Жизнь после

Я не спеша спускаюсь на первый этаж. С кухни до меня доносятся звуки: крики Хеймитча и ворчание Сей. Они оживлённо о чём-то спорят, и то и дело просят помощи у Пита. - Объясни ты этой старухе, что, если пустые бутылки доставляют мне комфорт, то их нельзя выкидывать! – кричит Хеймитч, а Пит лишь посмеивается над ним. - Нет, Пит! – вступает Сей. - Скажи ему, что беспорядок в доме – это неприлично. Я стою на пороге кухни, прислонившись плечом к косяку двери. Есть что-то бесконечно милое в их спорах, до боли домашнее в их брани. После смерти отца я перестала чувствовать, что у меня есть семья. Я всегда знала, что у меня есть Прим, которую я люблю больше всех на свете, и мать. Но никогда я не чувствовала такого уюта, тёплого домашнего очага. Я никогда не ощущала такой дружественной обстановки, родное тепло не заполняло меня. И вот теперь я это знаю. Я знаю, что такое настоящая семья. Пусть это не так хорошо и радостно, как тогда, когда был жив мой папа, но это очень приятно. Очень тепло. Настроение повышается. Я вхожу на кухню с глупой улыбкой на губах. Мои домочадцы тут же поворачиваются ко мне и удивляются моему счастливому виду. - Доброе утро! – говорю я и окончательно ввожу в ступор всех присутствующих. Сей улыбается и с материнской нежностью смотрит мне в глаза, Пит также показывает мне свою широкую улыбку, а Хеймитч отпивает немного из своей неизменной фляжки, а после поворачивается к Питу и, будто не замечая меня, говорит: - Что это с ней? Пит поднимает наверх брови и пожимает плечами, а я ещё раз проговариваю про себя это новое, тёплое слово «семья». Я сажусь на свободное место рядом с Питом и заглядываю в его глаза. Постепенно вглядываясь, замечая неприметные мелочи, я нахожу тёмные мешки и круги под глазами, обнаруживаю в его руках мелкую дрожь. Позже ловлю его на бледности кожи, когда он старается скрыться от моих назойливых глаз. Пит выглядит паршиво, как будто всю ночь разгружал поезда. И даже при всём огромном обаянии и прекрасном актёрском мастерстве, ему не удаётся скрыть от меня этой пелены усталости в глазах. Кусочки паззла не могут собраться. Я задаюсь тысячью вопросами, но не нахожу ни одного ответа. И, чтобы успокоить своё разбежавшееся сердце, прихожу к выводу, что Пит просто плохо спал. Время идёт. Сей и Хеймитч уходят, я разрешаю Сей сегодня не приходить. Пытаюсь встретиться с Питом взглядом, но он настойчиво отводит глаза. Мне интересно: что с ним стряслось? И моё любопытство побеждает. - Как спалось? – осторожно спрашиваю я, когда мы с Питом пьём чай с сырными булочками. Знаю, было глупо думать, что Пит сразу честно расскажет мне обо всём, но я продолжала надеяться, пока не услышала его скупой ответ. - Нормально. Мне немного неприятно оттого, что у Пита появились от меня какие-то тайны, но я стараюсь не унывать, уверяя себя в том, что с ним всё хорошо. Если бы с Питом действительно сучилась беда, то я бы узнала об этом первой. И всё-таки я продолжаю беспокоиться за Пита. В таком состоянии ему нельзя идти в город. Ему бы посидеть дома, я бы присмотрела за ним. Во мне бушевало желание заботиться о Пите. Ухаживать за ним так, как он ухаживал за мной. - Может, останешься дома? У тебя усталый вид, - говорю я, тщательно подбирая выражения. Сырная булочка, надкусанная Питом, тут же оказывается на столе. Глаза Пита бегают по комнате, в безуспешной попытке зацепиться хоть за какой-нибудь предмет. Его рот открывается и закрывается, он будто подбирает слова. - Я не могу… у меня... дела… Пит похож на мальчишку, придумывающего оправдание, и я понимаю, что не могу препятствовать ему. Не могу встать на его пути, не могу умолять или ударить кулаком по столу. У меня нет на Пита никаких прав. Я – его должница. А он передо мной чист. Я слаба перед его силой духом, его волей жить. Я могу уступать ему сколько угодно и раз за разом слышать, как за ним закрывается входная дверь. Холодно. Пит ушёл, а я продолжила изучать дом. Я хожу по ранее неизведанным комнатам, открываю все двери, что попадаются мне на пути. Вот я нахожу запылённый кабинет и представляю, как из него можно было сделать кабинет Пита. А вот ещё одна комната. Столовая. Здесь стоит большой стол. Я представляю, как здесь можно было бы собирать друзей за праздничным обедом, и не замечаю, как в моих мыслях возникает образ Прим. Она могла бы собирать здесь своих подружек на Дне Рождении, и накрывать им на стол. Я знаю, у неё было бы много друзей. Люди её любили. Прим могла бы принимать в одной из этих комнат больных. Уверена, вернись она в Двенадцатый, то непременно стала бы врачом. А пока у нас в Дистрикте не построили больницу, она бы лечила пациентов прямо здесь. Скорбь заполняет мою измученную душу, я снова чувствую, как воспоминания, словно ножи, вонзаются в меня. Я чувствую эту разрывающую боль. Снова. Снова мои слёзы льются рекой. Но мне надоело! Мне надоело ощущать одно и то же. Я не хочу, чтобы мрак тоски и горя окутывал меня при каждом воспоминании о Прим. Я не хочу, чтобы она приносила мне страданья. Потому что хочу, чтобы она была ангелом. А ангелы не причиняют другим боли и зла. Я хочу почитать её память, а не бояться своих видений, как огня. Я хочу чувствовать свет, исходящий от её тёплой улыбки, я хочу вспоминать её звонкий смех. Эмоции снова заполняют меня, тяжёлый камень повисает на моих плечах. Я чувствую, как слёзы сдавливают моё горло так, что мне становится трудно дышать. Тогда я понимаю, что готова действовать. Я готова пойти на борьбу с собой. Меня будто осенило. Я осознала всю глубину пропасти, в которую себя загнала. Пит помог мне подняться, служил опорой, когда я делала первые шаги. Но есть пути, которые мы должны пройти в одиночку. Самые тяжелые пути. Я пытаюсь судить трезво, когда иду по коридору вперёд. Стена кажется мне необыкновенно длинной, ей не видно конца. Но вот я уже дохожу до комнат, в которых бывала только раз, сразу после возвращения в Двенадцатый. До комнат, в которых прячу своих скелетов в шкафах. Эту дверь я нахожу быстро. На ней пыль лежит тонким слоем, под которым видны давние следы. Я несмело касаюсь ручки и поворачиваю её. Дверь скрипит, когда я мучительно медленно открывают её. В этой комнате всё обросло паутиной, здесь повсюду летает пыль. Огромные стеллажи занимают всё пространство, а проходы завалены кучками старых, грязных вещей. Здесь пахнет моим прошлым, призраки моего прошлого нашли здесь свой дом. Сжимаю зубы. Больно и страшно на это смотреть. Выкинутая в старых коробках одежда сестрёнки, мамины лекарства, прочие вещички, хранящие память о Прим. Я стараюсь игнорировать оглушающий стук разбежавшегося сердца и иду вперёд, вдоль стеллажей. Изо всех сил зажмуриваю глаза, не желая смотреть на раскрытие коробки, но, споткнувшись, натыкаюсь на одну из них. Парашют, хранящий в себе ступку и жемчужину, тут же бросается мне в глаза. Болезненные воспоминания проносятся перед моими глазами бешеной каруселью, и слезы брызгают из моих глаз. Прикрываю разинутый рот рукой, опасаясь закричать от испытываемого страха. Я не была готова увидеть это. Это выбивает меня из колеи. Но чудесным образом я нахожу в себе силы оторваться от парашюта и найти телефон. Как ошпаренная, я выбегаю из комнаты, оставив за собой распахнутую дверь. Бегу по коридору, не различая комнат и стен. Бегу, пока не понимаю, что нахожусь в зале, и падаю на диван. Сгибаюсь пополам от режущей боли, утирая слезы, что стекают по моим щекам. С этим надо бороться! Я не могу каждый раз испытывать этот ужас, я не могу переживать этот страх. Я должна, наконец, смириться со своим прошлым. И без помощи в этом деле мне не обойтись. Номер я запомнила сразу - несколько похожих цифр одного из лучших психологов Панема надолго остаются в голове – и я, несмотря на мелкую дрожь во всем теле, с первой попытки набираю нужный телефон. Сначала – тишина, все мои внутренности завязываются в тугой узел, а после – гудки, самая настоящая мука. Я надеюсь, что просто подзабыла номер врача, и у меня появиться шанс улизнуть от разговора, но как бы не так, на другой стороне раздаётся шорох. Сердце проваливается в пятки. Я волнуюсь и не знаю, что сказать. Сразу же заявить о своих проблемах? Нет, я так не могу. Я с доктором не на настолько знакома. Может быть, любезно пожелать доброго дня? Боюсь, что у меня это выйдет иронично, я не умею быть вежливой с людьми. За несколько секунд в моей голове прокручиваются десятки поворотов событий, сотни сказанных слов, и когда я погрязаю в своих мыслях, то меня вытаскивает голос врача: - Алло, алло! – повторяет он. – Кто это? Алло, Вас не слышно! Тогда я решаю, что для начала могу просто представиться. - Да, - оживившись, отвечаю я. – Это Китнисс… Китнисс Эвердин. Мне страшно. Этот разговор безгранично важен для меня. Как и любой другой, этот шаг по пути к моему восстановлению играет для меня огромную роль, заставляет меня ёрзать от волнения. Я тереблю телефонный провод и не могу сказать ни слова. В горле пересохло, а язык будто онемел. Я пытаюсь выдавить хоть что-то разумное, но мысли не появляются в моей голове. Я просто открываю и закрываю рот, как рыба, выброшенная на берег, когда доктор берёт всё в свои руки, и говорит: - Китнисс, - протягивает он. – Рад Вас слышать. Как Ваши дела? Голос Аврелия уверенный, но мягкий. Он говорит со мной так, как разговаривают давние друзья. Как будто мы созваниваемся каждый день, и он уже всё знает о моих проблемах. Как будто я могу ничего не скрывать от него. Но даже его приятный голос не может сломать той толстой стены недоверия, что строилась в моём сердце ещё со времён смерти отца. Я не могу раскрепоститься, однако, позволяю доктору вытянуть из меня пару слов. - Если честно, дела идут не очень. Иначе бы я не позвонила вам, - отвечаю я, а после добавляю. – Мне нужна Ваша помощь. Секунды молчания растягиваются в часы. Я очень редко просила людей о помощи, и мне кажется это чем-то неприятным и странным. Я привыкла со всем справляться сама, пусть и скрываясь от своих проблем, укутавшись в одеялах, но для меня всегда будет волнительно признаваться людям в своих слабостях. Я всегда буду скрывать свои больные места. Но сейчас я сижу в гостиной и разговариваю по телефону с врачом. Я нуждаюсь в помощи незнакомого человека, это даже смешно. В своей жизни я просила только два раза: Гейла присмотреть за Прим, и Хеймитча спасти Пита. Забавно, мои просьбы так и не были выполнены, всякий раз мне приходилось прилагать все усилия самой. Но теперь мне нечего терять. Я разбита, я отчаявшаяся. И если доктор Аврелий не сможет мне помочь, то у меня не останется выхода. Рано или поздно я снова лягу в свою постель, но меня не смогут поднять ни просьбы Пита, ни еда Сальной Сей. Этот разговор – последняя надежда, и в моих интересах справиться с излишней замкнутостью, довериться своему врачу. - Ну что ж, рад, что Вы решились-таки набрать меня. Я буду рад Вам помочь, но только при одном условии. – Угнетающее молчание сводило меня с ума, и я едва не переспросила доктора, как он продолжил сам. – Вы должны быть честны со мной, Китнисс. Только в этом случае я смогу Вам помочь. Договорились? Я в последний раз прокручиваю свои перспективы в случае отказа от сотрудничества с Аврелием. Представляю себя, свернувшуюся маленьким клубочком на грязной, дурно пахнущей кровати, Сей, постоянно стучащей в мою дверь, спившегося с горя Хеймитча и Пита, проживающего слезы на мою постель…. Я должна постараться, чтобы остаться с ним. Я знаю, что без меня ему придётся плохо, ведь мы привыкли друг друга спасать. - Договорились. Доктор Аврелий начинает нашу беседу издалека. Задаёт житейские вопросы, спрашивает об элементарных вещах. Я говорю, что Сей мне готовит, и поэтому моё питание можно назвать нормальным, говорю, что Пит присматривает за мной, рассказываю ему о моём первом лично приготовленном ужине. Врач слушает меня, и задаёт наводящие вопросы, изредка хмыкает и просит продолжать. Я чувствую, как раскрепощаюсь: каждое слово даётся мне с наименьшим трудом. Я и не замечаю, как переходя с одной легкомысленной темы к другой мы добираемся до самого главного: моих воспоминаниях о Прим. Врач задаёт мне только один вопрос: - Что именно беспокоит тебя? И как ни странно, этот вопрос позволяет мне раскрыться. Я начинаю с простых вещей, рассказываю доктору о том, что не хочу, чтобы обрывки пережитых моментов вызывали во мне боль, хочу вспоминать самое лучшее о Прим, навсегда запомнить её светлый образ. Я говорю о том, как не могу спать по ночам, наблюдая, как она наслаждается моей кровью, не могу смотреть в окно, потому что рассвет напоминает мне огонь, в котором горела Прим. Я мочу слезами диван, но говорю, хотя горло саднит от частых срывов. Я рассказываю о том, что хотела бы, чтобы воспоминания о сестре приносили мне только светлые чувства и заставляли меня дальше жить. Аврелий слушает меня, слушает про чувство вины, разрывающее моё сердце, слушает про упадки сил, стоит мне вспомнить о прошлом. - Я хочу жить с уверенностью в том, что отдаю честь всем тем, чья кровь была пролита по моей вине. Я хочу думать, что так я отдаю неоплатный долг, воплощаю их мечты в реальность. Я хочу ощущать, что всё пережитое не было зря. Я хочу знать, что больше такого не повториться. Доктор затих. Я слышу шорох бумаги и звук пишущей ручки. На секунду мне кажется, что всё то, что я высказала Аврелий, было зря. На секунду моё сердце проваливается в пятки, я чувствую всю силу разочарования. Но в следующий момент в трубке раздаётся голос врача, и от его слов я оживаю: - Воля жить – это то, что всегда восхищало в Вас людей. Вы боролись за будущее, не жалея сил, и глядя на Вас, люди брали в руки оружие. Вы можете перешагивать через трудности, и этот звонок – лучшее тому доказательство. Вы нашли в себе силы взять в руки телефон и столкнуться со своими страхами, и я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь Вам. Я понял всё, что Вы сказали, уловил суть Ваших слов. И теперь, когда Ваши проблемы стали для меня предельно ясными, я могу Вам помочь. Для начала скажите мне, после возвращения в Двенадцатый Вы были в лесу? Вопрос Аврелия задевает самые скрытые глубины моей души, открывает что-то сугубо личное. Я вскакиваю от неожиданности и глубоко вдыхаю через рот. Тема леса запретна для меня. Он является очагом мох кошмаров. Будь то Луговина, похоронившая под своими травами останки тысяч людей, или места, где я чувствовала себя свободной, защищённой дружеской опорой в виде Гейла. Для меня очень болезненно думать обо всем этом, проще просто установить табу: не вспоминать о Луговине, не касаться лука и стрел. Проще спрятаться от проблем за каменными стенами этого дома, и потеряться среди собственных воспоминаний и образов умерших на своих руках людей. Это проще… но я решила с этим попрощаться. Я ведь должна уйти от этого образа жизни, когда каждый день для тебя превращается в ад, должна приложить все усилия и избавиться от гнетущей тяжести на своих плечах. И я не знаю, откуда во мне берётся столько смелости, но я говорю. Я говорю о том, что повстречала на своём пути в лес, как увидела Луговину, как оказалась около родных мест. Я поняла, что значит выплёскивать свою горе в словах, я чувствовала облегчение. Каждое слово – с плеч упавшая гора, каждое предложение – отросшие крылья. Я будто снова могла почувствовать кровь в своих венах, могла слышать стук своего сердца. Я была совершенно пустой к тому моменту, когда закончила свою речь. Я уже не сидела, а развалилась на диване, возле меня валялся телефон. Из меня будто высосали все соки, я так устала, что не могла привстать. Но где-то за пеленой этой приятной усталости скрывалось что–то новое и незнакомое для меня. Жизнь будто заиграла новыми красками, а я сама стала рассматривать вид за окном. Что–то завораживающее и волшебное было в голубых просторах ясного неба, что–то яркое и оживляющее в солнечных лучах. Я тонула в этом великолепии повседневного вида, что так ярко контрастировало с мрачным содержанием моих слов. Я стала чувствовать, что мой разум освобождается от этих ужасных картин, о которых я рассказывала врачу. Будто со словами из моего горла вылетали мои воспоминания, те моменты, что уничтожали меня. И я знаю, что говорила очень долго, а доктор Аврелий внимательно слушал меня. Он задавал мне уместные вопросы, соглашался со мной и делал заметки в своём блокноте. Он переспрашивал меня, когда что–то было непонятно, а я расслабилась: слова сами собой лились из меня. Я не говорила красивых речей, которыми мог завоёвывать сердца людей Пит. Я просто озвучивала свои мысли. Постепенно у череды моих воспоминаний виднелся конец. Я чувствовала, что начинаю искать, что я ещё могу рассказать Аврелию, а в один момент пришла к выводу, что сказала всё, что могла. Тогда в трубке повисло напряжённое молчание. Я знала, теперь пришла очередь доктора говорить речь. Когда я рассказывала ему обо всех своих проблемах, я не думала о том, что он подумает обо мне. Я просто говорила, и не вспоминала о том, что меня будет судить врач. И я в миг взглянула на этот разговор с другой стороны, и мне вдруг стало неловко оттого, что я высказывалась так прямо. Люди в моём окружении не любили много говорить о подобных вещах, в моём родном Дистрикте было непринято особо распространяться о своей жизни. И я подумала, что сказала много лишнего, и начала паниковать, как Аврелий прочистил горло, а я крепче сжала телефонную трубку в своей руке. Я превратилась в слух: я слышала по ту сторону телефона каждый шорох, а когда голос врача - бархатный и спокойный, словно мягкое желе - добрался до меня, моё сердце провалились в пятки, ожидая вердикт. - Что ж, Китнисс, поздравляю! – немного торжественно сказал он. – Ты отлично справилась. Признаться честно, я от тебя такого не ожидал. Ты смогла раскрыться, надеюсь, тебе это помогло? Я вся сидела, как на иголках, и этот вопрос окончательно меня взвинтил. Я прижалась к трубке губами, словно желая передать всё свое нетерпением прямо через телефон, а после быстро–быстро проговорила: - Да, конечно помогло, Вы даже представить себе не можете! Я услышала смех. Доктор Аврелий смеялся. Над чем? Мне стало неловко. Я опять что-то делаю не так? Неужели я совершила ошибку, доверив ему свои сокровенные тайны? Однако, мои опасения напрасны, потому что когда врач успокаивается, он спешит объяснить: - Понимаю, Китнисс, Вам не терпится услышать совет. Хорошо, я могу высказать всё прямо. Кстати говоря, Вы не против перейти на «ты»? Думаю, так нам было бы удобнее, - он что, издевается? Зачем он мучает меня ожиданием. Я хочу, чтобы доктор дал мне совет, прописал лекарства или упражнения. Я бы тут же побежала их выполнять, даже не раздумывая об их полезности или значимости. Но Аврелий пристаёт ко мне с глупыми расспросами. На «ты»… да хоть как, только бы дал мне дельный совет. - Да, давайте, - сквозь зубы проговариваю я и снова замираю в ожидании. - Я должен сказать Китнисс, что ты правильно сделала, когда позвонила мне. Я могу тебе помочь, но только если сама ты этого захочешь. Это не тот случай, когда из себя нужно выдавливать последние силы. Нам придётся действовать постепенно, по мере созревания проблем. Ранее вмешательство очень опасно, но сейчас самая пора. – врач говорит загадками, и я не понимаю, о чём идёт речь. Я хочу топнуть ногой и сказать ему изрекаться прямо, но лишь застываю, ожидая продолжение его слов. - Вся проблема в том, что ты не можешь отпустить их. Всех тех, кто умер или пострадал. Есть такой редкий дар – уметь принимать. Ты должна принять свои потери, принять сам факт, что наших близких больше нет. Ты можешь просто игнорировать плохие мысли и приступы вины, но лучше, если ты переключишься на что-то новое, найдёшь прекрасное в том, что есть у нас сейчас. Я спросил о лесе, потому что думал, что это поможет тебе. Но раз ты не готова, то я не буду тебя заставлять. Всё в жизни должно происходить своевременно, всему своя пора. И это не повод отчаиваться. На свете есть много других интересных и прекрасных вещей. Тебе надо научиться замечать в привычных делах волшебные моменты, научиться видеть что-то особенное в мелочах. Аврелий остановился. Он ждал, что я понимающе хмыкну в ответ, или скажу, что мне всё ясно. Но я не понимала, о чём он говорил. Я никогда не замечала ничего особенного в повседневной жизни. Всё, чем я занималась в своей жизни – это выживала или помогала выжить другим. Я никогда не жила мимолётными прелестями моментов, и теперь мне кажется это глупым. Мне и в голову не могло прийти найти в своей повседневной жизни что-то особенное. Что может быть прекрасного у жительницы Шлака, или девушки, пережившей Голодные Игры? И я всегда держала свою боль в себе, не оставляя места для чего-нибудь прекрасного. Поэтому я молчу. А доктор не отступает. - Хорошо, давайте я объясню по-другому. Всё дело в том, что ты не можешь понять, что прошлые муки закончились, и начались спокойные времена. Ты носила свои эмоции в своём сердце много лет, и они не отпускают тебя, даже не ослабляют хватки. В этом случае выход один – полностью перестроиться. Научиться давать волю своим чувствам, не скрывать их, а обнажать. Тебе хочется плакать? Реви! Смеяться? Пусть тебя слышит весь Дистрикт! И не бойся показывать свою слабость. Ты должна понять, что никто не желает тебе зла. Оттого что, Пит, например, сможет тебя утешить, он не будет меньше уважать тебя. А оттого, что ты проронишь при Хеймитче слезинку, тебя никто не станет убивать. Тебя окружают люди, которые любят тебя. Ты должна быть открытой с ними. «Любят»… «Открытой»… Я думаю над словами Аврелия долгое время после того, как заканчиваю разговор. Я вижу смысл в его словах, железную логику. И я верю, что, следуя его советам, я могу прийти к нормальной жизни. Мне трудно свыкнуться с тем, что вокруг меня больше нет зла, что мир вокруг стал "белым и пушистым". Но я обещаю себе научиться доверять тем людям, которые неоднократно спасали меня, в которых я могу не сомневаться. Ведь если подумать, я и вправду много значу для них. Сей, Хеймитч, Пит… я буду стараться не замыкаться в себе, открывать им свою истинную сущность. Мне придётся преодолеть свою зажатость и скрытность. Но, надеюсь, оно стоит того. Ведь для меня сейчас нет ничего важнее, чем начать отдавать самый большой долг перед сестрёнкой и другими дорогими мне умершими людьми, который я назову своей достойной жизнью.