Exodus L.B.

— Здравствуй, Лаванда, — негромко говорит Люциус. В его руках нет ни палочки, ни обманчиво помпезной трости, в которой та может быть скрыта, но я все равно отшатываюсь, когда он ступает вперед. Тогда Люциус застывает, приподняв ладони в успокаивающем жесте. Так усмиряют норовистых лошадей, вставших на дыбы. Эта лошадка носит достаточно ценный груз, чтобы ты проявил осторожность, да, Малфой? Сжимаю зубы, пристально вглядываясь в его лицо. В меру встревоженное, но в целом — такое же замкнутое, как и всегда. — Ты со мной впервые поздоровался, — говорю. — Впервые за все время. — Неужели? — тут же отзывается он, ровно так, чуть ли не вежливо. — Никогда не придавал этому значения. И не думал, что ты придаешь. Впредь говори мне о таких вещах, если они важны для тебя. Я постараюсь… все исполнить. «Он успокоит тебя, уверит в своем благородстве, в том, что поступит, как надлежит мужчине, и ты растаешь от благодарности, бедная дурочка». Целый мир и леденец в придачу. Я хмыкаю горько — дурочка? Нет, уже не настолько. Губы Люциуса едва заметно вздрагивают, будто он хочет сжать их — всегда так делает, когда чем-то сильно недоволен, — однако в следующий миг его лицо вновь приобретает сдержанное выражение. — Догадываюсь, что наговорил тебе Северус. Но если ты позволишь… — Наговорил? — перебиваю я; первый раз, когда я перебиваю Люциуса Малфоя — спешите видеть! — То есть, про Скорпиуса — все неправда? Он не сквиб? Да, намеренная жестокость. Люциус не вздрагивает и вроде бы ничем не проявляет своих эмоций, но я знаю его слишком хорошо, чтобы распознать боль, которую причинили ему мои слова. Простое упоминание его неполноценного внука — и взгляд расфокусируется на мгновение, будто устремляясь вовнутрь, к его собственным мыслям, слишком тяжелым, чтобы не давать им над собой власти. И этот взгляд — лучший ответ на мой вопрос. От лестницы, ведущей с верхнего этажа, раздается шарканье. Старушенция, которую я уже когда-то встречала здесь, чуть ли не первая увиденная мной в этом доме соседка. Еле ползет, спускаясь по ступенькам. Вряд ли она обратит на нас внимание, все же наши слабые магглоотталкивающие чары работают практически всегда, на уровне рефлекса, но говорить при ней было бы некомфортно. Мы с Люциусом смотрим друг на друга, ожидая, когда старушенция пройдет мимо, но она, поравнявшись с нами, вдруг останавливается и неуверенно поднимает голову. Взгляд ее приковывается к Люциусу — и блеклые старческие глаза расширяются в потрясении, плечи расправляются, все ее существо будто тянется в его сторону. Человек, впервые увидевший солнце — и тот бы не смотрел в таком восхищении, граничащим с суеверным ужасом. Люциус чувствует этот взгляд. Он поворачивает к ней голову, глядя сверху вниз без всякого выражения. От его магии на миг закладывает уши, и старушка, вновь сгорбившись, продолжает свой путь вниз по лестнице, позабыв о нас. Это было… странно, мягко говоря. Не то, как старушенция на него смотрела — Люциус так действует даже на некоторых волшебников; не знаю, в магии ли дело или в его наружности, притягательной, как грех. Но сам факт, что она смогла увидеть волшебника сквозь магглооталкивающие чары, говорит об определенных способностях. Возможно ли, что мы тут упомянули одного сквиба — и другой тут же прошел мимо? Люциус смотрит старушке вслед, тем же взглядом, выдающим его тяжелые мысли, и я понимаю: да, так и есть. Ненулевые сквибы — не такая уж редкость, и давно замечено, что они неосознанно селятся поблизости от волшебников. Их тянет к нам, тянет непреодолимо. Думает ли Люциус о том, что его внук тоже когда-нибудь станет таким, станет искать хотя бы крохи той силы, которая сейчас присутствует в его жизни и которой он спустя несколько лет лишится навсегда? Мотнув головой, я изо всех сил подавляю кольнувшую было жалость. Не время быть жалостливой, надо собраться и высказать свои требования, первое из которых — оставить меня в покое. Не подсылать шестерок, не караулить у двери и уж точно не угрожать Азкабаном. Но как же это тяжело… Столько времени провести с человеком, мирно разговаривать за завтраком, делиться своими мыслями, спать вместе — не просто заниматься сексом, но засыпать в одной постели — доверять ему в известных пределах… а теперь вести себя жестко, как с противником, почти как с врагом. Я медлю, колеблюсь, подбирая слова, и Люциус видит мою слабину. Не может не видеть. Он остается стоять на месте, не шелохнувшись, — если пошевелится, я удеру так быстро, что и глазом моргнуть не успеет, — лишь чуть склоняет голову набок, спрашивая: — Что бы ты сделала, не приди Северус в больницу? Пожимаю плечами: — Я не знаю. Попсиховала бы, наверное, день-другой. Потом притащилась к тебе, услышать твое мнение. Я бы точно не ожидала, что ты будешь… не против. — А узнав об этом — что бы делала тогда? — Не знаю, правда! — говорю раздраженно, в досаде от того, куда свернул наш разговор. Я не должна стоять тут с ним и мило болтать — после всего, что он устроил! — Ты была бы хоть немного рада? — вдруг спрашивает Люциус, так тихо, что я даже не сразу разбираю слов. А разобрав, еле сдерживаю поднимающуюся изнутри волну гнева: — Да какая теперь-то разница?! Ты обманул меня, Люциус, потому что недосказанность — это все равно что обман! Ты пообещал не вредить мне, помнишь? Я бы ни за что не вернулась, если бы ты не дал мне слова! Да, я скорее имела в виду прямое насилие, чем что-то подобное, потому что о таком и помыслить не могла, но еще я просила тебя не идти наперекор моей работе, моему образу жизни — а что это, я тебя спрашиваю, если не полный пиз… финиш и работе, и жизни, к которой я привыкла?! Я едва не срываюсь на крик — настолько меня переполняет горечь, настолько трясет от обиды. Только и хватило выдержки, чтобы не заматериться Люциусу в холодно-прекрасное лицо. Он стоит передо мной, высеченный из мрамора, отлитый из серебра, и у меня даже сейчас в груди ноет от того, как он красив. Красив и внешне холоден, как статуя, выслушивает все молча, принимает на себя весь этот поток негодования — стал бы он раньше это делать, терпеть подобное обращение? Нет, разумеется, ни за что не стал бы. Почему он терпит, почему не пытается припугнуть, а только задает какие-то дурацкие вопросы? Почему, в конце концов, явился сюда самолично? — Я думала, что мы с тобой понимаем друг друга, — говорю уже чуть спокойнее. — Что ты в какой-то мере уважаешь меня, раз не постеснялся привести в свой дом, показать своему кругу. Но какое же это уважение, если ты отвел мне роль племенной кобылы, живущей во славу твоего рода? — Это не так, — возражает Люциус резко, все-таки сжимая губы и задирая подбородок. Уже привычнее, а то от его смирения мне как-то было не по себе. С гордецом и непрошибаемым эгоистом ругаться проще, чем с человеком, выбитым из колеи точно так же, как и ты. — Да, в нашей семье произошло определенное событие, заставившее меня задуматься о продолжении рода… полагаю, ты имеешь представление, что это значит для меня, Лаванда. Задумался я не сразу, потому что потребовалось время принять новое… положение вещей. Даже встав в эту свою позу, говорит он очень медленно, каждое слово дается ему с трудом. Я вижу: Люциус не хотел бы говорить о таких личных вещах в подобной обстановке, посреди грязного маггловского подъезда; и все же он не предлагает переместиться куда-то еще, потому что точно знает, как будет воспринято его предложение. Если уж на то пошло, все его предложения будут плохо восприняты — так не слишком ли долго я его слушаю? И все же… я слушаю. — Но почему ты думаешь, — продолжает он, — будто у меня не было других вариантов? Других ведьм, с которыми не возникло бы никаких вопросов, чистая сделка. — Так, значит, я еще и должна быть польщена?! — выплевываю. — Прошу, дослушай меня. Почему ты отказываешь мне в желании связать будущее — свое и своего рода — с женщиной, сумевшей завоевать мое расположение вопреки всем нашим различиям? Ты обвиняешь меня в обмане — но я был честен с тобой, когда пригласил в свой дом, когда мы делили постель. Разве ты не видела и не чувствовала это? Я понимаю, ты молода и иначе воспитана, ты желаешь непременно, чтобы об этом было сказано вслух — пускай, я скажу: твое присутствие рядом доставляет мне удовольствие. Смею считать, тебя во мне тоже многое устраивало. Так отчего же ты столь сильно противишься тому, что нас теперь связывает? Очнувшись от убаюкивающих звуков его голоса, я осознаю, что Люциус приблизился ко мне еще на шаг — непозволительно близко, если считать, что его палочка спрятана где-то в кармане мантии. С него станется заколдовать меня, снова посадить на цепь в мэноре — пускай и не в прямом смысле, потому что он обещал больше этого не делать. — Еще шаг, — предупреждаю я, — и разговор закончится. Конечно, если только ты не собираешься уже перейти к той части, где мы друг другу угрожаем. — Я не собираюсь угрожать тебе, Лаванда. — Да что ты? Скажешь, я могу делать все, что мне заблагорассудится, и ты не упечешь меня в Азкабан до конца дней? — не хочу скатываться в язвительный тон, но он меня устраивает больше, чем жалко проблеянные упреки. — А, нет, подожди-ка, ты этого не сделаешь — я ведь тоже могу тебя туда отправить. Блокнот, который ты отдал мне, лежит в надежном месте, и, в случае чего, окажется у авроров. Остается надеяться, что он правда лежит там, а не у Люциуса в кармане — блефуя, я почти вижу, как Малфой достает блокнот и вертит им у меня перед носом. — Я правда не сделаю этого, — отзывается он. — Но не потому что боюсь твоих угроз. Ты не поступишь так, я знаю. Ты не сдашь меня аврорам и не станешь делать… все, что тебе заблагорассудится. — Откуда ты можешь это знать? — Я знаю. Одно мне непонятно — откуда у тебя взялись все эти мысли насчет Азкабана… Впрочем, — голос его лязгает металлом, а льдисто-серые глаза сужаются, — и на это у меня есть предположение. Северус. — Вот только не вали все на него. Он рассказал мне правду, и… и только. Я запинаюсь; не «только». Снейп предложил избавить меня от всех проблем, предложил так легко, что не приходится сомневаться — совесть бы его за это точно не мучила. Люциус видит во мне что-то такое, тень этого неприятно царапнувшего воспоминания на лице — и, черт возьми, он догадывается. Иначе почему он бледнеет от ярости, черты его словно становятся резче, острее, а затянутые в перчатки ладони непроизвольно сжимаются в кулаки? Второй раз я вижу его в таком состоянии, и ничего хорошего это не сулит. — Вот, значит, как, — произносит Люциус опасно тихо. — Старый друг… Не думал, что все закончится именно этим. Взметая полы мантии и пряди белых волос, он оборачивается к лестнице, чтобы уйти — и я, вот честно, несмотря на свое расстройство, пугаюсь не на шутку. Что способен сделать Люциус за одно лишь предложение убить его бесценного наследника? Проверять как-то не хочется. — Стой! — я даже подаюсь вперед, словно хочу догнать и схватить Люциуса за руку — но прикасаться к нему я, конечно же, ни за что не стану. — Не надо, не делай ничего! Пообещай, что ничего не сделаешь! Останавливается. — Только если ты пообещаешь в ответ, что тоже не сделаешь ничего… непоправимого. Что мы снова встретимся, на этот раз в мэноре, и снова поговорим. Я не монстр, Лаванда. Я хочу того же, что в глубине души хочешь ты сама. Дом, семья. Мы можем дать это друг другу. Дышать, главное — не забывать дышать. Не могу поверить, что Люциус говорит мне о подобном. О семье — с ним. Еще вчера это показалось бы мне чем-то сказочным и совершенно невозможным. — Ты не знаешь, чего я хочу. Не способен знать. Скажи, если я прям так тебе нравлюсь, почему ты не объяснил мне все честно, ну или, не знаю, не предложил сперва руку и сердце, как это нормальные люди делают прежде, чем думать о детях? Понимаешь, они не обращаются первым делом к продажным колдомедикам, чтобы убедиться, возможен ли их план по размножению. — И ты бы согласилась? — он снова делает шаг ко мне. — Приняла предложение? Отказалась бы от работы, карьеры, не будь у тебя той мотивации, что есть сейчас? — еще шаг. — У меня был бы свободный выбор, — говорю я, глядя, как он приближается. Может, это глупо, но отчего-то я уже совсем не боюсь, что он применит ко мне силу; сила его притягательности — вот что по-настоящему страшно, чему можно поддаться, потеряв голову. — На будущее: девушки любят свободный выбор. Но скажи мне вот еще что… Ты говоришь, что тебе нравится моя кандидатура, не просто подходит, а нравится. Ты все продумал, купил целителя Бута… А если бы он доложил тебе, что я безнадежна? Что, сколько зелий в меня ни вливай, сколько со мной ни любись, ребенка тебе не получить… Как бы ты поступил в таком случае? Это почти больно — видеть, что я попала в точку. Люциус прикрывает ресницы, едва заметно морщась, и отзывается глухо: — Не спрашивай, если знаешь ответ. Я бы сделал так, как от меня требуется. — Так, как требуется, — повторяю я эхом. — Ты бы занялся запасными вариантами. С последними словами из меня будто выкачивают весь воздух. Я приваливаюсь спиной к двери, стукаюсь о нее затылком. Как-то вдруг сильнее бросается в глаза этот контраст — Люциуса с местом, которое я чаще всего называю своим домом, с этими облезлыми стенами и потрескавшейся плиткой на полу. Не должно его тут быть, как и наших отношений — не должно. Это глупо и противоречит всем законам, и нужно было понять это гораздо раньше, тогда мы бы не оказались здесь и я бы не испытывала эти — не злость даже, не обиду — бесконечную усталость и мучительную неловкость. Собравшись с силами, рывком ухожу вбок; пара футов — и я трансгрессирую едва ли не в прыжке, пока не успел отреагировать, задержать. Приземлившись в Бате, я оборачиваюсь: с него станется последовать за мной. Но десять рваных вздохов вырываются облачками пара в морозный воздух, а Люциус так и не появляется. Коттедж бабули Роуз замер в ряде других георгианских строений, объятых сизой дымкой. С неба сыплются мелкие белые крупинки — начинается снег. Я подхожу к знакомой до мельчайшей детали чугунной калитке, открываю, отстраненно слушая ее тонкий скрип. Некоторые вещи не меняются с детства. Сколько раз я бегала по этой узкой дорожке, ведущей к дому, играла среди пышных розовых кустов, которые стоят сейчас, укрытые на зиму. Могла ли та девочка с золотыми косичками вообразить, в какое неразрешимое, катастрофическое положение вгонит себя когда-нибудь, какие страшные события приведут к этому дню. В детстве все было проще, лучше… оно присыпано золотой пылью и кажется чужой невозможной историей. Бабуля Роуз — как часть этой истории. Она не задает ни единого вопроса, просто усаживает меня в кресло возле камина, укрывает расшитым пледом, словно забыв, что я больше не чувствую холода, приносит чашку сладкого чая с молоком. Я не могу не рассказать ей. Мы не особо близки, но, как ни крути, ближе нее у меня никого нет. С мамой, даже с Шоном я могла бы говорить просто, как с друзьями, но бабуля Роуз всегда выглядит строгой, а уж в такой момент — особенно. Есть что-то постыдное в том, чтобы признаться собственной бабушке: я была дурой и я залетела, а отец ребенка — самый невозможный, самый надменный и холодный скользкий ублюдок во всем долбанном мире, и нам ни за что не выпутаться из этого, не причинив никому боли. Бабуля Роуз не осуждает ни единым взглядом. Мне кажется, она задумывается невольно о чем-то своем, глядя на потрескивающие поленца в камине. Ее единственный ответ на мой рассказ — левитированная с кухни яблочная шарлотка. Все проблемы она не решит, но мне и правда надо хорошенько поесть, раз уж… Черт. Поднявшись в свою комнату, я долго смотрю на прикроватную тумбочку. Наконец решаюсь — блокнот и правда до сих пор лежит там. Чтобы убедиться, раскрываю его и, сев на кровать, листаю страницы, одну за одной; сомнений нет — это тот же блокнот и он до сих пор у меня. Люциус не забрал его, хотя мог, в этом я уверена. Он намеренно дал мне оружие против себя. Зачем? В тот день он пришел сюда, впервые встретившись со мной после ссоры, пытался все вернуть, расположить меня к себе этим подарком. Первый его шаг на пути к сегодняшнему дню. «Ты не поступишь так, я знаю». Знает он. Я гашу в комнате свет и опускаю голову на подушку, бездумно гладя пальцами кожаный переплет блокнота; снежный вихрь за окном набирает силу — совсем скоро разразится настоящая буря.