Down At The Midnight Rectory

Пелагея — Отжил я свой век (Духовный стих)

      Свечи горят ровным неярким пламенем, оставляя большую часть небольшой часовни на окраине Тампере в приятном полумраке. Мэй слушает проповедь внимательно, чуть склонив голову к плечу, зябко горбится — в кирхе прохладно.       Всерьез к вере она пришла несколько лет назад, когда в результате крушения польского самолета погибли ее родители. Сначала она с горя думала и вовсе отречься от мирского, благо знала неподалеку монастырь, куда бы ее с удовольствием приняли, но после, обдумав все, поняла, что подобный поступок был бы весьма эгоистичен с ее стороны. Вильэт не смогла бы пережить подобного, потому что никого, кроме старшей сестры, у едва справившей совершеннолетие девочки не оставалось.       Сейчас Вильэт двадцать, она уже год как замужем и без пяти минут сама мать. Мэйредин двадцать четыре. В волосах, начавших седеть еще в злополучную ночь авиакатастрофы, уже больше половины прядей светятся на солнце тусклым серебром, а ярко-голубые глаза уже два года как выцвели от слез и покраснели от недосыпа, а у уголков глаз скорбные морщинки. Мэйредин не выйдет замуж, как сестра, и, как сестра, никогда не станет ждать детей. Потому что это не имеет для нее смысла. Для нее теперь вообще ничего не имеет смысла, кроме, пожалуй, религии…        — Дитя мое, месса кончилась больше пятнадцати минут назад… — старый священник мягко улыбается, касаясь плеча Мэй, кивает в сторону выхода. Мэйредин осматривается, понимая, что даже тусклые свечи почти погасли. Церковь Алексантери медленно погружается во мрак с каждой догоревшей свечой, и Редин поднимается с места, собираясь уходить.       Звон надрывающегося телефона застает ее прямо с порога. Мэй поднимает трубку, не говоря ни слова. По линиям несется нарочито бодрый голос сестрицы, пытающейся обрадовать Мэй свежими новостями, что она решила, наконец, с мужем помимо родного ребенка взять еще и приемного, что нашла для нее, Мэй, жениха, и что приглашает ту к себе на вечерний чай с пирожками не позднее, чем завтра.       Редин скупо улыбается в ответ, жалея, что Вильэт этого все равно не увидит, и спокойно возвещает:        — Я не приду, извини.        — То есть как? Но я столько наготовила… — В трубке повисает молчание, слышно лишь возмущенное дыхание младшей сестры и смех ее мужа, который по отдаленный отзвукам смотрит телевизор.       Мэй вздыхает, поднимая глаза к потолку. Наверное, пришло время рассказать все же сестре о том, что она приняла решение.        — Послушай, Эт… Я завтра утром уезжаю в Лахти. Буду рада, если ты зайдешь, я должна тебе кое-что отдать. Правда, если ты меня не застанешь, тебе придется забрать это самой. Ключ будет под ковриком.       «Может быть у меня, наконец, в жизни настанет полоса света. А у тебя, наконец, будет свой дом, а не съемная квартира. И свой небольшой минивен…»       И, не в силах сказать напрямую, Мэй кладет злополучную трубку на рычаг. Она знает, что сестра не успеет ее застать. На самом деле автобус до Лахты отходит уже через час, а у Мэйредин уже три дня как куплен на него билет.       «Что же… зато я избавлена от долгих прощаний…»       Свечи перед аналоем горят ровным пламенем, освещая келью скудно, оставляя ее в полумраке. Мэйредин, постриженная уже месяц в монахини, чувствует себя в монастыре на своем месте. И впервые за последние несколько лет она действительно спокойна.