Жизнь после

Новая? Нет. Обновлённая. Я ощущаю себя лёгкой, почти невесомой, когда открываю глаза. Меня согревает тепло то ли исходящее от Пита, то ли греющее изнутри. На улице пасмурно и холодно – я чувствую дующий из открытого окна ветерок – но на наших с Питом лицах играют улыбки, нам совсем не хочется грустить. - Доброе утро, - говорю я, заботливо проводя по щеке Пита своим большим пальцем. Мой хриплый ото сна голос надрывает эту счастливую тишину, но совсем не портит её, даёт насладиться этим прекрасным моментом. Я знаю, что Пит слишком рад, чтобы ответить мне, и поэтому принимаю его глубокий вдох за ответное пожелание. - Надо вставать, - говорю я скорее себе, нежели Питу. Сегодня нас ждёт большой день. И проваляться всё утро в кровати нам не позволительно. В ответ на мои слова, будто издеваясь, Пит подтягивается, привлекая меня ближе к себе. Его сильные руки напрягаются, а пресс тут же становится рельефным и прочным, и я изо всех сил сдерживаю тугой узел, что за несколько секунд завязался внизу моего живота. Я тянусь вслед за Питом, наслаждаясь расслабленным телом, прогоняя всю сонливость из себя. Но я не успеваю полностью размякнуть на этой кровати, растянуться так хорошо, чтобы было невозможно дышать, потому что чувствую на своей талии руки Пита, придвигающие меня ещё ближе к себе. - Давай ещё немного поваляемся, - его дыхание обжигает мои щеки, а бархатный голос заставляет мои коленки задрожать. И я уже собираюсь согласиться на предложение Пита, как беру себя в руки и строгим голосом говорю: - Нет, вставай! – я резко поднимаюсь на ноги прямо на кровати, упустив такой замечательный момент. Играя, тяну за руку Пита, в то время, как он сопротивляется и цепляет свободной рукой матрац. Но, как и ожидалось, в конце концов он сдаётся, и мы оба оказываемся стоящими на ногах. Позже, пошатываясь от смеха, мы спускаемся вниз. Ещё издалека я слышу звуки включённого телевизора, чувствую знакомый запах перегара. Удивительно, но моё настроение не ухудшается, когда я понимаю, что к нам в дом пожаловал Хеймитч. Признаюсь, что вчера утром, не обнаружив его на завтраке, я забеспокоилась, плохие мысли возникали в моей голове, когда я поняла, что Хеймитч не собирается зайти к нам даже на ужин. Я не могу сказать, что скучала по язвительным шуточкам старого ментора, по его кривой ухмылке и хитрому прищуру глаз. Просто я боялась, что этот лис снова что-то задумал, такая уж у него природа – пакостить за моей спиной. Словно непослушный ребёнок, я должна постоянно знать, что он у меня на виду. И пусть Хеймитч всегда преследовал только благородные цели, эта настороженность останется со мной. Когда мы спускаемся на первый этаж, Пит кивает на дверь гостиной, видимо, уговаривая остаться с Хеймитчем один на один. - Я пойду, что-нибудь приготовлю, - говорит Пит, и я чувствую, как у меня на сердце отлегло. Я подумала, что Пит хотел бы уединиться, прикрывшись готовкой, или просто не хотел нам с Хеймитчем помешать. В любом случае, в моём желудке урчало, и я улыбнулась Питу, показывая, что справлюсь со старым ментором сама. Меня раздражает заставка этого телевизионного шоу. Я морщусь, когда иду по коридору, на ходу придумывая язвительные шуточки на счёт нового пристрастия Хеймитча - просмотра глупых передач. Я захожу в комнату и вижу развалившегося на диване ментора. Плюхаюсь на соседнее кресло – настроения спорить совсем нет – и пытаюсь вникнуть в передачи, транслируемые по телевизору. Хеймитч молчит. На удивление долго. Мне не нравится выражение его лица. Эта замкнутость, отдалённый взгляд… Мне тревожно. Я знаю, что Хеймитч может быть озадачен только тогда, когда с нами случается беда. Я уже узнаю эти нервные жесты, эти щедрые глотки из фляжки. Я рассматриваю его, пытаюсь уловить каждую мелочь, деталь, а после не выдерживаю и решаю начать разговор. Я знаю, что спрашивать об этом напрямую глупо. Лучше начать издалека. Я долго перебирала в своей голове все возможные разумные вопросы, пока не поняла, что и сама, спускаясь по лестнице, задумывала об этом спросить. - Где ты вчера был? – непроизвольно говорю грубо, потому что чую, что Хеймитч задумывает что-то, снова не уведомляя меня. Мы в очередной раз ходим по замкнутому кругу: присматриваемся друг к другу, ищем лазейки, прикрывая этим простое беспокойство за жизнь другого. Ведь, по сути, почему я волнуюсь? Не потому ли, что боюсь за старика? Не потому ли, что он и так сделал для нас очень много и мне не хотелось бы, чтобы он снова впрягался за нас? В любом случае, я этого не признаю, моё отношение к Хеймитчу всегда будет жить где-то в самой глубине моего сердца, там, куда я начала прятать все свои привязанности со времен гибели отца. Мой голос действует отрезвляюще: Хеймитч тут же выпрямляется и, будто спохватившись, вскакивает с дивана. Его глаза начинают бегать по комнате, в поисках чего-нибудь, что бы могло отвлечь меня. Мы будто играем в кошки-мышки: Хеймитч елозит, как пойманная в угол мышь, а я ожидаю продолжения. Но в нашей игре так и не остаётся победителя, потому что голос Пита раздаётся из кухни: - Кушать! – я чертыхаюсь про себя, но обещаю, что ещё вернусь к этому разговору. Мы проходим на кухню и занимаем свои места. Сегодня я пододвигаюсь к Питу ближе, чем обычно и, на удивление, не слышу шуточек Хеймитча на этот счёт. Пит затевает беседу и пытается разговорить старика. Уверена, что и у него имеется пара вопросов, но, также ожидая, он молчит. Обстановка нагнетается. Я вижу, что Хеймитч постоянно задумчив и слишком молчалив. Я пытаюсь подавить разбушевавшееся волнение, но моего терпения хватает ненадолго. Моя ложка звонко ударяется о тарелку, когда я отбрасываю её из своих рук. Мне надоела эта скрытность! Я хочу всё расставить по местам. Я не собираюсь откладывать этот вопрос в дальний ящик так, как это сделал Пит, прожигающий меня своим удивлённым, но в то же время беспокойным взглядом. Я полна решимости узнать, что Хеймитч скрывает от меня. - Где ты был? – я уже давно поняла, что это связано с его отсутствием, оттого мой голос так громко и крепко звучит. Я прожигаю Хеймитча, наконец обратившего на меня внимание, самым злобным взглядом, в то время, как он даже не моргает, когда рассматривает меня. Его спокойствие лишь раззадоривает, я чувствую, как лицо стало красным, а щеки горят. В ответ Хеймитч пожимает плечами, как делает всякий раз, когда хочет закончить разговор. Его глаза стали стеклянными, и я не могу представить, что скрывается за их пугающей пустотой. В порыве злости чувствую мягкое прикосновение к своей ладони. Пит. Оказывается, я со всей силы сжала в своём кулаке скатерть и Пит решил успокоить меня. Его бездонные глаза, задёрнутые дымкой беспокойства, тут же сковывают меня. Эта забота и ласка, что исходит от него, успокаивает, и я позволяю себе расслабиться, наслаждаясь нежным прикосновениям Пита к моей спине. - Эй, ты чего? – спрашивает он меня, оказывая дополнительную защиту в виде своего бархатного голоса. Я стараюсь не показывать Хеймитчу, что отступаю, однако, продолжаю ждать ответ на свой вопрос. Я позволяю себе положить голову на грудь Пита, сжав его ладонь в своей руке. Несмотря на внутреннюю расслабленность, на лёгкость, которую подарил мне Пит, моё лицо остаётся всё таким же суровым, потому что я не намерена отступать. - Ну, - слишком грубо спрашиваю я, когда вид скучающего Хеймитча начинает мне надоедать. Он всё также вертит в своих руках чашку чая, как вдруг оживает и быстро-быстро говорит: - Точно, я же должен был сходить в больницу, - ментор вскочил, убирая свою фляжку в карман и по привычке сметая со стола крошки. – Ты знаешь, там у нас такие доктора! Взялись за меня. Хотят вылечить от алкоголизма… Мой смех кажется истеричным, когда я понимаю, что Хеймитч говорит это всерьёз. На роль пациента мой ментор никак не годится, каким бы больным он не был. Я знаю, что его ни за что не заставишь пойти в больницу, у него вызывает отвращение один лишь вид врача. Я прячу за раскатами смеха своё нарастающее беспокойство, что усилилось во мне, когда я поняла: если Хеймитч на самом деле несёт такой бред, то наши проблемы велики и ужасны. Но вместе с тем ко мне приходит осознание того, что из Хеймитча мне не вытянуть ни слова: раз уж он молчит, то мне придётся уступить. Я потеряла свою крепкую хватку, мой стержень стал тоньше во много раз. И если раньше я могла спорить до одури, то теперь мне ничего, не остаётся, как успокоиться и сказать: - К врачу? Нашёл бы отговорку получше. - Так-то обо мне заботишься, Солнышко, - ответил Хеймитч, закрывая за собой входную дверь. Я старалась подавить тревогу, одолевшую меня. Слишком многое было попорчено моими дурными предчувствиями, и я не должна позволять своим эмоциям брать надо мной верх. Я смотрю на Пита, вижу, как он напряжён, и не хочу портить сегодняшний день. Я не хотела бы запятнать восхитительные воспоминания о вчерашней ночи, поэтому выгоняю плохие мысли из своей головы. Желая показать Питу, что я по-прежнему спокойна, а былая злость уже прошла, я улыбаюсь ему самой нежной улыбкой на свете так, что он не может устоять и обнимает меня. Мы обнимаемся, стоя по среди кухни, желая напрочь забыть про невыполненные дела. Я вдыхаю знакомый запах, снова вырисовываю на спине Пита понятные одной мне узоры и слова. В такие моменты я чувствую себя чем-то единым с Питом. Воздух, тело, мысли… всё одно на двоих. И я стояла бы так вечно, если бы Пит не заставил меня поднять глаза. - Чем займёмся? – спросил он. Я долго готовилась к этому. Теперь я думаю, что пришла пора. Я уже достаточно окрепла, чтобы помогать Питу. Я знаю, что ему нужна моя поддержка, помощь или просто надёжное плечо. И если он скрывает все свои проблемы, преследующие его за пределами этого дома, то я с ярой решимостью буду ему помогать. - Я, - мой голос дрогнул оттого, что я не знала, чего ожидать. Я скользнула своей рукой по пояснице Пита, ещё больше успокаивая и расслабляя его, подготавливая к моему неожиданному решению. – Я хочу помочь тебе с пекарней. Я даже и не знала, что у Пита могут быть такие большие глаза. Он смотрел на меня, как на умалишённую, хотя именно таковой я и была. Я совсем не интересовалась жизнью Пита, потому что заботилась только о своих делах, я всё это время не проявляла стремления помогать ему с восстановлением пекарни, лишь поглощая его помощь, принимая его доброту. И вот теперь я стою перед ним с озорными искорками в глазах и проявляю инициативу, потому что знаю, что Пит никогда не попросит меня. Он весь соткан только из самых лучших человеческих качеств и такие чувства, как беспомощность не знакомы ему. Отчасти, именно из-за этого я собираюсь внести свой вклад в строительство пекарни, потому что хочу сделать хоть что-нибудь полезное для него, как бы тяжело для меня это не было. Пит смотрит на меня, ожидая подвоха, но наткнувшись лишь на решительность в моих глазах кивает, видимо, соглашаясь с самим собой. Он вбирает в лёгкие больше воздуха, намереваясь отговорить меня, но поняв, что это невозможно, мычит что-то непонятное, очевидно, соглашаясь на моё предложение помочь. - Ладно, - в конце концов, говорит Пит. – Пойдём в город, - а после, подстраховываясь, - ты уверена… Я не могу ответить на этот вопрос даже самой себе, а лишние расспросы могут разрушить мой незрелый энтузиазм. Поэтому я стараюсь быстрее остановить Пита, прикладывая свою ладонь к его губам. - Я же знаю, что ты рядом, - отвечаю я, убеждая саму себя, что справлюсь. Сейчас я снова ощущаю ту острую потребность в Пите, которая заставляет меня сильнее прижаться к нему, выкинув все сомнения из своих мыслей. Само собой выходит, что наши лица оказываются близко, а губы непроизвольно вытягиваются. Наш поцелуй нежный, скорее утешающий, как обещание о том, что у нас всё получится. Я уже не чувствую себя так плохо, как чувствовала всякий раз, когда находила утешение в губах Пита. Теперь мы оба пытаемся внушить себе, что нет поводов для страха. Теперь я сама смогу помочь Питу забыть о прошлых потерях, смогу помочь отдать дань памяти его родным. Мы выходим из дома, не разрывая объятий. Я держу Пита за руку пока мы идём по Деревне, а после отпускаю его вспотевшую холодную ладонь. Нам обоим тревожно. Поход в город – это всегда очень страшно для нас. Наш родной Дистрикт стал местом наших кошмаров, складом наших грехов. Что ни улочка – то видения умерших жителей Двенадцатого, что не здание – осколки былых домов. Мне мерещатся видения тех земляков, что сейчас похоронены на Луговине, мне кажется, я слышу их голоса. Мне давно не приходилось ощущать это чувство вины. Оно отпустило меня, но, как оказалось, лишь на время, чтобы сейчас с двойной силой налететь на меня. Я уже не понимаю, реальность ли это или шутки моего сознания, в моих глазах всё перемешалось и лишь голос Пита раздавался где-то вдалеке. Я смотрела по сторонам, желая зацепиться за его ускользающий образ, и смогла прийти в норму только тогда, когда крепкие руки Пита обхватили меня. - Китнисс… Китнисс! Этот жалобный, отчаянный голос. Я не могу слушать, как он это говорит. Я тянусь, чтобы закрыть уши, но понимаю, что Пит не позволяет мне закрыться от него. Он кричит… всё настойчивее, громче. Дикий позыв сквозит в его словах. Он зовёт меня по имени, просит не уходить, а я чувствую, как с каждым словом становлюсь всё ближе к нему, чувствую, что возвращаюсь. Звон утихает в моих ушах, окружающее меня окрашивается в разноцветные краски, и я могу разглядеть лицо Пита. К тому времени, как он начинает звать врача, я успеваю окрепнуть настолько, чтобы запротестовать. Мой голос хриплый, а ноги подкашиваются, когда я говорю, одновременно пытаясь устоять на ногах: - Не надо врача… - Пит тут же замолкает и смотрит на меня так, будто не верит своим глазам. – Всё нормально. Сколько бы я не боялась, что нас могут увидеть, сколько бы не переживала на счёт того, что нас могут разлучить, я не могу оторвать от себя Пита, когда он так крепко обнимает меня. Я знаю, что он был на грани сумасшествия в тот момент, когда меня звал и оттого эти объятья необходимы. Я чувствую стыд, неудобство от осознания того, что Питу снова пришлось меня спасать, хотя всё должно было сложиться по-другому. Меня грызёт совесть за то, что я снова стала обузой для Пита, а он только слепо радуется тому, что я пришла в себя. Люди вокруг нас скопились в небольшие кучи и не отрывали от нас своих удивлённо распахнутых глаз. Мне становится тошно от их изучающих взглядов, я не могу терпеть такого внимания к себе. Наверное, это способ защититься, ведь страх перед суровыми взглядами людей всегда будет жить во мне, обрекая на подобные страдания, напоминая о себе в виде таких срывов и глубоких депрессий на пару дней. В какой-то момент моё сознание окончательно проясняется, я чувствую твёрдость своих ног, вес своего тела. Тогда я осознаю всё прискорбность моего положения. Быть разбитой на глазах у всех. Показать свою боль, свою слабость, раскрыть все карты перед едва знакомыми мне людьми. Раньше я никогда не допускала такого. У меня всегда была броня. А теперь… я оседаю, стоит мне понять, что перед этой толпой я будто гола: сейчас все мои эмоции оказались вывернутыми наружу, всё мое горе разлилось по этой влажной после ночного дождя земле. Мои глаза бегают, я пытаюсь понять чувства этих людей. Все переживания, ощущения смешиваются в однородной массе лишь одной эмоции, и я понимаю, что это, когда вижу, как люди прижимают три пальца к губам, а после поднимают руку вверх. Я словно снова там, на сцене главной Площади. Я снова слышу крик Прим, вижу перед собой объективы Капитолийских камер, только теперь мне не надо казаться сильной для них. Теперь я могу показать, что стала слабой. Эти люди отдают дань восхищения. Даже после того, как по моей вине погибли тысячи солдат. Даже после того, как весь Панем был окрашен кровью, после того, как я принесла горе в каждый дом. Это что-то новое. Это не чувство вины. Это не тот мрак, который засасывал меня в свои глубины, грозясь поглотить полностью, до конца. И что бы то ни было, я не могу это принять. Все эти светлые эмоции, что были вызваны во мне жестом людей, не могут завладеть мной, потому что я их не достойна. Я не могу допустить даже мысли о гордости за свои поступки, я должна на корню пресекать подобные взрывы чувств. Но я могу позволить себе поверить, что эти люди действительно не желают мне зла. Я могу понять в самой глубине своего затуманенного сознания, что кто-то может быть открытым для меня. Толпа не обязательно должна быть кровожадной. Толпа может защитить тебя. От собственных демонов, от страхов, от болезненных воспоминаний. Они протягивают мне руку помощи, и я могу заметить в их лицах теплоту и добро. Здесь, среди всей этой неразберихи, среди града непонятных эмоций и чувств, я могу ухватиться за что-то главное и прочное, что смогло бы вывести меня на верный путь. Рука Пита крепко держит мою. Мы вместе. Так же, как и на площади, когда имя Прим и имя Пита вытянули на Жатве. Так же, как и на играх, перед лицом смерти мы оказывались слабы. Когда на нас были направлены десятки камер, в кровожадном Капитолии, перед людьми, которыми хотели нашей смерти в качестве интересного шоу. Мы вместе, словно перед Квартальной Бойней, я снова чувствую перед Питом вину, снова нахожусь под крылом его заботы и безграничной защиты, снова чувствую, как он важен для меня. Это то, чего у нас не отнять. Наша привязанность, наши чувства. Мы разделили одну судьбу на двоих. Тяжёлую, ужасную. Его ладонь - это мой кулак, моя сила, мой стержень. Пока мы стоим перед всей толпой, что поглощает нас своими любопытными взглядами, я снова могу ощутить ту самую, неописуемую, незаменимую, самую прочную связь, которая помогает нам жить. Я не могу представить своей жизни без этого. Без неожиданной помощи, словно спасательной круг. Без голубых глаз, что в своей глубине прятали меня от кошмаров. Без нежных, как поцелуй матери, объятий. Без крепкого, как сталь, плеча. Теперь мои силы собраны, сомнения развеяны: пока Пит жив, ничто не может меня сломать. И пусть в этот день мы так и не дошли до пекарни, а я так и не внесла тот незаменимый вклад, но я обещаю себе, что во второй раз я пойду по той же дороге, снова сталкиваясь с трудностями и побеждая их.