***
Неширокая площадка на задворках Академии, заполненная публикой, тревожно и растерянно гудела. Преподаватели, кадеты, старшие и младшие кураторы — все были собраны общим приказом. Публичные наказания считались ещё одним из методов воспитания. Шевалье должен понимать, что его действия могут иметь дурные последствия, иначе в будущем порка розгами может даже показаться величайшим благом в сравнении с тем, что может случиться во время настоящей войны. Мишель де Шевин стоял на коленях посреди залитой солнцем площадки, и сер Бернадетт видела, как по его вискам стекают капли пота. Руки его, сложенные на коленях, едва заметно вздрагивали. В толпе слышались шепотки и смешки, впрочем, тут же стихавшие под внимательными взглядами наставников. Экзекутор вышел вперёд и, хрипло откашлявшись, начал читать: — Кадет четвёртого года Мишель де Шевин, за неповиновение наставнику к вам будет применено наказание в виде десяти ударов розгами. Мишель вздрогнул и склонил голову ниже, плечи его дёрнулись, будто предчувствуя боль. — По традиции Академии, вы сами будете отсчитывать удары. Экзекутор будет надеяться на вашу честность в принятии возмездия, — это произнесла уже сер Бернадетт, и в толпе снова поднялся гул. Она могла поспорить, что многие из кадетов схитрили бы, «обсчитавшись» на удар или даже пару. Но почему-то она была уверена, что Мишель де Шевин сосчитает верно. Экзекутор подошел к наказуемому ближе, накинул на лицо глухой капюшон. С розг всё ещё капала вода. Орудие взлетело в воздух и со свистом приземлилось на бледную спину, на которой тут же вздулись алые полосы. — Один… — выдохнул кадет де Шевин сквозь стиснутые зубы. Два. Три. Пять. Десять. Толпа молчала, над площадкой повисла звенящая тишина, прерываемая лишь свистом розг и глухим омерзительным звуком от их удара о кожу. Наставники отводили глаза. Кадеты, напротив, испуганно вытаращились на Мишеля, многие из них побледнели, будто примеряя на себя его участь. «Что ж, — подумала Бернадетт де Коль. — Многих это убережёт даже от попытки повторить его оплошность. Тем лучше для них». Розги вернулись в таз с водой. Экзекутор, обливаясь потом, ушёл прочь, стремясь поскорее укрыться от жары. Толпа медленно, но верно рассосалась, и на площадке остались лишь сама сер Бернадетт и Мишель, бессильно уронивший голову на грудь. Исполосованную спину, наверное, безжалостно обжигало полуденное солнце. — Вы свободны, кадет, — глухо произнесла Бернадетт. — Возвращайтесь в казарму, переодевайтесь и спускайтесь к обеду. Мишель продолжал сидеть. — Кадет де Шевин! — повысила голос Бернадетт, чувствуя, как под слоями одежды по позвоночнику струится пот. — Вам велено подняться! Вы меня слышите? — Да, — выдавил Мишель. — Я… сейчас. Сейчас, сер старший куратор. Дайте мне… одну минуту. — И даже теперь вы продолжаете перечить, — зарычала сер Бернадетт. — Поднимайтесь и отправляйтесь в казарму! Сию секунду! Он, заваливаясь на бок, начал неуклюже вставать. Опёрся на руку, пытаясь распрямить затёкшие ноги. Наконец, поднялся и странно, боком, двинулся в сторону казарм. — Кадет, — что-то внутри Бернадетт дрогнуло, и голос её зазвучал мягче. — Вы… в порядке? Он оглянулся на её голос и тут же, густо краснея, скрестил руки на животе. Глаза Бернадетт изумленно округлились — ладонями Мишель пытался спрятать бесстыдно натянувшиеся в паху штаны. — Идите, — хрипло произнесла она, спешно отворачиваясь. — От уроков после обеда вас никто не освобождал. И услышала, как он бегом, видимо, из последних сил, рванул к казармам, подняв за собой облачко пыли.***
Бернадетт де Коль, старший куратор Академии Шевалье, вернулась в свой кабинет и с наслаждением утерла пот с шеи и лба крахмальным платком. Кабинет выходил окнами на теневую сторону, и поэтому даже в самый неистовый зной в нём царила блаженная прохлада. Бернадетт закрыла дверь на ключ, скинула форменный камзол и распустила на груди завязки рубашки. У неё был час или около того свободного времени. Старшему куратору де Коль было за тридцать, и большую часть своей взрослой жизни она посвятила Академии. Когда-то её, лучшую выпускницу, едва получившую своё перо, поймал после общего празднества один из старших кураторов и предложил остаться в Академии и тоже стать наставником для молодых шевалье. Бернадетт колебалась — карьера наставника не казалась ей слишком уж захватывающей. Но старший куратор Флевье был весьма красноречив, и Бернадетт согласилась, сначала лишь бессознательно ощущая, что поступает верно. Потом, по прошествии нескольких лет, она случайным образом убедилась, что интуитивно принятое решение было вполне правильным. Как раз тогда, с помощью одного очень изощрённого в науке любви мужчины, она поняла, что получает особенно острое наслаждение от не совсем обычных вещей. Любовник с готовностью разрешал ей хлестать себя плетью, спутывать тонким шнуром руки и резать до крови стилетом. «Кто знает, на какие жестокости ты бы решилась, окажись в твоих руках враг, исключительно ради собственного удовлетворения», — усмехнулся как-то он. Бернадетт почувствовала ледяную оторопь, понимая, что он был прав. Чужая боль её всегда втайне неприлично волновала. И тогда она испугалась. Испугалась того, что оказавшись в настоящей армии, в какой-то момент и впрямь может сорваться на неоправданную жестокость. Потому мирная служба в Академии стала для Бернадетт настоящим спасением, а свои странные склонности она предпочитала удовлетворять в спальне. Благо, опытный любовник обучил её как тонкостям и премудростям такого специфичного времяпрепровождения, так и тому, как не навредить в процессе игры ни себе, ни своему визави. Сер Бернадетт присела на стул, закрыв глаза. Внутренним взором она до сих пор видела красную от побоев спину кадета де Шевина. Она прекрасно прочитала взгляд, который он обратил на неё, поднявшись — помимо страха, боли и ощущения унижения, в нём было и что-то другое. Глаза были шальными. Искусанные губы вздрагивали не только от воспоминаний об обжигающих ударах розг. Она могла поклясться, что мальчишке произошедшее с ним понравилось, и подобное как удивило его самого, так и изрядно испугало. Будучи старшим куратором, она видела множество публичных порок. Видела слёзы, слышала едва сдерживаемые проклятия и стоны от боли, но ни разу ей не приходилось наблюдать, чтобы кадет от наказания… возбудился? Бернадетт рвано вздохнула и непроизвольно скользнула рукой между ног. Там давно все было тяжёлым и налитым, и прикосновение даже через толстую ткань штанов заставило её встрепенуться и сдавленно застонать. Второй рукой она сжала грудь, жёстко, крепко — как всегда любила. Помимо всего прочего, кадет де Шевин был недурён собой. Она помнила его мальчишкой, немного застенчивым, худым, но жилистым и сильным — выглядел он не совсем привычно для изнеженного аристократа. Впрочем, граф де Шалон говорил, что несколько лет тренировал его сам. За четыре же года в Академии Мишель вытянулся и возмужал, плечи выросли вширь, а на руках уже золотилась пусть светлая, но довольно густая поросль. Мальчик стал молодым крепким мужчиной, но до сегодняшнего дня Бернадетт никогда не задумывалась о нём в подобном ключе. Она бросила взгляд на часы. До окончания обеда оставалось около сорока минут. Она вскочила, накинула камзол и решительной походкой двинулась к ученическим казармам.***
Казарма была пуста. Ссутуленную спину, прикрытую белой рубашкой, сер Бернадетт увидела сразу. Мишель сидел на своей койке, сжавшись в комок, и смотрел в окно. От звука её шагов он дёрнулся и резко обернулся. — Сер старший куратор, — он вскочил и поклонился, едва заметно морщась от боли. — Сядьте, — мягко сказала Бернадетт, указав на кровать. — Я пришла удостовериться, что с вами всё в порядке. Вы не пошли к обеду, кадет? — Н-нет, — нервно ответил он, садясь на постель. — Не хочется. Бернадетт подошла ближе и уселась на противоположную койку, уловив, как он прячет от неё взгляд. Смущение от того, что его неожиданный позор оказался на виду у суровой наставницы, едва ли теперь покинет Мишеля в ближайшее время. — Кадет, — мягко произнесла она. — Вероятно, я лезу не в свое дело, но… То, что случилось с вами во время наказания... Он густо побагровел и стиснул руки в замок на коленях. — Простите меня, сер Бернадетт, — прошептал он. — Это… я… не знаю, что это такое. — Тише, — приподняв голову Мишеля за подбородок, Бернадетт посмотрела ему в глаза. Он смотрел на неё, пылая от стыда, а неожиданное прикосновение наставницы заставило его затрястись мелкой дрожью. — Не бойтесь своих особенностей, кадет… Мишель. Не бойся. С таким нужно учиться жить. Справляться. И… использовать во благо, — она взяла Мишеля за плечо и потянула к себе, заставляя встать. — Как ты говорил? Шевалье должны уметь мыслить тактически и уметь использовать свои слабости как… — ...сильные стороны, — выдавил он, покорно пересаживаясь на постель рядом с Бернадетт. Пальцы Бернадетт пробежали по его спине, даже сквозь ткань ощущая бугры рубцов от розг. Мишель стиснул зубы и зажмурился, но прохлада чужой ладони будто успокаивала боль. Вторая рука наставницы скользнула по его бедру прямо туда, где штаны снова вздыбились от неожиданного возбуждения. Он дышал прерывисто, по шее вверх и вниз гулял кадык, а тонкая бьющаяся жилка сбоку так и влекла прижаться губами. «Какой всё-таки красивый мальчик», — подумала Бернадетт и наклонилась ближе, ловя губами его, искусанные докрасна. Он застонал прямо ей в рот, но не отстранился, хотя и к сближению никаких усилий не предпринял. «Похоже, придется всё делать самой», — подумала Бернадетт. Впрочем, её это совершенно не расстраивало. Она скинула камзол, стянула с ничуть не сопротивлявшегося Мишеля рубаху, а потом дёрнула через голову свою. Он зачарованно глядел на тяжёлую грудь наставницы, которую с трудом сдерживала плотная ткань бюстье. Бернадетт взяла его руку и завела себе за спину, шепнув: — Потяни сзади. Он послушался. Лиф слетел вниз, а ладонь Мишеля самопроизвольно устремилась к тёмному, уже заострившемуся соску. Он неловко потрогал его, но Бернадетт, снова поймав его руку, сжала ей мягкое полукружье, демонстрируя, как стоит действовать. — Сер Бернадетт, — вдруг зашептал он. — Я… я сейчас не сдержусь. Зачем вы… так? — Замолчи, — выдохнула она. — Ты снова желаешь со мной поспорить? Он испуганно замотал головой, и Бернадетт вдруг поняла, насколько двусмысленно только что высказалась. Она поспешила исправиться, сказав: — Я ни к чему тебя не принуждаю. Если ты против, ты можешь уйти. Он смотрел на неё и тяжело дышал. Между ключиц блестели мелкие прозрачные капельки. — Но ты никуда не уйдёшь, — усмехнулась она, зачем-то подтверждая очевидное. Она учила его с наслаждением, почему-то искренне радуясь его взволнованному дыханию на своей шее, неумелым, но горячим губам на сосках, стонала, когда он по первому требованию начал безыскусно ласкать её нижние губы ртом, пусть даже иногда не понимая, куда деть нос и ставшие непослушными пальцы. Распалённая возбуждением промежность отзывалась острыми всплесками удовольствия даже на такую неловкую ласку. Оргазм накрыл Бернадетт довольно быстро, и она, мягко уложив Мишеля на грубое шерстяное одеяло, в свою очередь решительно развязала тесёмки на его штанах. От мысли о том, как он елозит по жесткой волокнистой ткани рассаженной спиной, затылок залило жидким огнём. Мишель с усилием сжал губы, чтобы не застонать, когда его член, солёный и мокрый от секрета, оказался во рту Бернадетт. Впрочем, для него дело закончилось быстро — он излился в рот Бернадетт после нескольких умелых движений языком по головке, вздрагивая и всхлипывая. И удивлённо уставился на женщину, когда та безо всяких колебаний проглотила семя и мягким поцелуем вытерла губы о его ходящий ходуном живот. До окончания обеда оставалось пять минут. И они вполне успели одеться и оправить волосы. Они продолжили встречаться — Мишель иногда тайком пробирался в её комнату, убегая из казарм, когда все засыпали, и Бернадетт продолжала его учить. Сначала — самому простому: тому, как правильно гладить и любить женщину; как сдерживать собственное извержение до тех пор, пока партнёрша не получит свою порцию удовольствия; как изысканно ласкать чужое тело не только руками, но и губами и языком. Потом, позже — осторожно, чтобы не напугать и не отвратить, — начала учить особым вещам. Тем, к которым они оба были склонны. Кожа Мишеля была светлой и тонкой, и Бернадетт старалась не оставлять на ней слишком уж явных следов сначала от специальных легких прутьев, а потом — и от тугой плётки. — Сер Бернадетт, — стонал Мишель, а она, бережно поглаживая раскрасневшиеся после умелых и осторожных ударов участки, отвечала: — Молчи. Я не разрешала тебе открывать рот. «Особым словом» он почему-то избрал «эльфинаж». Впрочем, Бернадетт доводилось слышать и более затейливые варианты. В конце концов, он его так ни разу и не произнёс. Мишелю нравилось, когда Бернадетт привязывала его за руки к перекладине на спинке кровати и затыкала рот кляпом. Нравилось, следуя едва заметному, но понятному жесту, целовать и вылизывать пальцы её ног, один за одним. Нравилось, когда она капала горячим воском ему на грудь. Нравилось убегать от неё перед рассветом, каждый раз рискуя попасться ночному дежурному. А ей нравилось, как он извивался и поддавался, как хрипло стонал и всхлипывал, как бурно кончал, когда она, наконец, позволяла ему кончить. Но не каждая их встреча заканчивалась соитием. Порой им хватало и того удовлетворения, что приносила изматывающе-приятная Игра. Их собственная Игра, не требовавшая ношения масок. Нет, Бернадетт никогда не заставляла его носить причудливых кожаных «намордников» — ей слишком нравилось видеть его лицо: искаженное болью и удовольствием, вспотевшее, покрытое красными пятнами от напряжения. Мишель всегда, даже наедине, называл её «Сер Бернадетт» и удивительно беспрекословно подчинялся, а потому даже не нужно было лишний раз подчеркивать, кто в их постели — главный. — Я никогда не причиню тебе вреда, — иной раз шептала она в порыве неожиданной нежности. — Ты можешь уйти, если захочешь. Можешь остановить всё в любой момент… Мишель качал головой. Он никуда не желал уходить. Пусть нечасто, пару-тройку раз в месяц, но он был её. Её Мишелем. Её красивым мальчиком, в котором Бернадетт когда-то не ошиблась, сочтя, что он ей подходит. Жаль, что через некоторое время их встречи пришлось прекратить. Чемпион Императрицы не имел права на странные и сомнительные связи. Сер Бернадетт де Коль это очень огорчало. Но права спорить на этот раз не имела уже она.