***
Мари сидела в кресле, раздраженно покачивая ножкой, будто кошка хвостом, перед носом которой закрыли дверь, когда она мчалась туда на полном ходу. Это было единственное, что выдавало в девушке душевное беспокойство и, пожалуй, еще взгляд, который быстро бегал по страницам книги. Даже слишком быстро; мозг не успевал понять, что же от него хотят, а потому одна страница читалась уже третий раз. Вам, должно быть, интересно, в чем же причина этой тревоги, что сотрясала белую ножку в злом подергивании? Из-за чего бы юной особе в её прекрасные годы уже быть не в ладах со своим спокойствием?.. Ведь это удел поживших людей, чьи сердца изъедены терзаниями и смятениями накопленных лет. И всё же беспокойство подгрызало её прекрасное сердце, не давая покоя в тёмный час и заставляя слепо верить в увлекательность абсолютно неинтересной книги. Всё что угодно, лишь бы не думать о том, что той любопытной кошке все-таки перекрыли дорогу, закрыв двери, что всегда были так приветливо распахнуты... Даже если это и были двери в спальню Ловкача. Да, это был вход в его логово, что было пленительным капканом для сердец молодых девиц. Хищными очами в нём сверкали свечи прямо в пасти интимной темноты, которая звала к себе странной мелодией, прокладывающей свой извилистый путь, будто змея, ускользающая от света во мрак. Это место было опасно для всех, но только не для Мари. Она без страха могла бродить по его тщательно расставленным ловушками и силкам. Девушка, будто фея, легко порхала над ними, не боясь крепкой петли на своей чувствительной шее. Впрочем, глупенькая бабочка даже и не подозревала, что ходит по осколкам чьих-то жизней. Но только не этой ночью. Он, будто мать заботливая, уложил деву спать, словно милое и малое дитя, обещая сладкие сны своим ласковым голосом, и девушка не могла этому противиться... Ведь разве не так всегда было? Он шепчет: “сладких снов”, и она смиренным ягненком подчиняется его словам, как ножу у нежного горла, и ещё поцелует перед сном это лезвие своей бесконечной благодарностью. Вот только с возрастом сон тот становился всё беспокойнее, и каждый раз, когда Ловкач приносил пожелания доброго сна под тлеющими свечами, Мари знала, что значит та тень на его глазах под полуприкрытыми веками. Маленький бес прятался за этим чёрным покрывалом, скрывая свой игривый нрав... Но насколько он был игрив? Никогда раньше дева не всматривалась в его глаза, блестевшие так, будто налились горькими слезами от расставания. Не хотела… или боялась увидеть что-то иное?.. Но, так или иначе, их бездонная темнота пробуждала в Мари любопытство, хоть она и прекрасно знала, почему пожаловал к ней отец в столь поздний час. Значит, эту спокойную ночь ему коротать не одному, и сердце мужчины томилось в ожидании наивной гостьи, что ждёт от своего хозяина свеч, вина и комплементов... и, разумеется, она их получит. Роковой джентльмен обхаживает по первому разряду, чтобы мясо в стальной челюсти было нежно и податливо, истекая потом, когда страх будет вгрызаться в несведущий разум, даже не подозревающий, что за игра ведётся в тени зажжённых свеч. Уже прошло больше часа, как Мари в последний раз слышала учтивый голос отца внизу, а в ответ ему кто-то робко прощебетал, будто пташка, откликнувшаяся на зов своей родной стаи. Незнакомый голос пел ему в ответ смущенно и сдержанно, но всё же со знакомым для Мари любопытством... Интересно, почему бы? Ах да, она же тоже его испытывала... Как же это чувство подмывает её выглянуть из комнаты, словно злой дух, нашептывающий коварные речи несмелой душе, застывшей на распутье между желанием и опасением. И порой дева сдавалась этому демону... Пальцы слегка сжали корешок книги, когда, не выдержав, девушка захлопнула ее и положила на свои колени. Снова то напряжение нашло на разум, будто извилины кто-то мягко потянул на себя настырной рукой, а Мари ничего не оставалось, кроме как послушно тащиться следом в надежде выпутаться... Но хватка эта была бесчеловечно жестока, несмотря на обманчивую нежность. Всё крепче тонкие пальцы проникали в её мысли, обвивали их, как щупальца, а потом врезались в разум, подобно звериной лапе, насылая ужасное наваждение в воспоминаниях. Они нагоняли девушку, словно грешника, бегущего от своих чертей... Она снова слышит его в своей голове... То негромкий, то робкий, а затем разрывающий воздух голос, словно проламывающий кости топор. Тишина, что казалась нерушимой, превратилась в труху от всё новых и новых ударов, что обрушивали голосовые связки. Стон... Он подобен музыке падшего ангела, умирающего в чудовищно блаженной агонии. Плоть его прорастала алыми бутонами роз и цвела, снова и снова, пока демоны разрывали её на части. Лишенная шипов по праву рождения, розовая плоть лишь покорно принимала в себя поцелуи безжалостных когтей. И из этой бездны разврата, грязи и боли нельзя было вырваться. Дети божьи разорялись в плачущих ариях, моля отца своего обратить взор на несчастное творение, сорвавшееся с края... Проявить к нему своё милосердие. Но милость его оставила их ещё когда несчастные подошли к краю и заглянули вниз в голодные очи мрака… и того кто в нём притаился. Он убивал их голоса хладным змеем. В его объятиях тонули, и задыхались в острой чешуе, которой он душил их, как удавкой. Они теряли надежду, когда его ехидное “шипение” обвивало ангельские шеи, и хищник утаскивал их в свою долину, где суждено им стать его загнанной в угол жертвой. Снова и снова он будет приходить, чтобы пожирать раненую страстью плоть. Он будет преследовать её по запаху, напивая свой взор кровавым следом и, лишь настигнув, всё начнется заново... Снова музыка голоса вознесётся к небесам, как протянутая рука молящего о помощи, но перехватит её звериный рев, исполненный животного экстаза, какой, должно быть, испытывает волк, впиваясь побелевшими от голода клыками в алую плоть... Омываемый кровью, он наряжался в душу, что поедал вмести с плотью, облачался в её страх, становясь его воплощением, и жалостливое пение обращалось в отчаянный крик, возвещающий о скором прощании... Безумные картины представали в голове у Мари, стоило ей только вспомнить то мгновение, когда в ночи спускаясь по лестнице, она услышала, как девичий голос просочился сквозь дверную щель и резко набросился на невинную деву, как зверь из леса. Он крепко сжал её в своих лапах, и Мари даже не заметила, что замерла аккурат рядом с дверью, за который был источник звука. Лицо её горело, будто раздуваемый уголек, но она ничего не могла с этим поделать. Деву зачаровал этот голос, и она застыла на месте, словно кролик, попавший в плен золотистых змеиных глаз... Снова и снова голос напирал на чистые ушки, как приливные волны, и девушка ощущала, как легкий бриз становится штормом, врывающимся в её голову, чтобы внести смуту, перевернуть всё вверх дном... Заставить услышать, как замирает душа, застигнутая маленькой смертью, как её горячая рука сжимает беззащитное сердце, и оно в этой хватке тухнет, превращаясь в пепел... Будто на мгновение дева вернулась в свои прекрасные тринадцать лет, когда порочная мелодия опасного соития коснулась её впервые, взволновав кровь неведомой и запретной страстью... И вмести с этим невыносимое желание посмотреть, послушать, изводило Мари, как если бы за дверью той творился древний ритуал сотворения нового мира. Впрочем, в каком-то смысле... Только тому “миру” не суждено было пустить корни и расцвести. Он умрет во мраке. Но этот мрак пел и манил к себе, как тайна нашего бытия. Во всяком случае, именно так Мари ощущала это притяжение, перед которым начинало пасовать её приобретенное отвращение. Видимо, всё же сказывался возраст сладкого расцвета, когда её стройный стебель был обласкан взглядами мужчин и юношей, провожавших вздохами милую деву до самого поворота... И не подозревал этот ангел бескрылый, что в чьей-то голове её светлый образ может быть опустошен желанием темным и насущным для разума людского. Девушка с досадой посмотрела на книгу и тяжело вздохнула, с почти детским разочарованием в самой себе, как в некрасивом подарке. Должно быть, она очень уродлива внутри, раз подобные звуки взволновали её... Но с другой стороны, сколько ей уже лет? Вот семнадцатый год набежал, когда как в одиннадцать сватают, в пятнадцать выдают. А Ловкач ни разу не устраивал ей смотрины… ни кавалеров для неё, ни её для кавалеров. Это было бы очень странно, не будь Мари так этому рада, ведь у руки её уже есть милый сердцу проситель. Осталось лишь придумать, как Ловкача подготовить к этой замечательной новости. Мари хорошо понимала, что вечно так длиться не может, но от чего-то всё медлила и тянула... оттягивала неизбежное, словно смерть, которую не сдвинуть ни на день, ни на час. Она всё равно наступит... В этот момент внизу что-то разбилось и расплескалось, как если бы уронили графин с водой. От этого резкого звука дева очнулась от мыслей и встрепенулась, словно сквозняк прогулялся своими ледяными пальцами по спине Мари, тревожа покой ткани одежды и заставляя девушку нервно выпрямить спину. Будто то был не сквозняк, а нечто холоднее... Смерти дыхание, льда поцелуй, ветра объятия... Дева с возмущением посмотрела в сторону двери, словно клеймя позором тот шум, что посмел попроситься в неё в столь поздний час и нарушить сладкий сон... сон разума. Но даже в бодрости не было спасения, а этот неожиданный звук привлёк внимание Мари к неожиданно воцарившейся тишине. Даже там внизу, где всего мгновение назад, казалось, решил распеться ангел… Эта неожиданная перемена насторожила девушку, заставив внимательно прислушиваться, подобно затаившемуся в засаде зверьку. Пытаясь вычленить в тишине хоть какой-нибудь шорох, Мари подобрала длинную ночную сорочку и, поднявшись с кресла, спустилась босыми ножками на ковёр в желании подойти к двери... Вдруг так будет лучше слышно. Однако лучше не стало. Каким ухом к двери не прислоняйся – в ответ всё равно лишь глухая тишина. От досады дева даже ноготками царапнула деревянную поверхность, а затем как-то любовно провела по царапинам пальчиками, будто заглаживая свою вину. Наконец она опустила ладонь на ручку и нажала. Дверь поддалась без упреков, податливо, будто она была ещё совсем новая, только что смазанная... Это было похоже на приглашение нырнуть во мрак ночного коридора. В бездонную черную пасть, которая когда-то пугала Мари своей тьмой, а теперь же странным образом влекла. Словно на том конце был маленький светлячок, видимый лишь ей одной, огонёк, мёрзший в объятиях этой черноты. Дева стремилась к нему, как мотылек к свече, всё меньше и меньше боясь спалить свои хрупкие крылья. Мари вышла и огляделась, скорее не потому что боялась, что её заметят, а просто по привычке. В поздний час слуги не шастают по господскому дому и либо спят у себя, либо сидят как мыши тихо на кухне, обсуждая последние сплетни. Да и никому не хотелось попадаться под горячую руку змею. На служанок он пусть и не смотрел, но скор был на расправу, если что-то происходило не по установленным правилам. Ох, как часто Мари их нарушала… Любую другую на её месте уже давно бы освежевали за такую дерзость. Но девочка была осторожна, чтобы не привлечь внимание своего строгого отца, хотя он на многое просто закрывал глаза... Догадывалась ли она об этом? Конечно. Но упорно делала вид, что не замечала того, как Ловкач балует её своим попустительством. Может это ей просто кажется? Впорхнув во тьму коридора, Мари сразу же ощутила, как та окутала её. Однако теперь девушка не чувствовала острого дискомфорта, как это было в детстве. Теперь ей казалось, что она стоит в тени огромной птицы, что пролетает над её головой. И надо обязательно держаться этой спасительной тени... Но куда она заведёт юную деву? Впрочем, задаваться вопросами в такие моменты вредно, ведь это убивает весь дух авантюризма. Что за безрассудство?.. Но всё ещё живое эхо первобытного ужаса перед темнотой, а точнее перед тем, что там может скрываться, заставляло ножки девушки спешить вперед к любому огоньку, который хоть на толику разбавит сгустившуюся над ней полуночную тьму. Из-за этого противоречия девушке казалось, что в ней живет два разных человека со своими страхами, желаниями, стремлениями и переживаниями... Но какой из них она? И так всю жизнь. Ты это только ты, но откуда такая уверенность, что ты, это лишь ты? Может в тебе ещё кто-то? Кто-то, кого ты упорно задвигаешь на дальнюю полку своего сознания и не желаешь доставать. Пусть лежит смирно под слоями пыли, как покойник под горкой холодной земли. Нечего этому кому-то вытаскивать свои конечности и портить своим уродливым видом общую картинку, которая сложилась о тебе в голове смотрящего... Так как тогда можно быть уверенным, что ты - это ты, который говорит это себе? Недовольно нахмурившись, дева коснулась пальцами узора на ножке канделябра. Она ненавидела, когда подобные мысли начинали занимать голову. Мари увлеченно следовала за ними, как ребенок, бегущий по полю за бабочкой, парящей прямо над бездной. И пока она летела ко дну этой пропасти, девушка даже не заметила, как подошла к столику с канделябром. Трехголовый маячок во мраке светил всеми тремя глазами, давая возможность задумчиво поглядеть на их огонь и перевести дыхание... По-прежнему было тихо. Наконец ей надоело тянуть. Если так и дальше передвигаться, витая где-то в облаках, то Мари дойдет до двери в спальню Ловкача как раз на рассвете и к тому моменту уже вряд ли узнает о причине резкой тишины. А с другой стороны... Так ли ей нужно знать? Меньше знаешь - крепче спишь. Так ведь говорят, да? А ей и без того, что могло скрываться за заветной дверью, спалось в последнее время не так хорошо, как хотелось бы... Однако прошлый опыт пыл любопытства не убавил, и дева спешно спустилась по лестнице вниз, где и располагалась комната змея. Она до сих пор не понимала, что сподвигло его оставить верхний этаж? От чего ему там спокойно не сиделось? Уж кто-кто, а Ловкач любил быть сверху... Как бы двусмысленно это не прозвучало. Какой смысл ближе, каждый выбирает для себя сам. Мари тихонько вздохнула и беззвучно, крадучись, как хвостатый воришка на легких кошачьих лапках, ступала по мягкому ковру, радуясь тому, что этот дом, видимо, ещё не достаточно стар, чтобы завывать под каждым шагом по нему идущего. Звенящая тишина начала уже давить на уши, будто очень низкое гудение исходящее откуда-то из глубин её собственного сознания. Или это просто внутреннее беспокойство нарастало, заранее готовя девушку к чему-то дурному. Не зря же говорят: “затишье перед бурей”. Маленький зверёк, что жил в плену своих страхов, не желал подпускать покой к сердцу девы, и чем дольше это продолжалось, тем более жадно сердце качало бегущую по венам кровь, будто каждый его удар может стать последним. Когда шаги девушки замерли у заветной двери, она с лёгким удивлением заметила, что та была приоткрыта. Лишь слегка, но её тусклый свет падал на стену напротив так подозрительно-приглашающе, будто в этом интимном мраке он был рукой, окутанной в алый бархат и зовущей случайного гостя заглянуть на огонек, пригреться рядом, а быть может... поучаствовать в веселье у огня камина. Но Мари крайне тревожил тот факт, что это веселье имело очень тихий характер, совершенно не свойственный Ловкачу. Он любил, когда “пение” заполняет его спальню, как вода аквариум. И подобно рыбке, он плескался в нём, путаясь в шелковистых волосах своих любовниц, будто в водорослях, зарывался в них, как в песок, и вгрызался, как в кости. Во всяком случае, так казалось Мари… а что было на самом деле, она никогда не хотела бы узнала по причине своей высокой нравственности. Однако уже вопреки своему убеждению, возможно фальшивому, надуманному, Мари стала тянуться к двери, как мышка, учуявшая по ту сторону ломтик сыра. Вот только не ждала ли её там мышеловка, что пружинами и железом переломит хрупкий позвоночник, заставив отдать свою жизнь бездушному механизму? Она не сможет этого узнать, пока не потянется за желанным лакомством, способным удовлетворить аппетит её ненасытного любопытства, подрывающего всякое стремление следовать добродетели и приличиям. Её тонкие пальчики белыми лентами легли на ручку, и уже в следующее мгновение хрупкой тенью фигура Мари приникла к двери, чувствуя, как её нежный образ изнутри пожирает страшное любопытство. Пылающим языком оно проникало под кожу, невозможно сильно обжигая обнаженную для чувств плоть. Но прежде чем дева успела что-то рассмотреть, она услышала судорожный вздох... Кто-то мучительно тяжело втянул в себя воздух, словно делал это через очень узкую щель или трубочку, как в книжках, когда отважный путешественник пытается спастись из водной ловушки. И кого, интересно, Ловкач там топил, а главное – зачем? Долго мучить себя этим вопросом девушка не стала и тут же осторожно заглянула в комнату. Намного быстрее, чем подумала, стоит ли это вообще делать. Никогда ее мысли не поспевали за телом. А вот и ответ на вопрос, что главнее: инстинкт или разум? Все роются в книгах и в себе, но достаточно лишь обратить внимание на свои рефлексы, и тело само всё расскажет. Ещё не успев захватить разумом увиденное, Мари, поддавшись порыву своего тела и чему-то ещё, что невидимой плетью хлестнуло её прямо по лицу, вскинула ладошку ко рту, зажав его так быстро, как только могли позволить себе человеческие рефлексы, дабы не дать вырваться на волю судорожного вздоху, который сейчас прозвучал бы достаточно громко, чтобы сразу выдать любопытную гостью. Будь дева в силах, она ещё и сердце сжала бы в свободной руке, чтобы оно не билось так предательски громко, что девушке казалось, словно её слышно даже на другом конце особняка. Мари была готова оглохнуть от того, как кровь забилась у неё в висках, словно к ней в голову подселили всем составом оркестр и устроили из неё концертный зал. Но что за мелодию они затянули сейчас? Лишь тревога и испуг от вступительных аккордов обуяли разум... Они были перед ней. Настолько прекрасные, объятые теплым светом свечей, что Мари смотрела на них, как загипнотизированная, не в силах отвести взгляд. Но что её так очаровало? Была ли это безумная похоть, содрогающая тела и заставляющая так нелепо и постыдно биться в агонии своих желаний? Быть может, она была поражена тем, как натягиваются под кожей мышцы, и тела походят на инструменты, на которых любой неосторожный аккорд может порвать натянутые до предела струны? Но нет... Ничего подобного не видели сейчас её глаза, но испуг не покидал их, заставляя со страхом и странной зачарованностью безотрывно наблюдать. Пугающее спокойствие и... недвижимость приковали к себе взор невинных очей. Будто адское изваяние, они стояли, замерев, как если бы позировали художнику, что притаился во мраке, подобно убийце, чей кинжал - кисть, и смерть он несет, нанося души своих жертв, словно краски, на холст. И представился этот творец Мари в образе зверя с головой увенчанной рогами, каждый миллиметр которых чей-то грех, подаренный им когтистой лапой. С глазами черными, как оникс, и опасными, как затаившаяся волчья яма. Девушка боялась вглядываться во мрак, сгущавшийся в комнате... Что если и правда дьявол там почивает на ложе, наслаждаясь тем шоу, что играют перед ним любовники, будто актеры на сцене. Но как они играют? Лишь тени их сплетаются в танце беспокойных свечей. Постепенно ладошка начала ослаблять свою хватку на ротике, потревоженном внезапной тревогой нашедшей на сердце, как охотник на лисью нору. Мари взяло и не отпускало чувство, будто она в капкане у той сцены, что развернулась перед ней и так учтиво замерла, словно давая шанс разглядеть себя нечаянному зрителю... Каждой изгиб тела, каждую капельку и каждый элемент актерского “костюма”. Оцените же мастерство фаворита самого зверя, - для него иль для себя, он играет в эту ночь свой излюбленный сюжет. И пусть оба они стояли, отнюдь не наравне, как, должно быть, вы предположили изначально, но слишком горда голова и слишком жестока рука у ведущего актера в этом почти немом представлении. Ловкач стоял крепко, прямо, фигура его не дрогнет в сочувствие к той, что под каблуком его стояла на коленях, усмирив свою девичью гордость, молодую и потому пылкую, как нрав кобры, чей покой нарушил случайный неосторожный путник. Согнувшись почти к самому полу, весь вид этой незнакомки источал смирение, близкое к животному. Однако не столь само действо завораживало Мари, сколь наряды актеров, придававшие этой сцене странный... постыдный вид. Змей был облачен в привычные для него одежды: узкие штаны, обтягивающие прямые бедра, белая свободная рубашка, длинные сапоги, практически до колена, кожаные и начищенные до такой степени, что свет по ним скользил, как по льду... Но было пара исключений, что приковали к себе взгляд девы, будто там было валерьянкой для кошки намазано. Каблуки этих сапог были слишком высокие для мужских, а для женских - слишком широкими. Зачем они ему? Мари пробрала дрожь, словно по обнажённым позвонкам быстро провели железной линейкой, заставив те вибрировать и дребезжать, когда она увидела, как этот каблук впивался в нежную спинку юной девицы, которая не знала подобного обращения ранее, судя по тёмным разводам от высохших слёз, что из глаз устремлялись по ее щекам вниз. Руки его облачали довольно длинные перчатки... Кожаные? Но блестели, будто наполированное стекло. Девушка не могла понять, что это за материал такой, но в них... его руки были так невероятно изящны, прямые и гладкие. Эти перчатки облегали их, будто вторая кожа, делая каждый изгиб резко очерченным, словно из черной краски вывели пальцы эти длинные, тонкие, цепкие, как паучьи лапы, плетущие свою прекрасную сеть... Они обхватывали в свой крепкий плен знакомую деве трость, ту, что была ему спутницей верной, будто жена, не подверженная чужому мнению, верная, и на которую всегда можно было опереться... в этом случае, совершенно буквально. Ловкач всегда говорил, что вещи надежнее людей, они никогда не подведут. Особенно любил он применять это правило к оружию... Сеть... Мари вдруг поняла, что повторяет это слово про себя, как некое заклинание. И с каждым новым произношением она увязала в ней всё крепче, а выпутываться не спешила, очарованная тем, что она видела. Очарованная? Или напуганная? Дева внезапно осознала, что грань между страхом и очарование для неё стала резко размыта, слив этим два понятия во что-то... единое. Наконец она перевела взгляд с мужских рук выше, на широкие плечи, а зачем на лицо, что девушка не узнавала. Виной тому была маска, что умело скрывала лик главного героя этой застывшей картины, придавая ему обманчивое лицо черного оборотня, чья острая морда застыла в гримасе оскалившегося чудовища. Маска, несмотря на свой статичный оскал, оказалась настолько натуралистичной, что в этой игре света и тени Мари показалось, что она видит, как дрожат губы волка в рычании. Девушка даже не пыталась разглядеть глаза мужчины в этой маске, освещение просто не позволяло этого сделать, но от чего-то не особо и хотелось... Вдруг она их узнает? Признает этого же зверя, но уже в человеческом облике. Случайная зрительница не стала заостряться на этой мысли, мало ли к чему дорожка из раздумий привела бы её, вдруг она подобна сладкой тропинке. Вместо этого Мари обратила свой взор к героине, которая, может, и не играла здесь главную роль, но без неё эта сцена явно была бы пустовата, да и вообще невозможна. Взгляд девы то и дело норовил скользнуть к этому печальному образу, застывшему в немом подчинении, ожидании, молчании... Во всех тех чувствах, что олицетворяли собой смирение, добровольное или же нет. Она казалась такой хрупкой, стоя на коленях и склоняясь под гнетом своего поработителя до пола, едва ли не касаясь его подбородком. Вам должно быть странно, почему она это терпит, а не взмахнет крыльями и не упорхнет из-под копыта ужасного зверя, оставив после себя лишь трель злобных речей? Увы, крылья те схватила в свои объятия звенящая сталь. Её холодная пасть самоотверженно пожрала всякий шанс на свободу, обращая гордую птицу в ягненка, брошенного в логове бешеного волка... Кто спасет её? Мари? Но девушку сковал паралич, она не могла даже сдвинуться с места. Она боялась в это вмешиваться... Боялась этого “волка”, что смотрел так беспристрастно на дрожащую под его каблуком спину. Как он мог быть так спокоен? Ведь он явно причинял страдания этой пойманной “пташке”. Лапка девы, лежа на ручке двери, сжалась от собственного бессилия или хуже... снова любопытства. Ей хотелось посмотреть, что будет дальше. В ожидании продолжения, она стала рассматривать актрису в образе её странной роли. Девушка невольно провела подушечками пальцев по губам, когда увидела, что в прелестный страстный алый ротик был вставлен кляп, и ряды белоснежных жемчужин впивались в него, будто клыки пираньи, застывшие в жертве. Вот только скорее тут жертвой стала сама пиранья, увязшая в чьей-то власти, как в сетях. Дева и не заметила, как начала краснеть, наблюдая за тем, как вместе с тихим дыханием, которому мешал кляп, прозрачная роса скользнула по надкусанным губам. Будто слеза забитого всхлипа, она скатилась по подбородку и, не в силах более цепляться за него, упала на пол, оставив после себя лишь мокрую тропу для новых “слез”. Мари неожиданно поймала себя на том, что с тайным упоением следит, как эта девка истекает слюнями, будто пойманная в намордник бешеная сука. Капля за каплей. Что-то странное было в этом, что-то, от чего у невинной девы во рту стало мокро от накатившей слюны. Беззвучно сглотнув, она пристыжено опустила глаза, даже не до конца понимая, что вызвало этот стыд... Ведь ничего не происходит. Но что-то внутри той тьмы, где прятался дьявол, шептало ей ответ. И этот ответ полз к ней по полу, обходя свечи и прячась в тенях, будто воришка… Но что украсть задумал он? Покой. Да, вот его цель. И Мари ощущала, как “паучьи лапки” оплетали её лёгкие, заполняли их сетью, не давая дышать полной грудью, оставляя лишь место для чрева, в котором зрело нечто тёмное и прогнившее. То, чего Мари вслух не осмелится произнести никогда, даже если горло сожмут слёзы изнеможения и отчаяния. Мари поежилась. Тело передернуло, как если бы что-то липкое обняло её, подобно второй коже. Она отчаянно хотела стряхнуть это с себя, как стряхивают с себя собаки остатки воды, вот только это что-то вцепилось прямо в её разум. Это не капли воды и даже не блохи, а что-то похожее на клеща... Оно вгрызалось, лезло под кожу, и Мари чувствовала, что там, внутри, оно раздувалось от выпитой крови до состояния шара, такое бесстыдное в своей сытости, похожее на то, что испытывает свинья, заваливаясь в драгоценную лужу. И чувствуя это где-то под коркой своего разума, у девы нервно дергались кончики пальцев в желании достать этого паразита, но мешала кожа, мешала кость, мешал мозг... Мешала душа, что отравилась ядом паразита. Парализованная, она отпускала мысли куда-то вдаль, словно беспечный пастух своих глупеньких овец. Она не знала, что впереди, заигрывая и извиваясь в танце, поджидала волчья стая. В милую обольстительную улыбку складывались их оскалы и слепили, словно играющие на воде лучи солнца. Девушка закрыла глаза, но даже в это мгновение, будто за занавесом на сцене, она продолжала их видеть. Чуть размыто от вынужденной слепоты, но видела. И этот хрустальный блеск, набежавший в ожидании очей зрительских, повис и тяготил к земле так медленно, что это могло быть отвратительным, не будь так завораживающе, как и дрожание губ, служивших ложем для этих прозрачных жемчужин. Девушке показалось, что она услышала как капля, сорвавшись, тут же впиталась в ковер, стыдливо зарылась, прячась, что следовало бы сделать и бесстыжей гостье. Поддаваясь странному желанию, Мари открыла глаза, смотря на незнакомку, чей взгляд был смиренно направлен в пол. Она должна прекратить это... Но имеет ли она право вмешиваться в его личную жизнь? В этот момент Ловкач, вдруг переведя ногу со спины на плечо, нажал каблуком, и раба своего положения с неожиданной покорностью упала на бок. Так легко, словно знала значение каждого движения, и ему было достаточно лишь едва провести носком по линии позвоночника, чтобы девица, распознав немой приказ, рухнула на живот, легко и без вывертов, как это бывает с листвой по осени... Просто, естественно. Дева беззвучно втянула в себя воздух, увидев, как в мгновение кожа незнакомки стала едва ли не бронзовой от капель пота, что покрыли её изящное тело и отражали в себе свет от камина. Почему она так послушна? Наверное, понимает безвыходность своего положения и что лучше его не злить… иначе зачем эта трость в руке? Уж не для того ли, чтобы проводить черту, за которой свобода её кончалась и начиналась его воля... Необъятная, как простор полей, уходящих за горизонт, дикие земли, населенные самыми опасными тварями, что способен взрастить в своем сознание человек. Монстры прямиком из детских кошмаров, которых мучает и терзает не один лишь голод... Их когти, их клыки ныли и завывали, умоляя кости хозяина вонзить их в плоть, зарыть как можно глубже, чтобы язык пил кровь, чтобы тело могло насытиться чужой болью. Мари и в самом деле не знала границ желаний её названного отца. Ему всегда хотелось больше, чем у него есть, и девушка не знала что это – жадность или поиск самого себя? Амбиции человека, ищущего свое место, или чёрное честолюбие? Вдруг дева услышала, как тихо и почти беззвучно разбился порыв страдающего голоса о преграду перед собой, что возвела нездоровая фантазия ведущего актера этого представления. По плечам скользнули мурашки, когда голос девушки забился, запертый в горле, как река искусно выполненной платиной. Будто в агонии, она резко перевернулась на спину, даже не обратив внимания на мешающие лежать скованные за спиной руки. Тело выгнулось, словно оно было луком, на который чья-то невидимая рука натягивала тетиву, заставляя девушку трепетать... Что с ней? Мари знала, она найдет ответ, его искать даже не надо, никто не прячет его от неё. Бесстыдно он пробирался сквозь кожу на поверхность, блестел в полумраке мокрым хрусталем, стекающим по горячей коже, таял и уводил за собой взгляд случайной зрительницы... Но девушка никак не могла оторвать взгляда от лица актрисы, что исполняла свою роль столь чувственно, что Мари казалось, будто плененный стон осязаемыми клубами клокочет в горле у неё, силясь прорвать его сеть, даже если это значило неминуемую смерть. Стыд не давал увести ей взгляд дальше, она даже уже не видела Ловкача, как и то, что он делает. Лишь юное лицо, искаженное странной мукой, от которой у девы спёрло в груди, а глаза, словно они кукольные были, чья-то рука отводила в сторону, да так настойчиво, что девушка чувствовала, что они начинали болеть от приложенного к ним усилия. Где-то внутри, даже не в груди или сердце, а ещё глубже, куда не достать рукой, словом и уж тем более взглядом... было так неловко, так тяжело, словно Мари стала бегемотом в мышиной норе. Она не может даже развернуться, чтобы убежать или шагнуть вперед, чтобы её погнали прочь громким словом, которое хлестнёт по ушам, как плеть по спине. Её взгляд то и дело соскальзывал с ручки двери и снова обращался на сцену, где всё продолжалась эта агония... сладости, о которой Мари могла лишь догадываться. Наконец сглотнув комок слюней, который набежал в рот и начинал уже мешаться, Мари будто проглотила и свой порядком надоевший стыд, что не давал удовлетворить любопытство. После чего её взгляд робко, даже боязливо, стал двигаться от лица незнакомки дальше, но лишь ее взгляд пал на шею, как та вдруг выгнулась столь сильно, что деве показалось, как мышцы под кожей задрожали, подобно струнам, натянутым чьей-то немилосердной рукой. Её охватил испуг, что кожа сейчас начнет лопаться, обнажая незнакомку ещё сильнее, сильнее позволенного, и нагота эта кровавым разорванным швом пронесётся через всё тело, подобно тому, как молния пронзает ствол сухого дерева, заставляя его гореть в агонии. Но нет, этого момента никак не наступало, и Мари было странно, как хрупкая, тонкая девичья кожа выдерживала этот натиск, обрушенный изнутри скованным голосом. Он бился там, как раненый зверь силившийся пробить ту стену, что его сдерживала. Однако девушка всё же нашла в себе силы, чтобы оторвать взгляд от шеи и продолжить свой неправедный путь дальше по пленному странными страстями телу. Будто корабль, затерянный в водах, она блуждала по просторам молодого тела, и капли пота врезались в нее, подобно волнам, а груди, будто рифы, она обходила опасливо, проплывая мимо своим любопытствующим взором. А “море” всё содрогалось под невесомым “судном”, взволнованное неведомым беспокойством где-то в своих укромных недрах, что так стыдливо прятали белоснежные “горы” круглых бёдер. Мари мерещилось, будто её собственное сердце трепещет в унисон дрожи, разливающейся по коже этой безымянной актрисы. Закусив губу, дева вдруг поймала себя на том, что она сейчас совершенно ни о чём не думает. Ни об этой девушке и даже не об этом “незнакомце” в маске. Всё внимание юной зрительницы приросло к себе самой, к собственным чувствам, что играли в ней игру с двойным дном, а Мари в нем теряется, как пойманная в сети рыбы... и потому каждая попытка вырваться оборачивалась новой петлей, новым узлом, из которого нет спасения. И как бы дева не пыталась, её пальцам не хватало сноровки, чтобы распутать свои сети. Потому она делала ошибки и чувствовала, как кожа дрожит под путами чувств, которых она боялась, стыдилась, словно они обнажали её, делали одежду прозрачной, и всё нутро девичьей сущности было беззащитно перед любым, даже случайным и поверхностным взором. От этого стало неуютно, и Мари обняла себя за плечи, как если бы мёрзла, хотя сейчас всё было с точностью наоборот. Девушке было так жарко, что ей казалось, что кожа вот-вот высохнет, как намотанная на факел смоченная маслом тряпка. Как-то растерянно посмотрев по сторонам, словно там было что-то, что могло дать ответ на немой вопрос, что мучал губы молодой особы, она снова устремила взгляд вперед. Ей не хотелось думать о том, что вовсе не ответа она искала глазами своими, а другие глаза, такие же любопытные, охочие до хозяйских тайн. Она осторожно осматривалась в надежде не обнаружить, что сама стала объектом чужого интереса... Ловкача это явно не заботило, судя по тому, как он беспечно оставил дверь приоткрытой. Или думал, что ни у кого не хватит духа подглядывать за ним? Впрочем, может и так... В конце концов, тут была только одна Мари, а не очередь из жадных глаз прислуги, которые поглощали бы собой каждый вдох, сделанный “актерами на сцене”, и в мыслях извращали его до чего-то невообразимого. Хотя то, что происходило сейчас за дверьми, нельзя было отнести к чему-то благочестивому. Дева со стыдливым комком в горле скользила взглядом по наполированной поверхности трости, словно дельфин по водной глади. Ее глаза стремительно бежали снизу вверх, вслед за бликом от огня камина, будто тот был искрой, указывающей спасительный путь ввысь, дальше от той бездны, что тянула, пленила и манила к себе. Взгляд Мари и правда то и дело стремился раненой птицей рухнуть вниз, особенно, когда колени той несчастной развратной девицы нестерпимо сжимали между собой эту трость в безмолвной мольбе прекратить... или дать больше? К своему нежеланию и неприятию нежданная гостья понимала что происходит, и в душе её стыд и отвращение боролись с любопытством, будто звери, сцепившиеся на арене. Это был неравный бой, но тень, что отбрасывал зверь любопытства, могла бы объять горы и затмить солнце спиной своего обладателя. Долгие годы он сидел во мраке, вечно недоедая и распухая от злости и постоянного голода, и теперь, ощутив запах этой “вскрытой раны”, его остроплечая худосочная фигура решила показать свой голодный взор, который с фальшивой кротостью полз по полу пугливой змеей, не решаясь глянуть в сторону того сладкого смрада, доносившегося трепетной мелодией через щель приоткрытой двери... Девушка чувствовала, как его лапы, дрожа, тянулись к этому тёмно-бронзовому свету, как к одинокому огоньку в окне, обещавшему путнику отдых. Он желал утолить свой голод, что резко стал насущным. И потому, вздрагивая, Мари покорной марионеткой вдруг поддалась вперёд к двери. Было и без того хорошо видно, но некий голос ей шептал, что она что-то упускает, какую-то деталь, лежащую на поверхности, как всплывший труп, такая откровенная, непристойно-открытая... До боли дрожали кости, касаясь друг друга, когда дева снова, исполненная осторожности, припала к двери. Плясавшие на полу тени будто подзывали юную гостью подойти ещё ближе и полюбоваться внезапно возникшей экспозицией перед неискушенным взором чистой души... Хотя чистота этой души уже вызывала вопросы у самой Мари. Стала бы она очи свои марать непотребством, что оскорбляет праведность всякой мысли, направленной к благочестию? Девушка боялась, что дьявол во мраке смотрит из него её глазами... В этот момент глухое постанывание уже нельзя было спрятать, и даже грубому кляпу было не под силу сдерживать его в неволе. Девушка пристыжено подивилась тому, что же он делает своей тростью, что девица изводится, словно уж, жарящийся на сковороде. От догадок лицо девы розовело всё сильнее, подобно тому, как плод зреет, напиваясь теплом и соками в прекрасном браке земли и солнца. Алели её щеки и кровь, теплея, пощипывала губы своим жаром, заставляя Мари их закусывать от волнения. От волнения ли только? Её зрачки подрагивали в мучительном стремлении следить за тем, как напряжённо то поднимаются, то опускаются колени мучимой страстью девицы всякий раз, стоило только любовнику боковой стороной трости приласкать её распутный цветок. Когда это происходило, воздух становился жарче, как если бы пламя из камина вдруг пролилось за пределы своей клетки, подобно воде из кувшина. Когда в очередной раз исполненное жаждой тело, мокрое, слабое и дрожащие, тронул прилив похоти, Мари снова поддалась назад, будто её оттолкнуло порывом горячего ветра, как если бы сонно зевнул дракон, раздосадованный излишне ранним пробуждением. Дева стояла и с неким недоумением смотрела на дверь, будто та её как-то оскорбила. Ей казалось, что она ощутила это самое драконье дыхание на своей коже, и оно мягким ангельским пером стало ласкать милые контуры девичьего лица, как это делают сладострастные поэты, заигрывающие с рифмой, как с любовницей. И на какую-то секунду Мари внезапно прельстилась этим чувством, оно было похоже на немой зов. Зов, адресованный лишь ей, а всё это – эта игра, это шоу, сцена, - лишь фон, предлог... приманка, чтобы зов этот достиг нужных ушей. Девушка резко зажмурилась, как ребёнок при виде чего-то страшного, в надежде, что оно исчезнет и не придётся сталкиваться взглядом со своими кошмарами. Ведь она знала, что отступит перед их натиском. На ней выжжено клеймо вечно напуганного ребенка, находящегося во власти своих чувств... Хоть дева и упорно это скрывала, как скрывают распутники свои постыдные болячки. Мари с неохотой открыла глаза и вновь посмотрела на приоткрытую дверь, чувствуя, как оттуда всё ещё соблазнительно машет ей крылом ангел, подзывая, словно старый друг, вернувшийся после долгих лет разлуки. Но она плохо узнавала этого друга... Не волк ли это в шкуре овцы? Только лишь взглянув на тусклый падающий свет из комнаты, дева снова ощутила то льстивое дыхание. Оно скользнуло по лицу, будто спавшая с лица вдовы вуаль, открывая её глазам ясный мир, лишенный привычной черной поволоки... И он так манил скрытыми возможностями. Ровно до того момента, пока не раздался глухой звук, словно ударили что-то мягкое. От этого звука Мари дернулась, как если бы она резко проснулась от дурного сна. “Что это могло быть?” - невольно пронёсся вопрос в голове и, не найдя ответа на полу, дева спешно подняла глаза и обратила свой взор снова в комнату... о чём незамедлительно пожалела. Невольно сдавленно вздохнув, девушке показалось, что воздух комком встал в горле, когда она смотрела, как на высоко вздымающуюся грудь юной девицы опускается каблук гордого зверя, прижимая свою добычу к земле. Зачем? Зачем он это делает? Вопрос просился сам собой, подобно мухе, носившейся в голове у Мари, он бился внутри черепа с раздражающим жужжанием и стуком, не находя ни ответа, ни покоя. Её взгляд едва задрожал, когда направил свой свет на лик мучимой чужой страстью девушки. Она продолжала лежать смирно, смотря влажным взглядом на “оборотня”. Влажным от слёз, вы должно быть подумали? Но отнюдь... Если бы это было так, то жалостливый скулёж побитой псины просачивался бы через кляп, подобно воде, что найдет свое избавление из любой трещины. Но она была изумительно покорна, и Мари не понимала, что ей чувствовать: возмущение или восхищение таким смирением и послушанием? Смогла бы она выносить такое отношение? Достаточно ли в ней терпения? На мгновение деве даже стало интересно и ей захотелось испытать себя, но не минуло и секунды, как Мари испуганно забегала взглядом из стороны в сторону, словно ища того, кто запустил к ней эту мысль, как змею в кроличью нору. Судорожно пытаясь выгнать прочь эту мерзопакостную гадину, девушка не заметила, как та, увиливая от праведного гнева, уползала всё дальше и глубже, туда, где кровь и чувства бились так, словно были единой рекой, борющейся с падающими в неё камнями, желающими усмирить этот неукротимый поток двух стихий. Дева чувствовала, как дурно ей становится, глядя в те блестящие глаза, будто покрытые хрустальной пылью. Что она видела в них? Мари не была способна сама себе ответить. Это определенно были глаза… но чьи? Её? Его? Или этой девицы? А может и не глаза вовсе? Может глубокий омут, на дне которого тихо залегли черти, как в той поговорке, что так легко и насмешливо всегда слетала с губ Ловкача в адрес милой падчерицы, будто этим он на что-то намекал... И на что же? Девушка не хотела об этом думать. Вдруг он был прав... Мужчина наклонился к своему живому пьедесталу под каблуком, и его оскаленная “морда” очень пристально, во всяком случае Мари так показалось, посмотрела на девицу. Через несколько мгновений дева начала чувствовать себя неудобно, наблюдая за застывшей сценой. Она абсолютно не понимала происходящего, его конечную цель. Это не было похоже на обычное примитивное совокупление, от которого хочется отвернуться с гримасой неприязни на лице или же с усмешкой от нелепости, что видна в жалких телесных потугах удовлетворить свою похоть. Они смотрели друг на друга так, будто взгляды их сплелись в единый клубок и проникали друг в друга всё глубже... Или же его взгляд блуждал по “подставке”? Мари не могла определить этого, как бы не пыталась. Тень от маски надёжно укрывала собой взор своего носителя, словно она была его личным телохранителем, надежной раковиной, что защищала нежную плоть моллюска. И эта броня из тьмы была так плотна, что, казалось, взгляд разобьётся и со стеклянным звоном прозрачными осколками осыплется на пол, впиваясь в него острыми краями и застревая намертво. Вот взгляд Мари и убегал всё куда-то вниз, словно в поиске чего-то спрятанного там или, что вероятнее, его тянул невероятный стыд, как камень на дно морское... Но дева была слишком упряма в своём любопытстве и, с решимостью раздразнённого быка, вперила взгляд в сцену перед собой, которая продолжала разворачиваться и раскрываться, будто некий странный цветок. И она всматривалась в его сердцевину в поисках тайны, что так постыдно скрывалась во взглядах заигрывающих друг с другом лепестков. Она чувствовала этот сокрытый секрет, пронизывающий собой воздух. Как ветер, неожиданно налетевший на путника в чистом поле, он сбивал с ног и в то же время ласкал. Наверное, от этого Мари и была сбита с толку своими чувствами. Ведь именно она была тем запутавшимся путником. А между тем, две фигуры, переплетаясь и врастая друг в друга взглядами, всё больше походили на изваяния из камня. Девушка уже даже не могла разглядеть дышат они или нет. Но в этой теплой и мрачной игре света и тени мерещилось ей, как годы плывут по их лицам, оставляя свой печальный и тяжкий след в виде теней и трещин, а потом земля захватывает эти недвижимые статуи, оплетая их древесными корнями, желая обнять крепко-крепко... В этот момент произошло то, чего Мари никак не ожидала в минуту этого... медитативного спокойствия, когда её взгляд, дыхание и даже душа блуждали, подобно призраку, в поисках спрятанного секрета. Притом спрятанного где-то под носом, совсем рядом. Настолько на глазах, что мешал моргать, как если бы песок под веко попал. Мужчина вдруг резко выпрямился, как если бы куклу дернула рука мастера, неудовлетворенного игрой своей марионетки. Вот только этот человек был сам себе мастер и сам себе кукла... хотя иной раз его и мучали сомнения - правда ли все так, как он думает?.. “Обороть” выпрямился, и тень на его черной морде придала застывшей злой гримасе новую эмоцию - призрение, какое бывает на лицах королей, когда им смеют отказывать в чём-то желанном. Дева вопросительно смотрела на него, будто ждала, что тот развернется и ответит ей. Конечно, этого не произошло, да и не могло! Откуда бы “волк” знал, что во тьме притаилось не только его желание, но ещё и пара излишне любопытных глаз. Будто атмосферы загадочности было слишком мало и, пожелав окончательно утопить в ней глупенькую зрительницу, чья голова лопалась от непонимания, змей вдруг с силой нажал ногой на грудь девушки, да так, что та проскулила, выпустив хрип из сдавленных лёгких. Хотя Мари уже не понимала, где это от удовольствия, а где от боли... Внезапно, раздосадованный чем-то любовник взметнул руку вверх, ту, что сжимала трость - диктатора его железной воли, а после обрушил силу своей злости, исток которой был сокрыт от всякого людского взора. Мари на секунду показалось, что сейчас грянет гром, болью промчится по нежному лицу, смотревшему на него так преданно, как верующий на икону в ожидании чуда. Но дева никак не могла понять, случилось ли это чудо? Или то был гнев горделивого бога, который давно уже почивает на лаврах своей извращенной веры? Мари запуталась, и её собственная вера со скрипом пошатнулась, когда алую щеку украсила тонкая кровавая нить и стала пускать свои багровые корешки, будто только укоренившийся вьюнок, или будто кожу вывернули наизнанку, и вены теперь красовались, наполненные кровью, подобно сосудам с вином. Дева похлопала глазами, словно сгоняла со своих очей кем-то напущенный морок. Она ведь видела, что занесённая трость, как ястреб, неумолимо устремилась сверху вниз, к лицу лежавшей под ним девушки, но она не ударила, а лишь болезненно оцарапала щеку, будто он брезговал даже тростью прикоснуться сильнее. Мари мерещилось, что она ощущает, как его призрение начинает медленно наполнять эту комнату, пронизывать стены, будто развалины старого дома, пробираемые холодом и северными ветрами. Девушка ощутила дрожь, сползающую с плеч на спину, проникающую под кожу к позвонкам и по ним медленно захватывающую косточки, расползающуюся по телу, подобно заражению из запущенной раны. Она как-то беззащитно обняла плечи, ища спасение в собственных руках, пытаясь укрыться от увиденного, будто это порочило лик ангельский, что берёг и ободрял её... Порочил ангела, что беззвучно пел ей, усыпляя, сквозь ночь вёл к рассвету смело и уверенно, ведь под сенью его распахнутых крыльев была обитель покоя для её метавшейся в вечном страхе души. Она спала в их тени ночами и видела лишь их сияние поутру... Теперь Мари жалела, что осмелилась не спать этой ночью. Эта ночь была похожа на отрывок из какой-то страшной истории, в которой монстр приходит по ночам, но увидеть его могли лишь глаза, что во власти бессонницы были направлены в слепую тьму... Девушка слегка мотнула головой. О чём она думает? О чём та трагедия, что в сознании её постепенно набирала обороты? - Ты ведешь себя, как ребёнок... - беззвучно произнесли её губы. - Повзрослей, он ведь мужчина... - но она не поняла… не поняла, как чувствовать эти слова. Как оправдание или как порицание? Ведь дева всегда не доверяла и, в какой-то мере, призирала мужчин, считая каждого из них подобием животного, которое ходит на двух ногах и делает вид, что может быть человеком. Но она-то знала, уж она видела, как эти овцы сбрасывают пушистую шубку, чтобы дать место для грубой волчьей шерсти, как за блеском стеклянных очков начитанного интеллигента может скрываться первобытный зверь. Все они такие, твердо верила она. Проблему составляли лишь те, что освоили свою роль в совершенстве, у которых ложь стала второй кожей, которую можно было в любой момент сбросить, подобно змеиной. Наверное, от того Мари и не торопилась просвещать Ловкача в её отношения с Марком. Думаете, она сомневается в первом? Нет-нет... Скорее во втором. Деве стыдно было перед своим избранником за это сомнение. Будто какие-то призраки давно прошедших кошмарных снов всё ещё продолжали её мучить, не давая взглянуть на мир чистым взглядом, лишенным старых страхов... Поэтому дева тянула и оттягивала этот миг так, словно за ним смерть ждала. А то, что Ловкач не обрадуется, услышав это, было и так очевидно. Кажется, любой отец на его месте будет протестовать, боясь отдать свою кровинку в лапы какого-нибудь проходимца. Но Мари тревожило нечто иное... Она знала, чего стоит ждать. Но, смотря в его темные глаза, которые блестели, подобно золоту змеиных глаз, она переспрашивала себя: а точно ли она знает? Только ли из-за заботы он не пожелает её отпустить? Лишь подумав об этом, девушка зажмурилась так, словно её кто-то выше ростом слегка стукнул по макушке. Должно быть, боги щелчок дали, дабы пресечь нелепые поползновения девичьих мыслей за ту грань, за которую переступать не стоит. Мари очнулась от своих мыслей, когда услышала странный “склизкий” звук. Открыв глаза, она машинально посмотрела вперёд, даже не задумываясь о том, что она там увидит. Тело всегда оказывается быстрее мысли тогда, когда это не нужно... Вот и сейчас дева сразу же пожалела о скорости своей реакции, увидев, как алые уста подчиненного существа, иначе она не могла уже назвать девушку, что лежала перед её взором... или, точнее сказать, перед взором “волка”... Как эти алые лепестки обхаживают трость. Любопытная зрительница невольно поморщилась, когда язычок незнакомки коснулся кончика трости, что навис над ней и требовал поцелуя, как перст самого епископа. Как она могла отказать ему? А имела ли она вообще право на отказ? Как-то невольно дева об этом подумала, глядя, как сподобившиеся крыльям уста покорной девицы порхали по холодному серебреному наконечнику, так чарующе легко, будто это была мягкая сердцевина молодого бутона. В первую секунду девушка не хотела смотреть на этот порочный поцелуй, и мысленно она порицала себя и свои глаза за то, что им вообще хватило духа вглядеться в это омерзение, не имеющее абсолютно никакой цели... Ведь это так грязно, негигиенично. Совсем уж брезгливо и по-детски думалось Мари до тех пор, пока она не заметила, что, несмотря на свое возмущение, она продолжает смотреть, а её собственный сетующий внутренний голос звучал, словно на заднем плане, будто принадлежал не ей... А кому-то достаточно надоедливому, чтобы даже комара в этом переплевывать – в жужжание на ухо. И пусть это “жужжание” не особо мешало, как того хотелось бы Мари, постепенно оно становилось всё более глухим, как если бы дева медленно отходила от источника звука за стену, набитую чем-то мягким, как в сумасшедшем доме. Может она в нём и очутилась? И все это лишь часть её очередного бреда, вся прожитая жизнь лишь бред между мгновениями припадка... Сейчас она падчерица самого влиятельного после короля (или нет), человека, а после очередной горячки станет сестрой самой короля... Да, однозначно, так и будет. Разве больной разум не кидает из стороны в сторону? Спокойная, смиренная дочь, а затем непокорная принцесса, что титул свой на пальце крутит так небрежно, будто побрякушку. По крайне мере, именно в это Мари хотелось верить. Было легче верить в то, что она просто сумасшедшая, чем признаться себе в том, что она... зачарована происходящим. Мокрая дорожка ловила теплый блеск во мраке подобно тропе из осколков янтаря, принесенного щедрыми девичьим “водами”. Что за воды? Разумеется, вы знаете... Мы здесь все не маленькие дети, чтобы играть в угадайку со стыдливым румянцем на щеках... Губы. Они то и дело совершали свой нежный набег на холодную гладкую поверхность трости и, уподобляясь щедрым морским волнам, оставляли после своим поцелуев россыпь хрупких драгоценностей, дрожащих от любого дуновения, даже робкого дыхания из трепещущей груди. Наблюдая, дева краснела все интенсивнее и интенсивнее, как если бы её кто-то прямо через кожу накачивал вином, лишая невинной белизны прекрасное девичье лицо, подобно тому, как марают чистые простыни девственной кровью... И, хотела она того или нет, но утратившая дар речи зрительница с неприятием где-то под кожей, под мышцами и костями, под своей ранимой плотью, чувствовала, как с этой алой краской проступает, пробивается на свет её чистый детский стыд... Она истекает им, словно раненный зверь, и от бешено бьющегося сердца этот напор становился лишь сильнее. То, что она видела... оно выпивало из неё его. Девушке казалось, что если она сейчас опустит взгляд, то увидит, как дьявол в шкуре рогатого зверя будет лакать эту “кровь” из “ран” на ее спелых щеках. - Нет... - почти одними губами шепнула Мари, но, даже не издав и звука, она ощущала дрожание своих голосовых связок. Её внезапно пронзило желание расплакаться, дикое и неумолимо. Она так не хотела терять остатки невинного блеска в своих глаза, не хотела, но, тем не менее, он стремительно угасал, как огонёк свечи на который опускают колпачок, чтобы затушить... так медленно, что казалось, будто бы пламя изо всех сил упирается, желая отбросить прочь свою погибель... Но Мари продолжала смотреть, ощущая, как жжётся дьявольский язык на её щеках, оставляя за собой постыдные ожоги, от которых в деве пробуждалось... нечто. Она томно полуприкрыла глаза, словно медленно впала в некую спячку. Почти вышел весь рябиновый стыд, и от лобзания зверя, что незрим для глаза её, и даже твоего. Искры рождались на кончики его языка, спешно устремлялись во мрак, осиротевший без прекрасного смущения, что ещё мгновение назад отягощало робкую душу Мари. Или же просто темнота девичьих мыслей обрела власть над стыдом, увязшим в ней, как в смоле. Дева в хмуром содрогании чуть свела свои тонкие бровки, искажая лицо тенью смятения. Даже запрятав хрустальные очи в темноту век, Мари продолжала их видеть, словно выжгло пламя изнутри образы эти неприличные, распущенные, алчущие окунуться друг в друга с таким рвением, с каким сливаются реки и моря в один поток, растворяются друг в друге, подобно любовникам. И, сделав вид, что она закрылась от этого всего в темноте за закрытыми глазами, как за дверьми, девушка продолжала любопытным ребенком наблюдать в замочную скважину... Даже во мраке блеск на мокрых от вожделения губах сиял, подобно звезде в небе, потонувшей в водах непроглядной ночи, и разум, блуждающий в поисках спасения, дрейфовал прямо к нему... В своем теплящемся сознании язык той бесстыдной девки тянулся вверх все выше, утрачивая облик присущий человеческому. Он чернел, тянулся к звезде, гладкая поверхность вдруг становилась грубой, жесткая вода скользила, как шелк, по неожиданно возникшей чешуе, а розовый нежный кончик, к удивлению Мари, увенчала остроконечная змеиная морда. Её золотые глаза, появившиеся в бездне черного тела островками спокойствия, были подобны каплям янтаря, в сердце которого застыла опасность, притаившаяся, как хищник в зарослях. И он лишь ждал момента, чтобы превратить острова спокойствия в сердце своего коварного логова. (Вот ее вштырило х))) Дева смотрела на этого зверя, что в своей ловкости казался ей совершенно лишенным костей, лишь связка крепких мышц, обтянутых кожей (привет дядюшка Фрейд :D), лоснящейся в этом мраке, будто траурная лента. Она была не в силах отвести своего взгляда от него, загипнотизированная, словно кролик, как бы избито это сравнение не звучало. Мари нервно сжала в ладонях ткань своей ночной рубашки, да так сильно, что костяшки едва заметно побелели.... Что за невидимая рука (рынка ( ͡° ͜ʖ ͡°)) грозилась сорвать с неё её единственную защиту от голодных глаз полуночных теней? И пока эти вопросы могли бы занимать вашу голову, дева продолжала прибывать в плену собственной разыгравшейся фантазии, очарованная змеем, которого украшали, подобно кровавым порезам, следы от алой помады, щедро нанесенные на черную шкуру, подобно боевой раскраске. Или это кровь? С неожиданным волнением подумалось об этом неприличной крошке, чья плоть задрожала при этой мысли, будто предатель на допросе. Именно так девушка ощущала себя сейчас, саму себя придает, спорят душа с телом, и в далеких закутках её разума уже зреют плоды, семя которых закинул... Кто? Растеряно задалась вопросом Мари, всё ещё боясь открыть глаза и получить ответ. Деве казалось, что её начинает морозить и в тоже время колотить жар, как при сильной лихорадке, и от этого она не знала, куда себя деть. Ей хотелось лечь, сесть, бежать и всё одновременно, будто девица стала рабочим в муравейнике, очарованная сладким феноменом прекрасной королевы, возлегающей в недрах её рабского сознания... Это сводило её с ума на каком-то физическом уровне, словно эта королева пустила своих солдат прямо ей под кожу, вызывая невыносимый зуд. В девичьем разуме безумие продолжало приобретать свою пугающую форму, уводя Мари в болезненные мечтания, внезапно давшие о себе знать, как цветы по весне после долгих зимних дней, согретые солнцем чьей-то похоти. И будто поддаваясь этому теплу, девушка таяла под ним... Иначе как объяснить то, что кожа её начала покрываться хрусталиками, дрожащими от чрезмерно глубокого дыхания, вздымающего молодые груди так высоко, что не верилось, что тело девы состоит из твердых костей, а не из гибких ветвей нежных молодых деревьев. Самое время опомниться, верно? Но у Мари никак не получалось, она лишь стояла, пустив корни в пол, не в силах отойти или подойти, лишь чувствуя, как тело стягивал кожаный ремень, живой, мягкий и в то же время холодный, но под ним было так горячо, будто кожу жгло после быстрого удара кнутом. Случайная гостья, не открывая глаз, подняла голову, позволяя мучительному удушью обнять её за шею и, казалось, что она ощущает, как скользит змеиная шкура по трепещущей коже... «Так вот на что это похоже?» - испуганно и удивленно подумалось Мари, когда, отпуская ткань из своих пальцев, она перевела ладони на плечи, обняв себя, утешая, что это лишь обман, что демоны, почуяв в ночи легкую жертву, принялись морочить ей разум и играться с ним, как котята с клубком. Совсем не так, как в тот вечер четыре года назад, когда от сильного любопытства девочка припала к приоткрытой двери, наблюдая за тем, как её отчим обхаживает свою гостью... И позвонки снизу вверх прошила быстрая и короткая вспышка, но от неё все волоски на теле встали дыбом, будто в шаге от неё в пол ударила молния, но лучше бы это, или, ещё лучше, ударила бы прямо в неё. Поразила бы голову с постоянно беспокойным разумом, спалила, обращая ранимую плоть и хрупкие кости в пепел, а сквозняк, подхватив, развеял бы его над головами жителей Альбиона. Все лучше, чем это напряжение, от которого становилось почти больно... Мари показалось, что она вновь ощутила... его. Его руки, лежащие на теле, как на столе, в ожидание вожделенного блюда. Но тогда она сама была этим блюдом. И пусть лишь во сне... Однако, время от времени дева возвращала себя мыслями в воспоминания о той ночи, когда спина её болела и страшно затекла, в груди испугано билось сердце, а в нем, как в кровавом коконе, зрел испуг... А что если он и правда такой? Однако девушка спешно начинала убеждать себя в обратном, как и сейчас. Её дорогой названный отец, ведь он столько лет поддерживает её, даёт свою заботу и мудрость, зачем всё это рушить в одночасье? Вот только глупенькая Мари не подозревала, что, вмести со своей любовью, он впустил в неё и своей яд. Спрятанный за теплом и добротой его желаний, он струился по венам и лишь ждал мгновения, когда начать действовать, как спящий во льдах вирус, ждущий, когда тепло постучится к нему, чтобы пробудить и выпустить в мир смерть... Казалось, дева снова ощущает его парфюм, атакующий её и окутавший, как стены невидимого плена. Такой терпкий, что Мари невольно, слегка приоткрыв глаза, втягивала воздух в странной надежде уловить этот аромат. Но, внезапно, она резко отшатнулась назад, как если бы в нос ей ударило зловоние сточных канав. А потом взгляд, лишившись всякого томления, был распахнут так широко, как распахивают окна по утру, открывая ещё сонным очам вид на паскудную реальность. Нет, она не почувствовала того, чего хотела, пусть и сама этого еще не осознавала, а вместо этого лишь ощутила запах пролитого вина, разлившийся в воздух, и запах того, когда измученное пылом страсти тело от собственной греховности сияет, будто щедро посыпанное осколками... Или в данном случае чем-то иным? Дева растеряно посмотрела на волчью маску, и ей померещилось самодовольство, хотя его там быть не должно, в злом оскале, который застыл и был неизменен... Мари, витавшая до этого где-то в собственных грезах не известно о чём и ком, даже не заметила, что произошло за время её... отсутствия. Девушка, лежавшая на спине, как-то судорожно содрогалась и хватала воздух, как брошенная на берег рыбёшка. Наблюдательница никак не могла понять, отчего это? Боль или же экстаз мучают её плоть? Помада была так небрежно размазана, будто кто-то достаточно грубый разбил те прекрасные губы, делая кровь частью прекрасного макияжа, пусть и утратившего прежний лоск... и от этого женские уста казались сочными как никогда... Это же не кровь? Но гостья не успела присмотреться и окончательно понять, ведь мужчина, что до этого наслаждался видами нервно вздымающейся пышной груди, отошел в сторону и, сбоку подцепив талию девицы носком, грубо перевернул ту на живот, словно падальщик, рассматривающий сдохшую скотину и ищущий место помягче, чтобы вонзить туда свою жадную пасть... Или не пасть, судя по тому как “оборотень” отложил трость и положил руки на ремень, медленно оттягивая его, словно чувствуя как он тянет этим нервы сразу обеих девиц: той, что лежала на животе, прислонившись щекой к полу, и той, что стояла в тени едва открытых дверей, уподобляясь тем призракам, что волочились за этим чудовищем всю его жизнь. Они незаметны, но он чувствует каждую из них, трепет от того, как сжимаются их давно истлевшие сердца в скорби, потому как судьба так жестока к ним, и, будто в назидание, заставляет раз за разом смотреть на сцены, что разыгрывались когда-то для них... Да, главные героини постоянно меняются, а ночи становятся всё чернее. Дева даже не сразу опомнилась, поняв, что стало центром для её робкого внимания... Это были изящные пальцы, сжавшие ремень на таких бесстыдно узких бедрах, при виде которых у женщин возникает лишь одно желание - осыпать их поцелуями, как осыпают розами произведения искусства. Мари внезапно испуганно охнула, поймав себя на том, что с необъяснимой жадностью поедает взглядом каждое движение мужских рук, каждый блик на этих глянцевых перчатках, похожих на зеркало, в котором ужасающе правдиво выглядит собственное искаженное отражение... Она, будто вор, стремилась украсть каждый миг, каждый жест. Тело и сердце так горели, словно бедная дева разом обратилась всем своим естеством в фитилёк, но не от свечи, а от чего-то... взрывного. Нестабильного, как взрывчатка. И в то же время, она находила это всё невероятно красивым. Эти изгибы кистей, пальцы, они безмолвно звали к себе, как зовут к себе мертвые души, смотрящие на мир через тонкое водное стекло, снизу вверх, тоскуя по касанию ветра к теплой коже, по вкусу любимого поцелуя... Этот зов был так сладок и печален в своей нежной надежде достигнуть чьего-нибудь сердца, но дьявол смеялся во мраке, играя нашими страстями в кости... И что же выпадет нам? Что заставит наш разум выть от страдания? Смотря на мужские руки, спрятанные за черной кожей, Мари закусила губу. Она забыла, что смотрит на руки отца и ощущает то, что к отцам не должны чувствовать дочери, пусть даже приемные. Забыла, чьи они и на что способны... Дева просто мучительно заметалась от внезапной зависимости, что вонзилась в неё подобно тому, как рыболовный крючок пронизывает рот наивной рыбе. Ей безумно нравилось то, что она видела... Сильные опасные руки - её маленький фетиш, от которого начинали дрожать колени, а к горлу подкатывал тяжелый комок, когда легкие сжимались и замирали, будто в ожидании удара. Каждый его палец был способен играть на её косточках, играть на её нервах, как если бы она была инструментом, плачущей скрипкой в руках своего мастера, спевшегося с дьяволом в один голос... Она плакала бы для них обоих. На этой мысли девица резко вздрогнула, едва не подпрыгнув, как если бы её окатили холодной водой. Её глаза испугано заметались по коридору, будто она пришла сюда в мгновение умственного помрачения, будто сам дьявол привел её за руку к сокрытым в сердце секретам. И лишь сейчас она очнулась от блаженного беспамятства, принимая из своего сердца блеск тех ужасных сокровищ. Нет-нет, этого не может быть. Просто его красивые изящные руки пробуждают вожделение... лишь руки... а не он сам. Её разум отчаянно убеждал себя в этом. Хотя зачем убеждать, это ведь так и есть. Но деве было трудно совладать с собой, когда пелена грёз спала с её разума, обнажая его, будто кости с которых содрали плоть, а под ней всё такое хрупкое, что достаточно одного неосторожного движения, чтобы всё сломать... Ослушавшись хозяйку, ноги отступили назад и, сделав слишком широкий шаг, Мари поясницей довольно сильно налетела на столик, стоящий у стены, отчего тот качнулся. Канделябр на столике пошатнулся с тихим стуком, но в царившей тишине это, кажется, позвучало так громко, что даже клёкот сердца в девичей груди не смог заглушить шума, и в первое мгновение девушка замерла, будто вросла в этот стол и стала частью интерьера. Внутри у неё всё разом оборвалось, она практически физически ощутила, как её покидает это... чувство. Спадает прочь, как вуаль, через которую всё такое очаровательно-неясное. Тело начало тяжелеть от страха, а по ту сторону двери уже мерещилось чудовище, зачем-то прячущие лицо. Пропало всё магическое обаяние ритуала, что пленил гостью своей загадочностью, и в свет огней снова показало свою морду отвращение. Дьявол больше не касался спины юной девицы, подталкивая все ближе и ближе к зверю, в котором он воплотился. Только голова “оборотня” шевельнулась в сторону двери, как Мари спешно сорвалась с места и, убегая прочь, благодарила судьбу за то, что тут были ковры. Это сделало её побег менее шумным. Но понятно, что Ловкач, так или иначе, услышал, что за дверью что-то неладное и выйдет проверить, а после... Первое, что он сделает, это удостоверится, что его ненаглядная дочка спит. Никто из слуг не отважится подсматривать за хозяином, а вот девица, знающая вкус безнаказанности, более чем может. Когда Мари влетела в свои покои, она быстро притворила дверь и, лишь очутившись под одеялом, заметила, что закрыла её не до конца. Она мысленно поругала себя за секундную панику, что ею овладела в момент, когда она переступила порог комнаты, и, смежив веки, отвернулась к стене, чтобы ослабить соблазн открыть глаза, когда змей войдет в комнату. Когда девушка прикидывалась спящей, ей от чего-то с огромным трудом давалось держать глаза закрытыми, когда на неё смотрели... Это проявилось ещё в детстве, когда Анастасия приходила её будить и, увы, так никуда и не пропало. Мари лежала тихо и смиренно, как прибитое к жертвенному алтарю подношение, однако она дышала очень часто... Волнение было слишком сильным, и перед глазами всё стояла та картина - его пальцы на ремне. В горле пересохло и безумно захотелось сглотнуть... Проглотить, этот образ, чтобы он растворился в ней и исчез, перестав мешать обрести утраченное хладнокровие.***
Деве казалось, что она лежит так уже целую вечность, будто принцесса в ожидании принца, что пробудит от смертных грёз их прекрасную пленницу. Хотя, вероятнее всего, ей лишь кажется... Она уже хотела открыть глаза, встать и закрыть дверь, как, внезапно, её пробрал пугающий могильный холод, вонзившийся в кожу сотнями игл. Такой холод, должно быть, по осени ощущают цветы, когда ранним утром их лепестки покрываются первым инеем... И Мари стоило титанических усилий, чтобы не отстраниться от источника этого чувства. Ей казалось, что она увядает под этим “инеем”, но не от холода, а от страха, что пробрался в её робкое нутро так дерзко, как может только гвоздь, вбиваемый в дерево. Теперь девичью грудь было не унять... Она ощутила его прикосновение. Ловкач, стоя у постели, едва склонился над девой и пальцами нежно гладил по щеке. Его дорогая девочка дышала так часто, что мужчина не мог отвести взгляда от высоко вздымающейся груди. Её сердце, должно быть, билось, как пойманная птица. Змей слышал, как оно щебечет в костяном плену, умоляя об освобождении... Девушка удивлялась тому, как холодна его рука, словно мертвец коснулся её теплой щеки. Или же это из-за перчатки? Дева ощутила, как носика робко коснулся запах кожи, смешанный с женскими духами и мужским парфюмом. Этого было достаточно, чтобы вогнать Мари в ступор, она не знала, что должна чувствовать от этого... А что вообще она должна чувствовать? Хорошо еще, что Ловкач не мог видеть, какие распри происходили внутри его милой куколки, такой обаятельной в своем фальшивом сне. А его рука всё не покидала щеку девушки, даря свой нежный холодный ожог… - “Уходи же...” - мысленно молила Мари, уже чувствуя, как веки начали проситься вверх, открыться и выдать ясный взор очей, что давно лишились сна и хранили в себе секрет тайного пристрастия того, кто в них хотел сейчас посмотреть. Она трепещет, дрожит во сне, как пойманный зверь… что видят её глаза, опущенные во тьму? Быть может, кошмар мучает её, или зверь полуночный терзает своей страстью спящею душу? Ох, если бы он мог притронуться к ней, к этой птице бесплотной, что живет в сердце у его прекрасной дочери... Коснуться её крыльев, чтобы она больше никогда не смогла их раскрыть. В этот момент мужчина так не вовремя вспомнил о секрете, что утаивала Мари от него. Во второй руке он с силой сжал свою снятую маску, лишь так он мог выплеснуть свой гнев, который снова куснул его, будто поцелуй искры из адской жаровни. Пока что только так... Смотря на дочь, Ловкач даже в тусклом свете из коридора видел невероятно четко её белые черты лица, даже ночь не могла их спрятать от его алчного вечно голодного взгляда, проявляющегося лишь тогда, когда мужчина сдирает с себя маску благочестия, чтобы умыться чьей-то кровью и слезами... В горле у него стало резко сухо, словно туда налили песка и единственное что спасет, лишь глоток воды из кувшина, что был прямо перед ним. Такого гладкого, стройного, с идеальным горлышком... Змей не смог сдержать похабную ухмылку. Будто бес его потянул за губы, обнажая жуткий оскал. Его маленький ангел лжёт ему. Но ещё никто не врал Ловкачу безнаказанно, и этот раз не будет исключением... Эта мысль успокаивала мужчину, подобно тому, как колыбельная успокаивает младенца. Его пальцы снова расслабились. Змей склонился ниже к Мари, практически к самому ушку, и тень его обняла невинную деву так плотно и крепко, как хотелось бы ему сейчас... Но он лишь стоял, слушая беспокойное частое дыхание и, закрыв глаза, затих, рисуя в своей голове пьянящие образы того, как это дыхание будет слетать с уст, душимых его поцелуем... - Мари, милая моя... - нежно позвал он деву, желая шепотом освободить от оков тяжелого сна, сбросить с её груди всех демонов и чертей. Эта грудь принадлежит лишь ему, и ему на ней восседать, ему красть дыхание, и ему навивать грёзы и кошмары... Девушка слегка нахмурилась во сне, но глаз не открыла. - Папенька... - как-то совсем невинно прощебетал её голосок, пробиваясь сквозь толщу сна, который на неё набросила ночь, будто плотное одеяло. Во всяком случае, Мари отчаянно пыталась убедить в этом мужчину, что стоял над ней, как неминуемый рок. И тот, кажется, верил, раз ещё не разразился руганью... Хотя Ловкач не из тех, кто станет скандалить сразу. Да и скандалить в принципе. Он выудит самый неудобный момент и нанесёт свой удар с точностью хирурга... Тихо и больно. Поэтому результаты своего спектакля Мари узнает лишь утром. - Спи, моя дорогая. - ответил он так же негромко и крайне заботливо подтянул одеяло вверх, закрывая белоснежную шею, что манила его, будто новорожденного вампира... А после подарил мягкий поцелуй в висок. Ощутив вкус её кожи на губах, его давно окоченевшее сердце в груди издало странный хруст, словно, дернувшись, оно сбросило с себя ледяную корку. Он будто бархат поцеловал, сотканный из ангельских слёз. Как бы хотелось напиться из этого родника... Сейчас змей как никогда ощутил, как ему это нужно. Его где-то из глубин пробрал жар, болезненный, словно внутри пустило корни нечто мучительное. Он подумал о том, что сейчас он вернется к себе и будет лобзать другие уста, не её, касаться чужой кожи, фальшиво-белой... Вспотев, как шлюха в день открытых дверей, все они утратят свое наигранное благородство. За напудренными лицами и словами скрываются пустышки. Лишь закуска для волчих клыков... Змею стало так тошно от этой мысли, что ему захотелось завыть на ушко спящему ангелу и взмолиться о том, чтобы она приняла его в свои свежие искренние объятия. Припасть к груди змеей, молящей о прощении, чтобы отравить своим ядом и выпить всю чистоту из взращённого им цветка... Но ещё рано. Хотя в последнее время мужчина думал о своей дорогой падчерице неприлично часто, несмотря на то, что и без неё дел хватало. Он открыл глаза, глядя на Мари. Ловкач мог бы сломать её прямо сейчас, но это обесценит все те годы, что он дарил ей... Годы своего почитания. Кроме того, самый желанный цветок в ней лишь начал распускаться, а змей хотел увидеть его сияние во всей красе. - Сладких снов, моя принцесса... С этой мыслью он выпрямился и, более не давая себе секунды на мысли, покинул покои Мари. В конце концов, пустышка не пустышка, а все же дама, а нельзя заставлять дам ждать. Особенно сейчас, когда кровь вновь стала оживлять холодные вены и, надев маску, Ловкач закрыл дверь комнаты и беззвучно удалился прочь... Мари лежала и не шевелилась ещё несколько минут, прежде чем, наконец, отважилась открыть глаза. Его не было, дверь закрыта. Неужели поверил? Задышав спокойнее, дева перевернулась на бок тяжко выдохнув, словно груз с груди сбросила... Однако её душа всё ещё так странно трепетала, взволнованная тем внезапным невинным прикосновением. А ведь она даже не слышала, как он вошёл... Ловкач будто возник из воздуха рядом с постелью, был тих как хищник. Что-то в этом напугало Мари. Всегда пугало то, как он тихо ходит, несмотря на его подкованные каблуки. Как он вообще это делает? И дело явно было не в одних лишь коврах... Девушка, больше не желая об этом думать, закрыла глаза, выгоняя из головы прочь все те образы, что щедро подарила ей ночь. - Он никогда не целовал меня перед сном... только когда я была совсем маленькая. - внезапно прошептала Мари, будто голос сам пожелал это озвучить. Но что это могло значить? Скорее всего, ничего. Он просто был в хорошем расположении духа... Завтра снова будет вести себя как философ с манией величия. Этот образ идет ему больше всего... Так он меньше пугает. Ведь за ясным днём всегда приходит ненастье...