сложно — перевоспитать ее, но нужно было поставить ее наместо. Услышав меня, она сразу начала залезать обратно, но я успел вовремя. Схватив ее за волосы, вытащил голову так, чтобы она уперлась плечами в клетку. — Ты должна слушать меня, Малия. Ты должна вести себя хорошо. А сейчас ты должна поесть, иначе я, маленькая сучка, заставлю тебя хорошенько задуматься о ценности твоей жизни. И я, будь уверена, докажу тебе, что ты для меня ничтожна, и я готов убить тебя в любую минуту, если не буду получать того развлечения, которое хочу. — Я громко говорил, буквально выплевывая эти слова ей в лицо. Она рыдала, едва шевеля губами. — Сейчас я открою клетку, и, если ты, маленькая дрянь, будешь сопротивляться тому, чтобы я тебе хорошенько вставил, о, дорогая, ты умрешь. И тогда я все равно оттрахаю тебя, — я зарычал, отпуская ее и грубо запихивая обратно, а затем открыл её клетку…». Я не снимал дальше. Это было не нужно. Я был прав в том, что она не была хороша во всем, кроме секса. Малия знала, что и как нужно делать. Она была школьной шлюхой, одной из тех, кто делает губки «уточкой», считая себя при этом красивой. Хотя, её едва приоткрытые губки вокруг моего члена смотрелись действительно хорошо. Лучше, чем когда она пыталась делать ими что-то еще. Больше, чем свое тело для секса, она не могла предложить. Лишь свой рот и вагину — больше ничего. И она приспособилась к тому обращению с ней, что я совершал. Но мне ничуть не было жаль, когда я убил её спустя две недели. Мне стало скучно, действительно скучно, ведь это все — лишь секс, которого у меня хватало и без нее. Разумеется, ее смерть не стала для меня какой-то большой потерей, ведь я знал, что впереди меня ждут еще большие развлечения. Мотаю видео чуть дальше, смотря на экран. Мелькают кадры того, как я издеваюсь над ней, пытаю ее, бью, мучаю. Ей было все равно, она лишь послушно просила еще, прогибаясь под меня. Ее с легкостью можно было назвать подстилкой, именно так и даже только так я мог охарактеризовать эту Малию — грязную половую тряпку. В прямом смысле этого слова. Ее непослушный ротик выкрикивал это «еще» каждый раз, когда я делал что-то с ней. Она просила о большем каждый раз, видимо, надеясь на то, что я ее убью, заигравшись. Сначала я даже думал, что она — мазохистка, но ей просто хотелось жить или поскорее умереть. Она думала, что я наиграюсь и отпущу ее, или же убью ее. Было понятно, что она верила больше в первый вариант, что она еще погуляет на свободе: я слышал её рыдания каждую ночь, и наслаждался ими. С одной стороны, это безумно нравилось мне, но с другой… Останавливаю видео на еще одном интересном моменте, продолжая вспоминать, наблюдая. Это все слишком быстро наскучило. Она не показывала боли даже тогда, когда я посадил ее на ледяной бетонный пол, привязав одну из рук так, чтобы она была натянута. Схватив другую ее руку, поднес ее к краю стола, после чего рыкнул, чтобы она сидела и не рыпалась, иначе будет плохо. Ей нельзя было кричать, и она знала это, но я видел самый настоящий, животный страх, когда достал небольшой нож. Она пыталась убрать от меня свою руку, вырвать ее из моей сильной хватки, но при этом послушно не кричала. Лишь вырывалась. Она только билась в ужасной панике, понимая, что случится сейчас, но при этом не издала не звука. Она была очень послушной девочкой в этом плане, и я в самом деле наслаждался тем, что она слушает меня. Но рутина наскучила, и тогда я перешел к более болезненному для нее занятию. Поднеся нож к ее руке, я, как можно более аккуратно поддел ноготь, запихивая под него кончик ножа, касаясь им мягкой плоти. В глазах девушки был дикий страх, она даже перестала дергаться, понимая, какую боль почувствует, как только нож зайдет под ноготь. Однако у меня были немного другие планы. " — Сиди так. И не смей двигаться, иначе тебе будет плохо, Мали, — я говорил это, улыбаясь, она выглядела действительно напуганной. Ее глаза передавали весь тот ужас, что предстаёт перед человеком, когда он понимает, что смерть вот-вот подойдет к тебе, вот-вот обнимет тебя и утащит за собой во мрак. Я беру небольшую железную коробочку, встряхивая ее и убеждаясь, что-то, что мне нужно, все еще внутри. Улыбаюсь и открываю коробочку, достаю несколько булавок и подхожу к ней. Она начинает понимать, почему и зачем я делаю это, и самое главное — до нее начинает доходить: что я собираюсь делать дальше. Она, только осознав, что нож-то все еще лежал на столе, хватает его и направляет на меня, пододвигаясь к месту, где была закреплена ее рука. Я начинаю смеяться: она выглядит очень жалко. Бывшая когда-то белой влажная ночнушка, прилегающая к некоторым частям тела, загнанный взгляд. Она понимает, что шансов на ее победу очень и очень мало. Она взвешивает все «за» и «против», и на долю секунды отчаивается, стыдливо опуская глаза в пол. Она уже не держит нож, направляя его на меня, а только опускает руку так, что слышен тихий скрежет железа о бетон. Она сама вернула нож туда, откуда взяла его, и села так, как я посадил ее до этого. Малия понимала, что если разозлит меня, то это будет очень плохо для нее. Думаю, не очень сложно догадаться, что я делал дальше. Запихивать булавки под ее ногти было не самым приятным занятием, но весьма поучительным. Она вырывалась, плакала, но также не позволяла себе кричать, лишь открывала рот, как рыбка, ничего не выпуская изо рта. Достаточно было и пяти булавок, загнанных под ногти, и я нашел новое занятие. Меня привлекал язычок, в который мне тоже захотелось воткнуть что-нибудь острое. Взяв булавку, я притянул ее к себе, сильно вытягивая руку, так, что ей становилось больно от такого положения. Сжав ее за щеки, я усмехнулся, проводя языком по щеке, стирая слезу, отчего она зажмурилась, но не вырвалась. Мне даже начало казаться, что она чуть-чуть успокоилась, решив, что ее муки на этом закончились, но это было лишь началом конца. Ее прикрытые глаза, расслабленное лицо говорили о том, что она уже решила — дальше будет не так больно, можно будет немного передохнуть. Но не тут-то было. Сильнее надавливаю на ее щеки так, чтобы она широко открыла ротик. Слушается, поспешно открывая рот и немного высовывая язык, все еще закрыв глаза, готовится принять в рот пальцы или сразу пенис. Смеюсь и резко втыкаю в ее язык булавку, протыкая его насквозь. Ее рот наполняется алой кровью, которая перемешивается со слюной, и Малия не сразу понимает, что произошло. Однако спустя несколько секунд до нее доходит, она начинает неистово кричать, а по ее щекам снова текут горячие слезы. Не менее горячие, чем кровь во рту. Держу ее не привязанную руку, не давая ей вытащить булавку, а затем встаю и точно также фиксирую руку, привязывая ее к столу так, чтобы ладонь лежала на краю. Она кричит, пытается вырываться. Рот ей не закрыть: боится. Булавка может войти еще глубже, чем есть сейчас, поэтому просто держит язык вне рта. Что-то нечленораздельно мычит, и я пододвигаюсь к ней, пытаясь услышать ее слова, из которых разбираю что-то вроде «Пожалуйста, вытащи, мне больно». Усмехаюсь и подношу руку к ее лицу, проводя кончиками пальцев по щеке. — Ох, ты хочешь, чтобы я вытащил булавку? Тебе больно? — она быстро-быстро кивает, сильнее вытаскивая свой язык, как бы давая понять, что действительно не хочет чувствовать в своем рту это. Я усмехаюсь и лишь сильнее надавливаю на булавку, так, что она почти полностью проходит сквозь язык. Она застревает из-за округлого кончика, поэтому мне приходится схватить ее снизу языка и буквально вырвать из него. Крови действительно много, и мне становится отвратительно». Просматривая этот момент, я вспоминаю, как случайно прикусил часть своего языка так, что этот откусанный кусочек болтался. Оторвать я его не мог — боялся. Крови в тот момент в моем рту было так много, что я действительно думал: насколько же все это плохо, и вообще — выживу ли я? Воспоминание детства заставило немного погрузиться в раздумья, но я помнил, что был здесь не для этого, поэтому снова переключил внимание на экран, нажав «play» на пульте. Снова погружаюсь воспоминаниями в тот день. «Я медленно глажу ее по щеке, она плачет и давится собственной кровью, которая вытекает из довольно-таки большого отверстия в языке. Улыбаюсь проделанной работе, но вспоминаю, зачем я приковал ее руку к краю стола. Улыбаясь, встаю с пола, как раз в этот момент она опускает голову и открывает рот, после чего из него начинает вытекать красноватая жидкость: слюна, смешанная с кровью. Она тяжело дышит и пытается как можно быстрее избавиться от этого металлического привкуса крови во рту, кашляет и выплевывает то, что у нее во рту. Думаю, если бы хоть одна из ее рук была свободна, она бы попросту заставила себя выблевать то, что уже успела проглотить. Подхожу к небольшому кожаному чемодану, открываю его. Передо мной лежат чудесные, отлично наточенные медицинские инструменты. Беру длинный скальпель и совсем короткий, затем, улыбаясь, направляюсь к Малии и касаюсь ее острием длинного скальпеля, совсем слегка надавливаю на кожу щеки, проводя по ней. Под скальпелем образовывается небольшой надрез, откуда быстро начинает сочиться кровь, стекая сначала на шею, а оттуда на не менее чудесную грудь. Не подумал о ее медицинской книжке, о ее здоровье, но ведь все бывает в первый раз. И в первый раз можно совершить множество ошибок, которые потом будет очень сложно исправить. Но от небольшой потери крови вряд ли кто-то умирал. Надрез был действительно небольшим, но я не знал о том, что у нее гемофилия. Это заболевание, при котором кровь очень плохо свертывается, и от небольших ссадин получается больший дискомфорт, чем у тех, кто этим не болеет. Если нормальному человеку нужно всего пару минут, чтобы небольшой порез затянулся, то людям, больным гемофилией, нужно действительно долгое время на это». Спланированное мной ранее сразу рушится. Я собирался отрезать один из ее прекрасных пальчиков прямо у нее на глазах, без всяких там обезболивающих. Однако она сама изменила мои задумки. Было проще доставлять ей боль небольшими порезами, чем потом мучиться, пытаясь остановить кровь. Снова перематываю видео. Останавливаю видео на моменте, последнем моменте ее жизни. Я управлял ее жизнью, будто дергая за веревочки. Мне это безумно нравилось, и я входил во вкус. С каждым новым прикосновением к ней я упивался наслаждением, каким-то чертовски притягательным вожделением, и это мне безумно нравилось. Вожделение появляется от того, что мы часто видим предмет, который возбуждает нас. И чем чаще мы видим предмет вожделения, тем оно сильнее. И я чертовски сильно возбудился, подумав о ее смерти. О ее остывающем трупе, холодных пальцах, о самых последних ударах ее сердца, о последних словах. Я нуждался в этом, прежде всего потому, что знал — дальше будет только лучше. Обращаю свое внимание на экран, где вовсю мелькают картинки видео. »…Медленными поцелуями-укусами я покрывал ее шею, водя острием ножа по нежной, хрупкой коже. Она получала какое-то специфически извращенное удовольствие от всей той боли, которую я причинял ей. Я сделал небольшой надрез на её плече, она негромко заскулила, но потом лишь тихо простонала, когда я ввел нож немного глубже, пуская ее горячую кровь на решетку ее клетки…». Она жила там, в этой клетке. Была послушной девочкой.Чересчур послушной. Стало слишком скучно: мне не хватало тех чувств и эмоций, которые я испытывал, только похитив ее. «В ее спину врезается сетка клетки, принося ужасную боль и раня хрупкую кожу. Из ее плеча течет кровь, не переставая, пачкая при этом даже меня. Но мне не хватает ее криков боли, искаженного от мучения лица. Усмехаюсь и медленно опускаю лезвие ниже, провожу вокруг ее набухшего соска. Вижу страх в ее глазах, когда она непонимающе смотрит на меня — она слушается, а я, как она считает, пообещал не делать больно, если она слушается. Но это было меньшее из бед, ее бед. Она была влюблена, безотказно влюблена, что бы я с ней ни делал, она все равно послушно выполняла все. Я улыбаюсь, а затем с силой кусаю ее окровавленное плечо, разрывая нежную кожу, откусывая действительно немаленький кусочек ее плоти, держу его во рту до некоторого момента, наслаждаясь болезненным криком. Она кричит, молит о помощи, о пощаде, но ее руки привязаны, она не может остановить меня даже так. Она, буквально, была перетянута над клеткой. Она ничего не могла сделать, даже элементарно дернуть руками. Крик, боль, искаженное лицо мученицы, жертвы, наконец — вся та кровь, горячая, тягучая, вязкая. Это то, чего мне не хватало. Вытаскиваю ее плоть из своего рта рукой, немного кривлюсь — никогда не был сторонником каннибализма. Это слишком мерзко для меня. Но я не был против отдать ей это. Тем более, что она не ела уже пару дней, это была отличная последняя еда для нее. Малия всегда считала себя «особенной». Что ж, особенная еда — для особенной девушки. — Не волнуйся, я поделюсь, — усмехаюсь я, буквально заталкивая в ее полуоткрытый ротик окровавленную плоть. Она все еще кричит и уже начинает сопротивляться. Пытается выплюнуть кусочек своей кожи и мяса, качает головой, пытаясь собрать как можно больше слюны, чтобы полностью убрать этот кусок и сам вкус изо рта. То, что она кричала, было обычным делом, и каждый раз до этого, когда не была привязана, она затмевала мой разум исполнением моих мужских потребностей. Я не понимал, чего же на самом деле желаю: ее тела, так, чтобы потом она не могла ходить, или же чего-то другого, можно сказать, возвышенного. Проще говоря, я выбирал первый вариант, и мне просто хотелось воткнуть в нее свой член, разрядиться, не обращая внимания на то, больно ей, или приятно. Она была только «за», лишь бы мучения, порезы, избиения прекратились на время. Не в этот раз. Именно в тот момент я знал, что я сделаю с ней. И я не собирался сворачивать с пути в этот раз. — Нет, пожалуйста, хватит, я сделаю все, что ты захочешь, но не это, — она пыталась что-то говорить, пыталась не дать мне снова засунуть в ее ротик часть ее самой, когда у нее удалось выплюнуть его. Она плакала: из ее плеча до сих пор быстро вытекала кровь, мало того, что от нее только что откусили кусок плоти, так еще и заставляли ее съесть свою же плоть. Так что, было несложно догадаться, почему она так неистово плачет. — Ох, что? Прости, я не расслышал, — я усмехнулся, все-таки засунув плоть в ее рот, а затем закрыв его своей ладонью. — Жуй. Ну же, давай! — Я усмехнулся, когда убрал руку, она попробовала послушаться, но ее тут же вырвало на себя. Я усмехнулся, посмотрев на Малию. Она лежала в своей же блевотине, пытаясь откашлять все то, что успела «попробовать». Я засмеялся, а затем сжал пальцами ее сосок, касаясь его холодным лезвием острого ножа. Я начал нещадно отрезать ее сосок, Она закричала громко, начала трястись в конвульсиях, пытаться вырваться, но лишь делала хуже. Я отрезал бы его так, что было бы как можно меньше крови, но эта маленькая сучка все испортила, и я сделал слишком глубокий надрез. Она визжала, кричала, плакала, дергалась в конвульсиях и билась судорогах. Не сразу заметил, что порез был настолько глубокий, что, если бы я резал слева, то она бы уже, скорее всего, была мертва. Я громко прорычал и влепил ей сильную пощечину, отчего она ударилась головой о решетку, с которой капала кровь. Схватив ее за волосы, я начал с силой бить ее головой о решетку клетки, с каждым разом все сильнее. Мне было наплевать, насколько сильно я оттягивал ее привязанные руки, делая ей больно, и насколько сильно бил Малию. Она ослушалась, а значит, должна быть наказана. Если она должна быть наказана, то какая жалость может присутствовать в наказании? Я с силой бил и бил, пока буквально не размозжил ей череп этими ударами. Сначала ее золотистые волосы окрасились в красный цвет, цвет ее крови, а затем с окровавленного затылка начала стекать кровь. Мало того, в ее груди все еще торчал нож, которым я пытался отрезать сосок. Малия же начала откашливать кровь, и я был действительно вдохновлен этим зрелищем на новое похищение. Этой девушке можно было помочь только одним способом — как можно скорее прикончить, лишить ее жизни. Вытащив нож из ее грудины, я сделал глубокий порез с другой стороны, а затем и на ее горле. Кровь из сонной артерии полилась быстро, плеская небольшим фонтанчиком, но заливая все вокруг. Я был в крови, в ее горячей, склизкой, вязкой крови, это ощущение было прекрасным, и я хотел чувствовать больше. Откинув нож в сторону, я провел рукой по надрезу на ее груди и медленно раздвинул плоть, а затем засунул руку в пока еще теплое и живое тело, просунув ладонь между рёбрами. Малия продолжала биться в предсмертной агонии, и это было чудовищно прекрасно. Коснувшись сердца, я почувствовал довольно сильно уловимое его биение. Это было неописуемо — чувствовать, насколько близко она к смерти, но при этом чувствовать ее последние попытки остаться в живых. Сжав его, я с силой вырвал его из ее груди, так, что она прогнулась в спине, потянувшись за мной, но сразу же упала обратно, а я убил ее…». Я улыбнулся тому, что было уже так давно. Прошло около полугода с того момента, как я начал все это. Я вошел во вкус, и мне действительно нравился тот адреналин, который я испытывал каждый раз, стирая все улики с их тел: мои отпечатки пальцев, кровь, слюну, сперму. Я тщательно отмывал их трупы, прежде чем забрызгать искусственной кровью или дать моим псам поиграться с ними. Это было чертовски весело, ровно как и расчленять их, или же наблюдать за тем, как они пытаются делать все то, что я говорю, лишь бы выиграть еще один день жизни. Было опасным оставлять на девушках свои выделения — будь то слюна, пот, сперма. Даже отпечатки пальцев я не должен был оставлять на их телах — не мог рисковать. Но я не жаловался, ведь мне нравилось это. Трахать трупы, конечно, я не собирался, но поразвлекаться с ними в конце их жизни… Почему бы и нет? А также, почему бы и не дать развлечься с мертвыми телами моим псам? Этой породы в городе было предостаточно, поэтому я не боялся за оставленные укусы, свойственные им, за порезы и даже сперму животных. Разве сложно убить сразу нескольких питомцев? Я убивал сначала питомицу, девушку, которую похищал, а потом, если давал ее псам, и те, кто решил посягнуть на ее труп — умирали. Нет, я не был слишком брезгливым, но меня могли найти, если бы стали брать анализы у псов. Это неоправданный риск, поэтому я считал, что убийство двух или трех питомцев проще, чем попасться в руки полиции. Которая, кстати, меня до сих пор не поймала, а ведь у меня осталась всего одна маленькая девочка. И мой личный счет подходит к концу.