1886 год

— 1 — Иногда Питерс вспоминал, что вышел из приличной семьи. Иногда, глядя на себя в зеркало, он полагал, что вполне может производить на людей приятное впечатление. Ему не так часто назначали встречи, тем более приглашали на чай, но он никогда не опаздывал. А сегодня повод проявить пунктуальность был особенным. Тщательно выбритый и одетый в более чем добротный костюм, Питерс всё-таки поёжился под неприятным, оценивающим взглядом швейцара клуба «Диоген», а потом, недовольный собственной проклятой робостью, хмурился, идя за лакеем по длинному, декорированному «с претензией» коридору. Когда лакей ввёл Питерса в приёмную и назвал его фамилию, художник обрадовался, увидев перед собой добродушно настроенного молодого мужчину. Облегчение при виде его искренней улыбки вскоре сменилось у Питерса живейшим интересом к новому лицу, и, когда его ввели в соседнюю комнату, он не сразу понял смысл обращённых к нему речей. — Мистер Питерс, прошу вас, присаживайтесь. Мистер Холмс скоро освободится. Меня зовут Алан Грей, я помощник и секретарь мистера Холмса. Тон был самым любезным, но Питерс остался стоять, буравя лицо секретаря пристальным взглядом. Впрочем, он сумел пробормотать что-то в ответ на приветствие. Мистеру Грею пришлось повторить своё приглашение. — О... простите... я засмотрелся. Питерс сел и положил на стол папку с рисунками, а мистер Грей в недоумении посмотрел по сторонам, не понимая, на что тут можно засматриваться. — Только не говорите, что на мой нос. Я и сам знаю, что нос у меня не слишком удачный, — улыбнулся он. — Нос? — переспросил Питерс, окончательно очнувшись. — Что вы... Но вообще-то я засмотрелся на вас, если честно. У вас такое лицо… я бы с удовольствием вас нарисовал. Просто потрясающие глаза. — Глаза? Мне всегда казалось, мистер Питерс, что глаза не представляют интереса для художников, ведь они так незначительно отличаются у всех людей. Глаза хороши живьём, так сказать, когда по ним можно прочитать внутреннее состояние, сущность. Но разве это возможно нарисовать? Мистер Грей говорил как-то особенно мягко. Таким тоном говорят с женщинами и детьми, но Питерс не обиделся. — Вам, верно, не до того, чтобы знакомиться с произведениями живописи — работа отнимает почти всё время, иначе бы вы не удивлялись, — ответил он. — Да, не скрою, я дилетант в вопросах живописи. Мистер Холмс очень похвально отозвался о ваших рисунках, которые видел, а он хорошо разбирается в этом, один из его предков даже был художником. Из слов мистера Холмса я делаю вывод, что вы отличный портретист, мистер Питерс. Хотите сказать, вы можете нарисовать человека, чтобы по его глазам читался внутренний мир? — Художник может написать глаза так, что каждый будет видеть что-то особенное, — Питерс улыбнулся. — Может написать своё впечатление о человеке. Но иногда человек настолько лежит на поверхности, что и голову ломать незачем. — О, вот как? А что на поверхности у меня? — Вы уж простите, я привык говорить, что думаю. Доброта. Много печали, много... нежности. Повисло молчание. Мистер Грей явно не знал, что ответить на такое заявление, но внезапно отворилась дверь кабинета и в комнату для посетителей вышел мистер Холмс. Лицо секретаря тут же приняло бесстрастное выражение, он поспешно повернулся к патрону. — Мистер Питерс пришёл несколько минут назад, сэр, ровно в четыре, это я задержал его разговором. Питерс встал. — Добрый день, мистер Холмс. — Здравствуйте, маэстро, рад видеть, — мистер Холмс любезно улыбнулся. — Вы принесли какие-то рисунки? Вы уже их видели, Грей? — Ещё нет, сэр, как раз хотел попросить показать. Питерс взял папку и поспешно развязал тесёмки. — Да, у меня тут есть кое-что. Ваш брат в основном. Но и доктор Уотсон тоже. Смотрите, конечно, я ведь вам их принёс. А можно я пока нарисую мистера Грея? — произнёс он с интонацией ребёнка, который просит подарить ему игрушку. — Мистер Грей, вы не возражаете? — спросил мистер Холмс. — Конечно нет, сэр. Питерсу показалось, что секретарь смутился. Вот тоже новости. Сложно было поверить, чтобы этот мужчина не понимал, насколько он хорош собой. Усадив Грея, чтобы свет падал на лицо как нужно, и поставив себе стул напротив, Питерс с некоторым беспокойством покосился на мистера Холмса, который уже открыл папку, и приладил лист бумаги на картон, но стоило провести первые линии, как работа захватила целиком. Рисовал, да и писал Питерс совершенно по-тёрнеровски, то есть использовал не только карандаш, уголь или кисть, но и пальцы. Он пачкался, как поросёнок, и на момент, когда мистер Холмс передал несколько рисунков Грею, оставив часть в папке, следы грифеля уже украшали подбородок художника и правую щёку. — Вы отличный портретист, маэстро. Где вы учились? Питерс не сразу услышал обращённый к нему вопрос. — Маэстро? — Простите... — Питерс очнулся. — Да в нашей... с позволения сказать, Академии. В Лондоне. — Вы, пожалуй, превосходите Энгра, а, на мой взгляд, он был одним из лучших графиков. — Чисто технически, сэр… Энгр, я имею в виду. Он стушевался, а Грей вдруг чуть заметно улыбнулся. — Мне нравится Энгр, — заметил мистер Холмс, — хотя, возможно, это субъективно... Мне по душе также рисунки русского художника Кипренского, он использовал итальянский карандаш и сангину, кажется. — Кипренский хорош, — кивнул Питерс, взял другой карандаш, а первый сунул себе в рот, словно пират — кинжал. — Очень хорош, — прибавил он невнятно. — Он лучше Брюллова. — Брюлловы, особенно старший, Александр, сильны в акварелях. У меня есть два ранних итальянских пейзажа работы Александра, он подарил их мне незадолго до смерти. — Какие у вас знакомства, сэр, — улыбнулся Питерс, не вынимая карандаша, что придало его улыбке несколько хищное выражение. Грей отвлёкся от рисунков, подошёл к нему и протянул салфетку. Питерс приподнял лист картона, пряча рисунок, и уставился на сей предмет, не понимая, что от него хотят, и только потом сообразил, что испачкался в грифеле. — Спасибо, сэр. Пусть лежит, это уж потом. Садитесь, садитесь на место, я скоро закончу. — Мистер Брюллов читал лекции в Королевском институте Архитектуры в семьдесят четвёртом году, — сказал мистер Холмс. — Было очень интересно его послушать. О... мне можно будет взглянуть на портрет мистера Грея? — Можно, когда закончу. Если мистер Грей позволит, конечно. — Мистер Грей мне не откажет. Не правда ли, Алан? От такого обращения секретарь смутился вторично. Через несколько минут, в течение которых мистер Холмс ещё раз внимательно просмотрел все рисунки, а Грей молчал и терпеливо позировал, Питерс убрал карандаши. — Что ж, я запомнил ваше лицо, мистер Грей. — Он положил рисунок на стол и вытер руки и щёку. — Смотрите. И тут неожиданно мистер Холмс перехватил рисунок. Он смотрел на портрет своего помощника с таким явным удивлением, что Питерс даже забеспокоился. Не может быть, чтобы он не уловил сходства. — Подарите мне этот портрет, мистер Питерс, — сказал наконец мистер Холмс. — И я закажу вам столько портретов, сколько вы захотите нарисовать, и заплачу любую цену. — Вы не у того человека спрашиваете разрешения, сэр. — А я получу в подарок ваш портрет, сэр? — спросил Грей. С этими словами он взял у патрона рисунок и долго смотрел на него. Лицо секретаря утратило обычную невозмутимость. Наконец он словно на что-то решился. — Я беру свои сомнения назад, мистер Питерс. Художники могут всё. — Что не всегда радует заказчиков, — заметил тот. — Я нарисую мистера Холмса для вас отдельно. Исключительно для вас, мистер Грей. — Спасибо, мистер Питерс. Мистер Холмс вдруг встал с кресла и решительно заявил: — Пройдёмте в кабинет. Питерс уже устал отмечать странности в поведении этих двоих. Он покладисто собрал рисунки и завязал папку. Грей же кивнул ему и ушёл к себе в приёмную. В кабинете мистер Холмс первым делом открыл сейф, спрятал туда портрет секретаря и достал альбом с фотографиями. Открыв его в нужном месте, он протянул его художнику. — Это наша с Шерлоком мать. Я хотел бы иметь её портрет в том же стиле, что наши с братом и доктором. По сути, я хочу повесить эти портреты в кабинете у себя дома, и они должны соответствовать друг другу. То есть по два встречных, как я представляю. Нас нарисовать проще, для вас это не составит труда... а вот её... как вы полагаете? — Хм... по два встречных, говорите? А ваш парный с братом не хотите? — Питерс сел с альбомом на стул. — Я всё хочу, — мистер Холмс улыбнулся. — И парный с братом, и парный с доктором, и их вдвоём. Давайте сделаем альбом? А меня и моего помощника можно нарисовать вместе? Давайте так, мистер Питерс, четыре портрета на стену и сколько вы сочтёте нарисовать в альбом — я буду признателен. — Если у вас будет время, сэр, и если вы сочтёте это допустимым, расскажите мне о вашей матери. — Когда будете рисовать её или меня? Питерс довольно улыбнулся. — Вы очень умный заказчик, сэр, с вами приятно иметь дело. Мне важно знать её характер, эти старые фотографии мало что дают, кроме общего впечатления. Рисуя вас, я бы послушал о вашем брате. — Я начинаю понимать, чем вы так привлекли Шерлока. Договорились. Когда вы можете приступить? Завтра? Мистер Грей скоординирует с вами моё расписание, а я во время сеансов с удовольствием расскажу вам о брате и о нашей матушке. А сейчас у нас чай. Вы же не забыли про шоколадный торт? Мой повар сегодня постарался на славу. Скоро придут Шерлок с доктором. Грей! — позвал мистер Холмс и, когда секретарь явился, прибавил: — Грей, торт огромен, я вас прошу помочь нам его уничтожить.

***

Для Питерса вся собравшаяся к чаю компания была отличной возможностью понаблюдать за человеческой природой. К примеру, он заметил, что появление Холмса-младшего окончательно выбило секретаря из колеи. Обменявшись приветствиями с ним и с доктором, он предпочёл держаться в стороне. Шерлок же, появившись в гостиной, первым делом налетел на Питерса. — Майлз! Рад вас видеть! Вы уже работали? И как успехи? Он был очень оживлён. Питерс знал о его привычке. Прежде чем ответить, он успел бросить взгляд на старшего Холмса и заметил, что тот встревожился, а потом посмотрел на спокойного доктора. Кажется, оживление Шерлока было вызвано лишь радостью от встречи. — Я сделал портрет мистера Грея — на скорую руку, конечно, — довольно сообщил Питерс. — Мистер Грей, а посмотреть можно? — спросил Шерлок. — Я не... — Грей запнулся, — портрет забрал ваш брат, мистер Холмс. Он может им распоряжаться по своему усмотрению. — Майкрофт, ты ведь покажешь мне, правда? — спросил Шерлок. — Конечно, мой мальчик. Мистер Грей, откройте им сейф, пожалуйста. А мы с мистером Питерсом идём к столу, нас ждёт шоколадный торт. Присоединяйтесь потом к нам. Когда трое прошли в кабинет, мистер Холмс попросил художника: — Маэстро, я не хотел бы показывать брату старые фотографии без необходимости. Хорошо? — Чтобы он не сравнивал вас с вашим отцом, сэр? — спросил Питерс ровным тоном. — Вы очень наблюдательны, маэстро. — Люди по большей части боятся одного и того же, сэр. И чаще всего боятся не того, чего стоит бояться. Питерс поймал пристальный, испытующий взгляд собеседника, но ничуть не смутился. — Вам понравился мистер Грей? — спросил мистер Холмс. — Да, пожалуй. Но на вашем месте, сэр, я бы не показывал этот портрет никому, а на месте мистера Грея я бы его вам не отдал. Но тут, видимо, всё решаете только вы. Этот явный упрёк он произнёс с безмятежным выражением лица, будто сообщил, что за окном взошло солнце. — Мне понравился портрет, хоть и удивил меня, — сказал мистер Холмс. — А мой брат кажется вам таким... разным? — Разным? — Вы заметили, вероятно, что я не все рисунки позволил посмотреть мистеру Грею. На некоторых мой брат выглядел… пугающе, да. Он словно находился на грани отчаяния. — Мистер Холмс нахмурился и сжал губы. Питерс с интересом его разглядывал. — Я рисую то, что вижу, — ответил он. — Шерлока я знаю уже достаточно хорошо. Есть две категории людей, которых окружающие совершенно не стесняются: сумасшедшие и дети. Я немного одно и немного другое. Так что вашего брата я видел разным. — Как это происходит, мистер Питерс? Как вы видите? Это ведь не то же самое, что у нас с братом? Я хочу сказать — я смотрю на человека и замечаю какие-то мелочи, по которым могу сделать о нём определённые выводы. Так же поступает Шерлок. А как видите вы? Талант художника — это одно, я понимаю, что это дар свыше и... но ведь умение рисовать — только часть этого дара. Во всяком случае, для портретиста? Что позволяет вам понять человека вот так за минуты? — Я не всякого могу понять за минуты, сэр. Что касается вашей семьи, то... Но тут из кабинета вышли остальные. Грей был внешне невозмутим, Шерлок задумчив — он только посмотрел на Питерса и улыбнулся. Доктор же выразил искреннее восхищение мастерству, с которым выполнен рисунок, да ещё за такое короткое время. Мистер Холмс-старший уж как-то слишком поспешно пригласил всех к столу. Торт на самом деле был огромным, и кроме него к чаю подали только миндальное печенье с фисташками. — Признайтесь, Джон, мой кондитер не хуже, чем в вашем любимом ресторанчике в Сохо? — спросил старший Холмс. Доктор улыбнулся. — Мы же ходили в ресторан не для того, чтобы оценивать кулинарные таланты мадам, а чтобы развлечься. Это всё равно что сравнивать, скажем, рисунки мистера Питерса с рисунками ребёнка. — Не умаляя достоинств мистера Питерса, должен сказать, что блинчики были очень недурны. Жаль, что успел съесть всего одну порцию. Но мне действительно надо было уйти. Грей, вы единственный из нас, кто их не отведал. Вы должны сходить туда и попробовать. — Уже, сэр. Вчера, — коротко ответил секретарь. — О. Ну да, конечно. — Грей, когда вы успели? — удивился Уотсон. — Вы же ушли с Майкрофтом. — Моё присутствие не требовалось при переговорах, и я пришёл туда к чаю, доктор. Вы с мистером Холмсом уже ушли. — Грей всё успевает, — улыбнулся мистер Холмс. Питерс молчал, смотрел то на одного, то на другого с добродушным интересом и с аппетитом поедал торт. — Если бы мы знали, что вы вернётесь, Грей, мы бы вас подождали, — сказал Шерлок. Доктор почему-то удивился, а лицо секретаря как-то странно окаменело на секунду. — Я не был уверен, что успею вернуться, — сказал Грей. — Так сложились обстоятельства, мистер Холмс. Очень милый ресторан, и мне тоже понравились блинчики. К чаю подали, кроме того, пирожные с ликёрным кремом. — Жаль, — сказал вдруг Питерс. — Почему? — поразился доктор. — Пропустил чай. Не в первый раз. Такое вопиющее заявление отвлекло мистера Холмса от размышлений. А то он слишком испытующе посматривал то на секретаря, то на брата, будто прикидывая, что такое происходит между этими двумя, о чём он не знает. — Если вам будут удобны сеансы во второй половине дня, маэстро, то в ближайшее время вы не пропустите чай. Мой повар на самом деле превосходен и кроме шоколадного торта умеет ещё очень многое. Вот доктор не даст соврать, он, как и я, неравнодушен к сладкому. Мистер Грей предпочитает сухое печенье и фрукты, а Шерлок... ну, он не ценитель, просто ест, что предлагают. А так приятно угощать людей, которым нравится вкусно поесть! – 2 – Майкрофт Холмс Я ничуть не покривил душой, когда сказал Питерсу, что понимаю причину привязанности к нему Шерлока. Под странное обаяние этого человека невозможно было не попасть, хотя в рассказе Джона он производил впечатление субъекта, слегка больного на голову. С другой стороны, если покопаться в каждом из нас, возможно ли найти абсолютно нормального человека? Да и что почитать за норму? Уж точно не талант, которым Питерс обладал в полной мере. Мне, правда, было не совсем понятно, почему, будучи блестящим рисовальщиком, он пишет такие картины. Я видел оба полотна в квартире брата. Единственное, что мне в них понравилось — это цвета. И всё. Пока я отлёживался со спиной на кровати Джона, этот, прости боже, Антиной маячил у меня перед глазами. Не нашли другого места, чтобы повесить. Могли бы где-нибудь у шкафа приткнуть. Но когда я увидел рисунки Питерса в папке, я был потрясён. Там были вполне невинные вещи, которые могли бы стать иллюстрациями к рассказам Джона, вздумай он издать наконец сборник. А были и рисунки, которые меня испугали. То ли художник слишком многое замечал, то ли Шерлок настолько ему доверял и раскрылся. Да и портрет Грея совершенно выбил меня из колеи. Это несомненно был мой секретарь, такой, каким он пришёл ко мне много лет назад — голодный мальчик, ни на что, кажется, не рассчитывающий. И в то же время тот, каким я его знал все эти годы... если я его знал. Я смотрел на какого-то нового для себя человека. Похоже, художник за полчаса увидел в Алане больше, чем я за полтора десятка лет. За столом я исподтишка наблюдал за Питерсом, а он, кажется, наблюдал за всеми нами, причём совершенно открыто. И после чая так поспешно ушёл, что я забеспокоился, но Шерлок высказал вполне резонное предположение, что художника просто посетила муза. Ещё бы — после шоколадного торта музы обычно добрые. Нам пришлось отложить стрельбы и изучение бумеранга, хотя я уже договорился с одним из знакомых, и он разрешил нам приехать в своё поместье в любое удобное для нас время. Но начались дожди, у Джона опять разболелась нога. А у меня появилось новое развлечение: я, признаться, загорелся идеей собрать семейный альбом из рисунков Питерса. Хотя у него имелось много эскизов с Джоном, Питерс попросил об ещё одном сеансе с ним. Хотел освежить впечатление. Мы встретились в клубе в три часа и устроились у меня в кабинете: я за столом, доктор на диване, художник сел напротив него. — Я не мешаю, маэстро? — спросил я на всякий случай. — Вы хотели о чём-то расспросить — я к вашим услугам. — Если вам удобно, сэр. Вы обещали рассказать о своей матери. Доктор посмотрел на нас обоих и улыбнулся. Питерс приготовился к работе, но всё медлил. Наверное, на лице доктора было сейчас не совсем то выражение, которое бы он хотел уловить. — Да, я помню, — кивнул я. — Не знаю просто, с чего начать. Моя мать умерла, когда мне было одиннадцать лет, так что воспоминания у меня детские. — Детские воспоминания, сэр, самые прочные и беспристрастные. Просто рассказывайте, сэр, что хотите. Если что-то мне будет непонятно, я спрошу. — Могут ли быть беспристрастными воспоминания ребёнка о рано ушедшей матери? — Могут, сэр. Любые детские воспоминания беспристрастны. Дети одинаково прочно запоминают как хорошее, так и плохое. С воспоминаниями, полученными нами в юности и зрелости, мы управляемся лучше. Питерс поднял руку, и кончик его карандаша заскользил по бумаге. — Наша с Шерлоком мама была наполовину француженкой, — начал я. — Но при этом она была очень... терпеливой. И терпимой к недостаткам окружающих. Она всегда находила оправдания поступкам любых людей — родни, прислуги, государственных деятелей, о которых отец читал ей в газетах. Считала, что нет того, чему не может быть объяснений, а понять — значит простить. — Вот-вот, сэр, — кивнул Питерс, — детские впечатления остаются с нами навсегда. Мы можем изменить своё отношение к каким-то событиям — вот как ваша матушка говорила, «понять и простить» — но забыть не получится. — Моя беда в том, что я вообще не умею забывать. Правда, я и прощаю... тяжеловато. Увы, как бы я ни любил маму, её характер мне не передался. Но в воспоминания о ней и о раннем детстве у меня самые светлые. Мама была очень... живой. Весёлой и такой... неугомонной. Ей не сиделось на месте, она всегда была чем-то занята. Ещё она любила всё делать сама: ухаживать за цветами, варить варенье, кормить детей... Конечно, были садовник, кухарка и няни, но мама умела не обижать их недоверием, а всё же участвовать в делах не просто приказами. Мной она очень много занималась. Учила читать, считать. Ещё она очень любила музыку... но мне это не передалось. — Значит, любовь к музыке у Шерлока от неё? — спросил Джон. — От неё и от нашей бабушки... увы, её фотографий не сохранилось. Даже дагерротипов. — Ваша матушка, сэр, вероятно, была счастлива в браке... — заметил Питерс. — Мама очень любила нашего… своего мужа. Всегда хотела иметь много детей... она часто говорила об этом. Мне было не больше трёх лет, когда она рассказывала мне сказку Андерсена про диких лебедей и впервые сказала, что очень хочет, чтобы у меня были братья и сестры. Я спросил — зачем? А она сказала — чтобы я никогда не остался один. — Вы плакали, когда слушали эту сказку? — спросил вдруг Питерс. Джон явно не ожидал такого вопроса и посмотрел на художника широко распахнувшимися глазами. Питерс лениво прикрыл веки и опустил карандаш. Я покачал головой: — Нет, думаю, что нет. Я практически не умею плакать, к сожалению. Но сказки Андерсена, которые очень любила мама, мне не нравились, я их никогда не... не рассказывал брату. Он, конечно, потом прочитал их сам. — Любой ребёнок в три года умеет плакать, сэр. — Питерс посмотрел на меня. — Вы не похожи на сухаря, а эта сказка кого угодно доведёт до истерики. Можно я закурю? — Курите, конечно. И вы, Джон. Ну, истерики у меня точно не было, я бы не забыл. Нет, я не думаю... может, я не совсем нормальный человек. За всю жизнь я плакал... считанные разы, и то это было очень... потечёт слеза и всё. И не помню, чтобы плакал над книгами, нет, никогда. Скажем так, я солгал. Конечно, когда умерла мама, я плакал, но так, чтобы никто не видел. Закрылся у себя в комнате и выплакался. Вскоре я уехал в школу, где старался держаться и не показывать никому, как мне плохо. — У вас ведь наверняка проблемы с сердцем, сэр, если вы не умеете сбрасывать напряжение? — спросил Питерс, а Джон взглянул на него с уважением. Памятуя, что художник не берёт в рот ни капли спиртного, он налил себе и мне коньяка. От сигары Питерс отказался. Назвал не курением, а эпикурейством. — А это плохо? — улыбнулся Джон. — Нет, почему? Но я хочу закурить не для удовольствия, а чтобы взбодриться. Кроме того, сигара — это долго. Но вас я с сигарой рисовать не буду, доктор, не надейтесь. Джон засмеялся. Питерс достал из портсигара не скажу что совсем дешёвую, но очень демократичную сигарету. Выкурил он её буквально в четыре затяжки, затушил окурок и вернулся к работе. — А ведь так курить вредно, — покачал головой Джон. — Курить вообще не полезно, но вы слишком глубоко затягиваетесь. У вас нет проблем с лёгкими? — Пока что не жаловался. А курю я очень редко. И проблемы с лёгкими у меня скорее могут начаться от запахов в студии, чем от курения. Вы поговорите пока с мистером Холмсом о чём-нибудь. Хоть об Андерсене, — Питерс улыбнулся. — А я займусь вашим лицом. — Об Андерсене? — усмехнулся доктор. — У него есть и довольно милые сказки, которые ничуть не расстроят ребёнка. То же «Огниво», например. Майкрофт, нам предлагают поговорить на отвлечённые темы. — Он развёл руками. — Почему бы и не об Андерсене, — пожал я плечами. — Может, кофе, маэстро? — Нет, сэр, спасибо. И не называйте меня маэстро, пожалуйста. Я чувствую себя каким-то... Альма-Тадемой. Просто Питерс. — Я не... о, ну хорошо, как хотите... Питерс. Ничего такого... я действительно восхищён вашим мастерством. Так что об Андерсене? «Огниво»? Ну... тоже немного странная сказка, вы не находите, Джон? Этот солдат ужасный... обманул старую женщину, обокрал и убил, да ну... Я махнул рукой. — Она же ведьма, — возразил доктор. — Солдат действует вполне по тогдашним понятиям. Мало ли для чего ведьме понадобилось бы огниво? С этой точки зрения, Майкрофт, половину сказок надо выбросить на помойку — особенно народные. — Да уж, — хмыкнул Питерс. — Но братьев Гримм оправдывает то, что они просто собирали фольклор, а вовсе не издавали детскую книжку. — Он вообще ужасен, этот солдат! — возмутился я. — Надеюсь, принцесса потом его отравила... отомстила за убитых по его приказу родителей. Господа, подумайте: ведь король с королевой не на пустом месте его казнить хотели, не так ли? Он обесчестил их дочь. А он... жениться на девушке, скормив перед этим её родителей собакам... бррр... Нет, сказки для детей должны быть добрыми и совсем не грустными — я так считаю. — Добрыми — согласен, — кивнул Джон. — Но вот что касается грусти... а как же сочувствие герою, беспокойство за него? — Допустим... «Огниво» больше всего напоминает типичную народную сказку, — сказал Питерс. — А «Бузинная матушка»? «Дюймовочка», на худой конец? — А что Дюймовочка? — спросил я. — Она изначально получила по заслугам, разве нет? Жабы не сделали ей ничего плохого и сочли красивой, но она ужаснулась их внешности. От них сбежала — и потом жуки её точно так же сочли уродиной... и так далее? Джон весело засмеялся. — Э нет, Майкрофт, там не так всё просто. Жаба похитила её и собиралась выдать замуж за своего сына насильно. Разве можно упрекать бедную девочку, что она при первой возможности сбежала? Жук ей понравился, но он сам её бросил, поддавшись общественному мнению. И уж вы вряд ли станете упрекать её, что она не захотела замуж за крота. — А смысл — упрекать женщину, что она ищет мужа по внешним признакам? В результате она вышла замуж за первого попавшегося эльфа, лишь бы смазливый. Заметьте, она его совсем не знала, впервые видела, но он был красавчиком — и она тут же согласилась стать его женой. Питерс тут посмотрел на меня так, словно на моём месте в кресле он ожидал увидеть слепое существо в кротовой шубе. — Нет, сэр. Андерсен вовсе не делает крота плохим только потому, что он слеп или что он крот. Просто у него с Дюймовочкой нет ничего общего. Он вообще-то хамоват и ругает то, чего не понимает. А как он отзывался о бедной птице? И что плохого, если барышня вышла замуж за эльфа — во всём себе под стать? Тем более её не только приняли там как свою, но и подарили крылья. Это же метафора любви, сэр. — В том, что она не вышла за крота — ничего плохого. Она действительно не имела ничего общего с ним, хотя и пользовалась его покровительством. Он-то не понимал, что она ему не пара... ухаживал как умел, а о птице говорил то, что думал. Он не обязан был любить птиц... И в том, что барышня вышла замуж за эльфа — тоже нет ничего дурного. Но вот то, что жизнь барышню так ничему и не научила — это огорчительно. Собственно, о чём эта сказка? О том, что надо спасать умирающих? Так мышь Дюймовочку тоже спасла, а что в ответ получила? Но больше всего мне жаль женщину, которая так мечтала иметь дочку... Дюймовочка вообще ни разу не вспомнила о ней. Бедный Джон. Его душа литератора, кажется, не выдерживала моих комментариев. — Мой дорогой, ведь существуют законы жанра, — горячо возразил он. — В сказках время всегда сжато, некоторые события пропускаются, если они не относятся к интриге. А дети всегда улетают из родного гнезда — это закон жизни. — Разве, улетая из гнезда, надо забывать о существовании матери? — Майкрофт, нельзя воспринимать сказки так буквально. Ребёнок при желании додумает всё, что посчитает правильным — например, что ласточка передала той женщине привет от Дюймовочки. — Увы, Андерсену не пришло в голову это написать. Он считал, что в детской сказке главное — мысли о замужестве, а не о любви к матери. Наверное, поэтому я и не люблю Андерсена. Чёрт возьми, я был взволнован так, словно мы не творчество датчанина обсуждали, а мне дали прочитать стенограмму свежих прений в Палате по Ирландскому вопросу. — А что вы имеете против сказки про пять горошинок из одного стручка? — спросил вдруг Питерс. — Я её не помню. Наверное, она из поздних, и я тогда уже вырос? В школе я не читал сказок. А когда пришло время рассказывать сказки младшему брату, я игнорировал Андерсена совершенно. Питерс хмыкнул. — Если коротко и в общих словах… В стручке было пять горошинок. Когда стручок созрел, его сорвал мальчик и стал стрелять горохом из трубки. Три горошины склевали голуби, одна упала в канаву и разбухла там. А пятая горошина упала в щель под чердачным окном каморки, где жила бедная женщина, у которой болела маленькая дочь. Женщина была уверена, что и этого ребёнка она потеряет, но вот горошина проклюнулась. Девочка заметила росток, и женщина передвинула кроватку поближе к окну. Она уходила на работу, а девочка, оставаясь одна, наблюдала, как растёт горох. Ему привязали верёвку, чтобы он мог карабкаться по ней вверх, потом горох зацвёл. У девочки появилась какая-то радость в жизни, и она поправилась. Я опять возмутился. — Ни за что не стал бы рассказывать её в таком виде маленькому Шерлоку, потому что... я так понимаю, началось с того, что братья и сестры этой девочки умерли? Дальше бы он просто слушать не смог. К тому же четыре горошины погибли ни за что... — А я помню эту сказку! — вдруг оживился Джон. — Горошины погибли не просто так. Одна горошина хотела долететь до солнца. Вторая крикнула: «Лови меня, кто хочет». Две вообще собирались упасть где придётся и заснуть. И только пятая горошина положилась на волю Провидения и сказала: «Будь что будет». Слушайте, джентльмены, а как же мы забыли о Снежной королеве-то? — Вообще-то это чистой воды христианская апологетика, как и «Русалочка», — отозвался Питерс. — Кстати, довольно приличная апологетика. Мы ещё долго спорили, буквально до хрипоты. Точнее мы с Джоном спорили, а Питерс оказался хитрым змием. Он исподволь подавал реплики, словно бросал мячи от одного к другому. И при этом он работал. Спор уходил всё дальше в дебри, потому что Джон спросил меня, анализируется ли понятие вечности логикой. Уж не знаю, до чего бы мы с ним дошли в рассуждениях, но Питерс вдруг встал и подошёл с рисунком ко мне. — Сэр, вам «лакировать» или сделать посвободнее? — О боже! — воскликнул я. — Джон, посмотрите, это вылитый вы! — Ну-ка, ну-ка... Питерс, можно взглянуть? — Смотрите, — пожал тот плечами. — Однако... Вы польстили мне, — пробормотал Джон. — Я никогда никому не льщу, доктор. — Питерс, помимо всего прочего — вы блестящий анатом. Вы точно знаете, что делает каждая лицевая мышца. Художник рассмеялся. — Такого комплимента я ещё не слышал. Но вообще-то, доктор, главное, чтобы нравилось заказчику. — Мне тоже нравится... не подумайте. Я просто... не усложнили ли вы меня? — Нет, Джон, маэстро прав. Не знаю, как вам это удаётся, Питерс, но вы умеете объединять время. Вот я смотрю на портрет и вижу вас, Джон, каким вы пришли знакомиться со мной тогда на ужин, каким вы приходите каждый раз осмотреть меня, каким вы бываете, когда вытаскиваете на прогулку, каким отдаёте мне прочитать рукопись, каким были тогда в Бате... и всё это одновременно. Я ощутил то же самое, когда смотрел на портрет моего помощника. — Тут меня вдруг посетила внезапная и немного безумная мысль. — Скажите, Питерс, вы верите, что художественное произведение может оказывать воздействие на реальность, изменять её? — На людей может, сэр. На тех, кто смотрит на произведение искусства. Знаете, я намеренно немного утрировал некоторые вещи на портрете вашего секретаря — чтобы вы наконец-то по-новому взглянули на него. — Хм... а на сам... объект? Более таким... мистическим образом? — Это из области фантастики, сэр. Что-то из Эдгара По, — улыбнулся Питерс. — Знаете, я не очень склонен к мистике, я скорее прагматик... но в данном случае... очень уж живые у вас портреты... Нарисуйте моего брата счастливым, прошу вас. Вы не погрешите против истины, вы сами сказали, что видели его разным. Но для меня важно видеть его счастливым. — Не волнуйтесь, сэр, я помню, что портрет будет у вас перед глазами. Он вас не расстроит. — Даже не в этом дело. Но вдруг и правда действует? Вдруг от того, что вы нарисуете человека счастливым, ему чуточку прибавится счастья? Ведь все творцы немного волшебники. — Сэр, не переживайте. Я нарисую его светлую сторону. Джон забрал у меня бокал, налил ещё коньяка и себе немного плеснул. Отдавая мне бокал обратно, он незаметно погладил меня другой рукой по плечу. — Интересно будет посмотреть, каким вы нарисуете меня, — сказал я, немного успокоившись. — Я слышал, вы сказали Грею, что нарисуете для него отдельно. Выходит, вы считаете, что для разных людей человек разный? — Люди откликаются в душах других людей по-разному. Цельными нас видит только господь бог. — Судя по тому, что я вижу — не только. Я хочу сказать, не только Творец, но и любой творец, будь то художник или писатель, способен на это. Питерс опять закурил. Он говорил, что это его бодрит. Для усталости причин не было, неужели у него какие-то проблемы со здоровьем, если он так быстро устаёт? Или его тоже, как и меня, утомляют люди? — Вы преувеличиваете, сэр. Я всё-таки неплохо знаю доктора Уотсона — хотя и по большей части заочно. Я знаю вашего брата. Я кое-что узнал о вас. Если я нарисую совершенно незнакомого мне человека, то это будет чистой воды фантазия. Ну, может, не совсем, но почти. Это будет просто лицо, просто мимолётное впечатление. — Вы видели мистера Грея впервые. Я знаю его с его ранней юности. И знаете, у меня ощущение от этого портрета, что вы знаете о нём больше, чем я. И в то же время я признал его в этом портрете. Не просто внешне. Нет, Питерс, вы меня не переубедите. Маэстро встал и прошёлся по комнате. — Вы узнаёте его, сэр, потому что некоторые вещи вы видите, но делаете вид, что не замечаете. А портрет — это не живой человек, его незачем опасаться. — Кажется, я догадываюсь, о чём вы говорите, Питерс, — почему-то мрачно промолвил Джон. — В конце концов, я поначалу тоже говорил Шерлоку, что в Средние века его сожгли бы на костре. Да только цепочку умозаключений можно объяснить, а интуицию не объяснишь. Тут я заметил, что Питерс растерян моим напором, и наконец-то вспомнил, что и Джон, и Шерлок говорили, что нервничать художнику нельзя. — Я очень далёк от мысли о необходимости сжигать на кострах за гениальность. А то меня сожгли бы одним из первых. Джон рассмеялся. — Так, дорогие мои, до чая ещё полчаса, — поспешно прибавил я. — Даже не надейтесь улизнуть, Питерс, у нас сегодня к чаю булочки с вишнями и медовое печенье с шоколадом. Слово «шоколад», видимо, действовало на художника волшебным образом. Он успокоился, и до чая мы мирно проговорили об искусстве. Я при этом думал: любопытно, как он учился в Академии? Рисовальщик он отменный — тут у него не должно было быть конфликтов с преподавателями. А вот что касается живописи... Писал ли он полотна на академический манер? Должен был — иначе бы не сдал экзамены. И у меня появилась совершенно, на первый взгляд, безумная мысль: напроситься к Питерсу в гости. Если уж я собирался вести вскоре совсем другой образ жизни, мне просто необходимо было выбираться из клуба, бывать в местах, куда бы раньше я ни за что не пошёл. А Питерс вызывал симпатию, и я решил начать именно с его мастерской, то есть совместить приятное с полезным.

***

Я приехал к нашему приятелю после ланча. Собственно, меня проводил Грей и отправился прогуляться часа на полтора. Я постучался, открыл мне сам хозяин. Вряд ли тут кто-нибудь бывал, кроме него, хотя я помнил, что Шерлок упоминал о его матери и сестре. Мастерская есть мастерская. В ней царил художественный беспорядок, но пол был чистым, из чего я сделал вывод, что миссис Питерс периодически присылает в помощь сыну прислугу. — Добрый день, Питерс, — поздоровался я, отдавая ему шляпу и трость. — Светло тут у вас. — Добрый день, сэр. Вы уж извините... это не салон какого-нибудь модного мазилы. — Художник был смущён. — Прошу вас... Садитесь на диван, пожалуйста. Мы ведь будем работать, сэр? — Конечно, если вы настроены работать. Тут вы хозяин, Питерс, вам и решать. Но вы же мне покажете картины, когда мы сделаем перерыв? Питерс растерялся. Картины и так были все на виду, висели на стенах. Но у меня поначалу от обилия цвета и непонятных форм зарябило в глазах. — А... кажется, я понял. Да вы осматривайтесь, сэр. Вот оно... тут всё. Почти. Но вам же не нравится, ведь правда? Так что, если вы хотите посмотреть просто из вежливости, не стоит. Вы позволите предложить вам кофе? Хотя, конечно, час неподходящий... — Вы так заранее уверены, что мне не нравится? Нет, не из вежливости, друг мой, скорее из любопытства. Но это ведь не обидно? Вкусы у всех разные. От кофе не откажусь, спасибо. — Я пошёл по мастерской, разглядывая полотна. — Нет, я не могу сказать, что мне категорически не нравится. Я люблю другую живопись, более... банальную. Но это интересно. Какая из этих картин понравится Шерлоку больше других? — Ему нравится Будда под деревом, — улыбнулся Питерс, указывая на полотно. — Минуту, сэр... Он принёс чашки, кексы и печенье, потом кофейник. Кофе был только что сварен, по-видимому. Питерс приготовил его к моему приходу, зная, что я пунктуален. — А выпечка домашняя, сэр. Моей сестре, конечно, до ваших поваров далеко, но печёт она вкусно. — О, какой аромат! Вы знаете толк в кофе! Выпечка — это чудесно. Я рассматривал картину. Что ж, цвета были приятны для глаз. Во весь холст было изображено дерево, его ствол почти сливался с фоном, а Будда, сидящий в профиль на фоне ствола, еле просматривался. Но всё же был вполне узнаваем. Вокруг дерева в воздухе парили огромные фантастические цветы. — Питерс, я не скрою, я задал вопрос с определённой целью. Вы знаете, мой брат живёт не со мной, но он часто приходит и последнее время иногда остаётся ночевать. У меня большая квартира, и я хочу одну комнату сделать по его вкусу, для него. Я хотел бы купить у вас для этой комнаты картину, я знаю, что Шерлоку нравится ваша живопись. Выберите для него? Если вам жаль расставаться с этой — то любую другую. Хотя эта, пожалуй, нравится и мне. В ней есть что-то, что заставляет возвращаться к ней взглядом. — Вообще-то Шерлок давно меня обхаживает по поводу «Будды», — хмыкнул Питерс. — Что ж... как сказал бы сам Сиддхартха: «Это знак». Значит, пора с ней расставаться. Но я вам её не продам, сэр. Я вам её подарю. — Да вы что, дорогой мой! Чем я могу одарить вас в ответ?! Я ничего не делаю своими руками, и от меня вообще в этом смысле толку мало. А если начну дарить вам банальные вещи, то... в общем, я не хотел бы выглядеть нелепо и тем более обижать вас. — Чем же обижать, помилуйте! Она точно не пропадёт, на неё будут смотреть — возможно, вспоминать меня. У меня не настолько крепкое здоровье, сэр. Если со мной что-то случится, то всё это ведь пропадёт. А Шерлок точно знает, какие из этих картин мне особенно дороги. Но вообще «Будда» ему действительно нравится. Он часто его разглядывает. Питерс усадил меня на диван и налил кофе. — Я его понимаю. Знаете, мне сложно назвать себя невнимательным человеком, но при первом взгляде на картину я не увидел Будды, словно он — часть этого дерева, воздуха... он растворён в пространстве. — Я попробовал кофе. — О, замечательно, Питерс! У вас есть ещё один талант! — Спасибо, сэр. Вы правы насчёт Будды... Тем более картина должна быть подарена. И с моей стороны — это как раз ответный жест за вашу доброту ко мне. — Ладно, Питерс, не станем считаться. Спасибо. — Попробовав кекс, я признал его достаточно вкусным. — А что у вас со здоровьем? Доктор Уотсон ничего не говорил мне. — Я ему и не жаловался никогда. У меня бывают сильные головные боли, по утрам просыпаюсь какой-то отёкший, хотя ни капли спиртного в рот не беру. — Почему же вы ему не расскажете? Он очень компетентный врач, он может что-то посоветовать вам. Нельзя плевать на своё здоровье, Питерс. Может быть... краски-то у вас свинцовые? Я читал одну французскую монографию, там рассказывалось об отравлении организма свинцом... Вы бы посоветовались с доктором, а? Хотите, я ему сам скажу? — Не знаю, сэр. Если есть возможность, я готовлю краски сам. Я ведь почти не пишу на пленэре. Но организмы у всех разные — всё возможно. Я сам скажу доктору Уотсону, сэр. — Скажите обязательно, хорошо? Нельзя относиться наплевательски к своему здоровью. Даже таким людям, как мы с вами, не имеющим собственной семьи. Всегда есть те, кто предпочел бы радоваться общению, а не оплакивать вас. — Ну... семьи-то у нас с вами есть, сэр. Минуту. Питерс сходил в соседнюю комнату за рисунками — оба в отдельных папках, под пергаментом. — Доктор и Шерлок. Счастливый, как вы и просили. — О, спасибо! — Я поспешно вытер пальцы, открыл папки и опять опешил, как и всегда при взгляде на рисунки Питерса. — Как вы это... он ведь даже не позировал вам? Он бы просто не успел за эти дни. Вы так хорошо помните его лицо? И доктор чудесный, просто великолепный. — С доктором проще всего, сэр. У него на лице всегда всё написано. А вот с вами будет сложнее, так что сегодня — только наброски. Я как-то смутился. Меня рисовали только один раз, в далёкой юности, и я, прислушавшись к своим ощущениям, понял, что на сей раз это, пожалуй, будет приятно. — Мне остаться на диване или куда-то пересесть? — немного суетливо спросил я. — К окну? Питерс улыбнулся. — Сидите там, где сидите, сэр. С тем расчётом я вам диван и предлагал. Вы вполне освещены, а я могу перемещаться. — А почему со мной сложнее? — не унимался я. — Мне кажется, у меня очень простое лицо. Не спорю, обычно я... держу маску. Но с вами — нет, я уже понял, что это бессмысленно. — Это у вас-то простое лицо? Нет, вы меня просто поражаете. Какой у вас, однако, профиль. Вот с него я и начну, пожалуй. Он передвинул стул и сел справа от меня. — Вы расслабьтесь, сядьте, как вам удобно. — Мне удобно. Двигаться... шевелиться же можно? — Двигайтесь, только говорить вам придётся не оборачиваясь. Вот когда начну рисовать вас анфас... Чёрт возьми, какой профиль, — пробормотал Питерс себе под нос. — С вас бы скульптуры ваять в мраморе, сэр. Все римские императоры умерли бы от зависти. Им такие профили только в радужных снах могли привидеться. Я представил, как меня нарисуют в тоге и как будет радоваться Шерлок, и засмеялся: — Для бюста ещё куда ни шло, но на конную статую я не согласен! — Не любите лошадей? — голос Питерса, уже погрузившегося в работу, зазвучал отстранённо. — Люблю — теоретически. Скорее даже эстетически. Без себя на их спине, — усмехнулся я. — С высоты лошади окружающий мир кажется наиболее гармоничным, — задумчиво протянул Питерс. — К сожалению, я не езжу верхом — не потому, что считаю лошадь неудобной. Могу свалиться, если голова закружится. — Не очень понимаю людей, обожающих ездить верхом, — отозвался я, — как по мне, так лошадь сверху очень неудобно устроена. Как вы уже поняли, я слишком люблю комфорт. — Комфорт? Спартанцы в природе встречаются, конечно, но покажите мне человека, который бы не любил комфорт? — Да, просто представление о комфорте у каждого своё. Знаю одного господина, который считает, что ездить на велосипеде — верх комфорта по сравнению с обычным экипажем, потому что ветерком обдувает. У меня на конюшне есть лошади, но вот под седлом они, кажется, никогда и не бывали. Но вообще-то я люблю смотреть на них. Судя по тому, что вы не высказываете обиды, когда я не пытаюсь поздороваться с вами за руку, Шерлок вам объяснил, что для меня это непросто. Даже люди, которые мне симпатичны, обычно вызывают у меня напряжение при физическом контакте. А вот лошади — нет, мне приятно их гладить, и у меня всегда есть для них кусочек сахара в кармане. Я не умолкал, хотя не принадлежу к числу тех людей, которые из-за одиночества пользуются любой возможностью с кем-то поговорить и в результате утомляют собеседников своей болтовнёй. Я понимал, что у Питерса есть талант выуживать из клиента нужную информацию — возможно, это получалось и бессознательно. Но я почему-то позволил ему проделывать со мной подобные штуки. Маэстро молчал, а мой взгляд, кажется, сам собой нашёл картину, где, будто морская пена, из фантастических цветов поднимался крылатый конь. При всей кажущейся небрежности живописной манеры анатомия лошади была передана точно. — Шерлок меня предупредил о вашей… особенности, — Питерс мне всё же ответил. — Но я и сам руку не всякому подаю, сэр. А от некоторых людей вообще стараюсь держаться подальше. Некоторые люди — как дикобразы. Мало того что уколешься, так ещё и кучу иголок на себе унесёшь. — Дикобразы, вы говорите? — я усмехнулся. — Это правда. Но тут уж ничего не поделаешь, иногда приходится общаться с людьми, которые очень тебе неприятны. Для меня люди делятся на несколько типов по этому признаку. Я живу как в панцире, Питерс, и крайне немногие свободно проникает под мою броню, большинство же делятся на тех, кто своими прикосновениями либо протыкает мой панцирь, либо истончает его слой за слоем. И то и другое очень сложно переносить. — Обычно такие тонкокожие люди, сэр, окружают себя людьми, которые им физически приятны, и таким образом компенсируют неприятные ощущения от окружающих. Вы сказали про подавляющее меньшинство — что эти люди проникают свободно. То есть не вы их пускаете, сэр, или не привлекаете их к себе, а просто позволяете проникать под панцирь? — Дело в том, что за всю мою жизнь у меня не было ни одного такого человека, кроме брата. Когда-то в детстве таким человеком была ещё мама, но она очень рано умерла. Я никогда не привлекаю к себе людей, кроме Шерлока. Физически я имею в виду. Но у меня есть друг, который так же свободно проникает под мой панцирь, не вызывая никаких негативных ощущений, и я сам готов первым идти на контакт с ним и даже получать от контакта удовольствие. Ну... как вот щенка на руках подержать или лошадь погладить. Это странно звучит, наверное? При этом есть люди, к которым я испытываю чувства от простой симпатии до сильной привязанности, но физический контакт с которыми предпочитаю ограничивать до минимума. Таким был мой отец, таким является мой помощник мистер Грей и ещё несколько человек. И всё же я никак не мог понять, почему так откровенничаю с Питерсом. А тот, похоже, целиком погрузился в работу. У него был такой отсутствующий вид, что я решил помолчать. Карандаш с мягким шорохом скользил по бумаге, я почувствовал, как по телу побежали мурашки, и слегка поёжился, будто Питерс, сам того не желая, проник под мой панцирь, о котором я только что говорил. Я вспомнил: Шерлок говорил мне однажды, как ему нравится этот шуршащий звук и ощущения от него. «Как будто берёшь пальцами хрупкие пробирки». Когда же это было? Ах да… Та девушка, дочь соседей. Мэгги. Шерлоку нравилось наблюдать, как та рисует. А для меня то лето выдалось ужасным…