Жизнь после

Ещё недавно я могла ощутить приятное весеннее чувство обновления, услышать заливистое пение птиц, могла погреться в лучах почти летнего солнца, а теперь природа перестала дышать, запряталась в дебрях густого мрака. Погода словно слушает меня. Всё тот же груз, непривычный после небольшой передышки, всё та же печаль, нависшая над моей головой подобно серым тучам. Я пуста. Я лишь зажмуриваю глаза, желая остаться в этом тихом, спокойном месте, запереться от всего мира, растянуть этот день. Это примитивное чувство, именуемое нами выживанием, давно засело своими корнями глубоко во мне. Оно заставляет меня вновь вставать по утрам, идти дальше, продолжать пить, есть, спать, дышать. И даже если бы я хотела, то не смогла бы распрощаться с этой жизнью, потому что всё, чему меня научил опыт – это выживать. Оттягивать момент своей гибели, прятаться, убегать. Я уже не меткий стрелок, не огненная птица, теперь я могу только закрывать глаза на реальный мир. Я могу скрываться здесь, на крыше построенной Питом голубятне и горевать. Подставлять лицо под холодные порывы ветра, чувствовать, как очередная капля дождя ударилась об меня. Думать о Пите, о том, что ему, должно быть, больно, от того, что я убежала, ничего не сказав, но не находить в себе сил, чтобы вернуться обратно. В конце концов, у каждого из нас бывают дни, которые хочется провести в одиночку. Свесив ноги с самой высокой ступени огромной лестницы, просто думая о мелочах. Это молчание – спокойное, задумчивое – необходимо, оно нужно для того, чтобы набраться сил и пойти вперёд. И я действительно чувствую, как с каждым часом, проведённым на крыше, в моём теле прибавляется сил. Хруст щебня прерывает мои мрачные раздумья, заставляя меня заглянуть вниз. Конечно, я знала, что Пит придёт, я даже могу представить уровень его беспокойства. После всего случившегося вчера от меня можно было ожидать чего угодно: я могла спрятаться в лесу или вовсе сбежать. Меня посещали мысли вернуться в лесную глубь и там выплеснуть все свои сомнения и страхи, но я знала, что если уйду – то засяду на пару дней. Я не могу оставить Пита, и потому решаю не рисковать. Выглядываю вниз, волосы спадают и залезают мне в лицо. Вижу макушку Пита, его фигуру, обеспокоенно перемещающеюся по саду, слышу его крик. - Китнисс! – сначала тихо, боясь разбудить соседей, а после не сдерживая себя. Я же сижу и молчу, не в силах ответить, желая сберечь ещё немного драгоценно тихих, спокойных минут. Мне не хочется слезать с этой лестницы, но глядя на Пита, моё сердце разрывается. Его голос такой испуганный, дрожащий задевает самые глубокие струны моей души. Как бы я не хотела остаться здесь подольше, как бы не хотела посидеть в тишине, желание успокоить Пита оказывается сильнее. И я, наклонившись ещё ближе, кричу: - Пит. Вряд ли мой голос долетел до его ушей. Пит был так далеко от меня, что я не рассчитывала на то, что он услышит, на то, что в ту же секунду задерёт свою голову вверх. Его глаза встретили меня радостью и облегчением, такой лёгкостью во взгляде, которой смотрят только на вещь, которую, наконец, удалось найти. Такие взгляды заставляют меня чувствовать, как сильно я необходима Питу, снова ощущать те крепкие связи, что связывают нас. И я ползу вниз, когда на последней лесенке меня ловят руки Пита, и тут же легкомысленная улыбка появляется на моих губах. Мы идём в дом, прислушиваясь к шелесту под нашими ногами, как вдруг Пит неожиданно говорит: - Я проснулся, а тебя нет рядом… - в его голосе нет упрёка, скорее желание разобраться во всем, помочь. Мы не обсуждали события прошлой ночи, но я знаю, что чувство вины стремительно расползается в его душе. - Кормила голубей, - отвечаю я, желая показать, что всё в порядке. Каждый думает о своём, задаваясь простым вопросом: «Что делать». Простые слова, которые может сказать вам даже ребёнок: «Продолжать жить». И мы бы могли согласится и принять эту истину, если бы нам не было так тяжело. Неподъёмные камни горя и боли снова повисли, наша ноша снова на наших плечах. Мы тащим её в дом, обессилено сгорбив спины, молча разуваясь, всё также беззвучно накрывая на стол. Позже мы слушаем лишь перезвон столовых приборов и мысли, что звучат слишком громко в этой пугающей тишине. Я поднимаю глаза и вижу в голубых кристаллах невысказанные эмоции. Тоску, жалость, желание помочь. Пит чувствует, как мне больно, он видит, как я постепенно разваливаюсь по кускам. Эти новости подкосили меня, дали трещины на моём тонком стрежне, и я стараюсь не отпускать себя, пока могу держать свои мысли в порядке, могу есть, пить, нормально существовать. И я делаю все свои утренние дела по давно отработанному плану, стараясь сконцентрироваться на домашних делах. Я собираю посуду, отношу её в мойку, тщательно отмываю остатки еды. Всё это время я чувствую на своей спине взгляд Пита, который так и не встал из-за стола. Я знаю, что Пит хочет мне помочь, знаю, что он думает, как отвлечь меня от мрачных мыслей. Вот только напрасно он старается, в этот раз у него всё равно не получится поддержать меня. Это тот самый случай, когда я должна справиться самостоятельно. Я вытираю руки, распаренные от горячей воды, вафельным полотенцем. Также, как и в любой другой день я достаю с верхней полки кружку, наливаю из кувшина пресной воды, открываю дверцу шкафа. На одной из полок, на самом верху лежит картонная коробочка, которая позволяет мне двигаться дальше, не имея лишних проблем. Цветные таблетки в блестящих упаковках не кажутся опасными, скорее наоборот: у них такой весёлый вид, что их хочется скорее выпить. Я подношу стакан ко рту и с грохотом ставлю его обратно. Всё кажется ненужным, пустым. Этот дом доселе родной и любимый теперь видится мне чужим. Серые стены давят своей отрешённостью, а отсыревший потолок, кажется, слишком высок. Я смотрю на стакан, потрескавшийся, старый и не сразу слышу тихие слова. - Что за таблетки? – неожиданно спросил Пит, и его вопрос стёр мою былую апатию. Я напряглась от накатившего огромной волной волнения, выпрямила спину, почувствовала лёгкую хрипоту. Где-то глубоко в душе я боялась, что Пит поднимет эту тему, хоть и понимала, что нет смысла этого скрывать. Низкая, трусливая половина меня отчаянно искала оправдания, однако ещё уцелевшие части моего разума твердили, что откладывать нельзя. Всего пару слов, разрывающие сердце Питу, всего одно предложение, перевернувшее его мнение обо мне. Мой язык немеет от того, что я знаю, что мои слова причинят Питу боль, руки дрожат, а губы раскрыты. Я не поворачиваюсь, потому что не могу видеть этот открытый, полный надежды взгляд, а после разочарование, перемешанное с безграничной тоской. - Противозачаточные, - мой тихий голос дрожит. Я не могу взглянуть в глаза Питу. Мне страшно признаться самой себе, что каждой таблеткой я убиваю мечту Пита, маленького малыша, о котором он мечтал с ранних лет. И я буквально чувствую напряжение, в миг образовавшиеся между нами, когда Пит прожигает мою спину своим не верящим взглядом и молчит. От этого молчания становится только хуже, кажется, мир рушится от этой пустоты. Я слышу звук, с которым разбиваются мечты, вижу падение слишком быстрое, необратимое. Ужаснее всего, что Пит молчит. Уж лучше бы он кричал или выбросил эти таблетки. Лучше бы я могла чувствовать его боль, забирать её себе. Но ни одно слово не рушит этой тишины, ни один шумный вдох, ни один удар, треск, звук разбивающейся посуды не открывает чувств Пита передо мной. Я могу лишь угадывать его мысли, в уме придумывать оправдания, так и не разделив его горя. Я бьюсь об стену, разбивая до крови костяшки рук, жду, когда толстое стекло, изолирующее Пита от меня, исчезнет. Всё бестолку. Мне не хватает сил, чтобы пробить стену. Мне не остаётся ничего, кроме как уйти из комнаты, не терзая себя мучительным бездействием. Чувствую себя никчёмной. Я не могу помочь Питу, когда ему плохо, я не могу утешить, приободрить. Я лишь создаю проблемы, кличу беду и никогда не иду навстречу Питу. Я никогда не думала, что невозможность помочь может так сильно ранить. Раньше я полагала, что если человек не принимает помощь, то ему, стало быть, не надо, и нечего приставать к нему, незачем тратить время в пустую, если ты всё равно не можешь ничего дать. Сейчас же я готова навязывать свою помощь. Собственная совесть разъедает меня от того, что я только беру и ничего не отдаю. Мысль, с которой я просыпаюсь каждый день, цель моей новой жизни – помогать Питу, доказывать свою любовь. И если я не справляюсь с этой задачей, то меня разрывает на части, желудок сводит от ненависти к себе, в голове складываются ругательства. Я злюсь, потому что не могу осчастливить Пита, потому что каждым словом, каждым действием или поступком лишь больше огорчаю его. Зачем он вернулся сюда? Зачем заставил меня и себя мучиться от нашей жалкой жизни, когда мы подкошенные, обессиленные пытаемся собрать друг друга по кускам? Я захлёбываюсь в едком чувстве стыда и вины за всё произошедшее. Пит несчастен: его самый близкий на свете человек не показывает взаимных чувств, его любимая девушка пьёт противозачаточные таблетки, дрожа от сильнейшего страха забеременеть от него. Меньше всего Пит заслужил такой жизни. После всех мучений, трудностей, что он всегда преодолевал, сохраняя собственное «я» и чувство достоинства, он должен быть счастливым, его должны любить. Хоть раз в жизни он должен почувствовать то приятное, тёплое и мягкое, словно пуховое одеяло чувство, когда знаешь, что любим. Пит заслуживает быть избалованным ребёнком в семье, отцом нескольких детей, любимым мужем. И меня ломает, буквально разрушает осознание того, что я не могу подарить это простое семейное счастье, домашнее тепло, уют. И я снова ругаю себя, как делала это всякий раз, когда мои поступки приносили Питу страдания. Я кричала, рыдала, рвала волосы, думая лишь о том, что лучше бы Пит никогда бы не повстречал меня. Но в какой-то момент я понимаю, что нет смысла тратить свои силы на удары своего кулака по старому, прогнившему дереву. Сквозь пелену злости и напрасной агрессии я поняла, что больше не смогу оставаться с этим тяжким грузом одна. Я нуждалась в обществе. Маленьком или большом, приятном или неприятном, я хотела, чтобы люди окружали меня. Иначе поступающий ком тревоги превратится в ту бурю уничтожающих эмоций, что овладевала мной, пока Пит не вернулся сюда. Я хотела продолжать жить, поэтому выходила из нашего с Питом сада, вытирая слёзы и вдыхая воздух глубоко. Во всем Дистрикте есть только одно место, где меня могут принять и где я буду чувствовать себя комфортно. Я шла, хоть мои колени трястись, а к горлу подступали новые слёзы. Я уставилась на носки своих обношенных сапог, желая скрыть своё лицо от любопытных прохожих, также прикрывая его рукой. В доме Хеймитча тихо. Повсюду запах перегара, мусор, грязь. Я стараюсь не шуметь, когда открывают дверь, но скрип давно не чиненых петель и грохот сапог выдаёт моё присутствие. Я долго брожу по серым, пыльным комнатам, в поисках безжизненного тела, лежащего где-нибудь на полу, совсем не ожидая увидеть Хеймитча прямо сидящим на диване. Его мёртвый взгляд упёрся в стену, а его лицо было так пусто, что на секунду я подумала, что с ментором что-то случилось. В руках, аккуратно сложенных на коленях, лежит полупустая бутылка спиртного, спина выпрямлена, а в глазах пустота. Взглянув на этого полуживого человека, невозможно угадать, что за мысли кроются в его голове. Это не тот пьяница Хеймитч Эбернетти, которого я знаю, это совершенно другой человек. Я тут же вспомнила, как недавно Хеймитч заходил к нам в гости. Я вспомнила всё такой же загадочный взгляд, скрытые жесты. Теперь, когда я узнала события последних новостей, я могу догадаться о чём так упорно молчал Хеймитч, и именно из-за этого молчания я могу злиться на него. Он часто пропадал в последнее время, но я наивно полагала, что старик проявлял тактичность и хотел оставить нас с Питом наедине. Он приходил к нам трезвый, загадочный, и у меня возникали подозрения, но я не доводила свои допросы до конца. Ведь если бы мы узнали тогда, пару дней назад, что планирует правительство, то при свете дня и в присутствии Хеймитча Питу было бы легче сдержать себя. Мы бы не стали в очередной раз жертвами издевательств Сноу, нам бы не пришлось вновь сталкиваться с собственными страхами. Я переборола желание тут же накричать на Хеймитча за то, что он оставил нам эту новость. Во мне загорелось жгучее желание выплеснуть всю свою злость от обиды Пита на него за, казалось бы, не такой уж и страшный поступок. Но вместо этого я лишь молча шагнула в комнату, игнорируя удивлённый взгляд ментора, который только заметил меня. Хеймитч выпал из ступора и удобнее уселся на диване, жестом предлагая мне место. Плавно, всё ещё витая в своих мыслях, я села в кресло, уставившись в пол, крепко схватившись за подлокотники. Мы сидели в тишине, прерываемой лишь глубокими вдохами и хлопками открытой форточки, что не могла устоять под порывами ветра. Каждый думал о своём, представлял свои образы, вспоминания. Я пыталась побороть тихую злость, завладевающую каждой клеточкой моего тела, снова и снова прокручивала в голове те моменты, когда Хеймитч обманывал меня. Утаивал, недоговаривал, додумывал, скрывал. Сейчас мне кажется важна каждая мелочь, каждая остроумная шуточка, пущенная стариком. Я знаю, что скрываю за злобой на Хеймитча чувство собственной вины. Ментор не виноват так сильно, как я думаю, он всего лишь снова хотел спасти нас. И за этими спорами, происходящими в моей голове, где я привожу аргументы «за» и «против», взвешиваю каждую мелочь, уговариваю себя, в голове рождается лишь один вопрос, без моего ведома вырвавшийся наружу. - Почему ты не сказал? Мой голос разрушает эту задумчивую тишину на мелкие осколки, беспощадно отзываясь эхом от сырых стен. Я даже не поворачиваю голову к Хеймитчу, а по-прежнему продолжаю рассматривать расписной ковёр. Мои слова пугают меня, звучат как–то далеко и отчуждённо, словно послышались откуда-то из окна. Хеймитч также продолжает хранить молчание, делая вид, что не замечает меня. Мы сидим, продолжая грезить в собственных мыслях, и я уже забываю про то, что задала вопрос, как ментор оживает, вскакивает с дивана, ходит по комнате, подбирая правильные слова. Я не поднимаю глаз, следя за ним боковым зрением. В голове столько далёких, непостижимых мыслей, что, кажется, встряхни я головой - они пропадут. И я вслушиваюсь в мирные шаги Хеймитча, его глубокие вдохи, когда он пытается начать речь, его цоканья, когда он теряется и не может найти ответа. - Знаешь, солнышко, - вдруг начинает он, и от непривычной, даже дикой серьёзности в его голосе я задираю голову и вглядываюсь в него. Хеймитч действительно серьёзен. Нет былого стёба, цинизма в его глазах. Всё, что я вижу – сосредоточенный взгляд, напряжённые скулы, всё, что я слышу – тщательно обдуманные слова. - Они не оставят нас в покое, – говорит ментор, чем вышибает из меня весь дух. Отчаяние Хеймитча означает, что наши дела действительно плохи, его отмеренный тон говорит о том, что нам есть, чего опасаться. Я громко сглатываю, не до конца веря в только что услышанные слова, желая, чтобы всё происходящее было лишь ошибкой моего измученного сознания. – Я пытался договориться, уберечь вас, но они требуют вашего участия. Тусклый свет надежды на спасение потух также быстро, как и зажегся. Я почувствовала горький вкус этих слов, едкий запах дыма, словно после пожара. Туннель боли и страданий больше не освещается вдалеке, теперь всё, что я вижу - бесконечно длинные коридоры отчаяния. Я чувствую влагу и тут же утираю слезу, потому что боюсь расплакаться. Меня тянет домой. В уютное местечко, где всегда тепло и уютно, где меня будет ждать Пит, где одеяла могут скрыть меня от всех проблем в своей мягкости и необъятности. Мне нужно плечо. Родное, крепкое, то, что всегда могло стать опорой для меня. По отдельности слишком трудно, просто невозможно, я ошибалась, когда думала, что смогу. Хеймитч садится обратно на диван, не спуская с меня ожидающего взгляда, в то время как я вскакиваю с места и направляюсь к двери. Слова не нужны: Хеймитчу и так всё ясно. Я больше не могу прятаться в его доме, мне нужен Пит. Его слова: мягкие, всегда утешающие, его глаза: яркие, чарующие своим неповторимым блеском, его голос: самый приятный, родной. И даже не взглянув на старого ментора, я открываю входную дверь и впускаю свежий, предгрозовой воздух в свои лёгкие. Тучи сгущаются над моей головой, не неся с собой ничего хорошего. Я знаю, вот-вот начнётся гроза, небо изольёт свои слёзы, грохоча громом и пуская яркие молнии. Иду вперёд, желая спрятаться от этого мрака, со всех сторон окутавшего моё тело, когда первые капли дождя, уносящиеся порывами ветра, врезаются в меня. Я забегаю домой, оставив на пороге грязные сапоги, отряхнув куртку и повесив её на крючок. В доме тепло и спокойно, здесь нет холода и зла, что наваливается на меня, стоит мне выйти на улицу. Я облегченно выдыхаю и опираюсь на косяк двери, почувствовав такую необходимую защиту. Знакомый стук часов и любимый домашний запах. Непривычная тишина. В доме так пусто и тихо, будто здесь никого не ждут. Я нахмурила брови, пытаясь выгнать из своей головы страхи и сомнения, а в конец испугавшись, прошептала: «Пит!» Я нашла Пита в нашей спальне, уютно расположившимся на кровати и мирно видящим десятые сны. Он лежал так уютно, его сопение было таким невинный и приятным, что умиротворение, окружавшее его, притянуло меня к себе, подобно магниту. Я вдруг ощутила острую потребность оказаться рядом с ним, почувствовать тепло его сильного тела, послушать дыхание одно на двоих. Я смотрела на ресницы, забавно подрагивающие в сонном царстве. Лицо Пита было таким спокойным, привычным, родным, что я подумала: человеку с таким ангельским лицом не должны снится кошмары, он всегда должен видеть лишь светлые сны. И я легла рядом, стараясь создавать как можно меньше шума, примостившись на тёплой, широкой груди. Все проблемы и беды померкли на фоне мирного стука сердца Пита, его неровного дыхания, едва заметного шевеления тонких губ. И в тот момент мне действительно не было важно, какие сюрпризы приготовит нам судьба, ведь рядом я ощущала поддержку Пита.