Exodus L.B.

Большие хлопья снега тихо падают в голубоватом свечении. Они ложатся на ресницы, мешая осмотреться, а руки отчего-то такие тяжелые, что совершенно невозможно поднять их, вытереть лицо. Только и хватает сил, чтобы повернуть ладонями вверх, ловя снежинки. Свет становится ярче — сейчас день? Никак не рассмотреть. Снег валит сплошной стеной, за которой ничего не видно. Так может, там ничего и нет? Может, весь мир — это ровная, укрытая белым одеялом земля, и снег идет здесь, не останавливаясь, и сколько ни бреди вперед, загребая сугробы, не встретишь ни домов, ни людей… Но чей тогда взгляд прошивает мою спину? Я оборачиваюсь, уже зная, что увижу. Все пространство, от земли до неба и вширь, заполняет огромное голубое око — Всевидящий снова нашел меня. Зрачок его пылает раскаленным добела огнем, в котором я различаю мужской силуэт; он охвачен пламенем, которое не причиняет ему боли, оно с ним — наравне. Мужчина поднимает руку, и я замечаю зажатое в ней… копье? Что-то узкое и длинное — да, должно быть, это копье. Только когда копье заносится для броска, я понимаю, что стою прямо перед ним, что цель, в которую полетит орудие — это я сама. Но бежать уже становится поздно. Сверкающей стрелой оно летит вперед — и вонзается в мою грудь, отбрасывая назад, пригвождая к земле. — Лаванда? Вздрогнув, открываю глаза. Вокруг темно, не считая тонкой полоски света из-за приоткрытой двери. Я в Бате. В доме бабули Роуз. Она заглядывает в мою комнату, и, хоть в темноте я не вижу ее лица, готова поспорить, вид у нее встревоженный. Снова этот дурацкий сон, а ведь он уже давно мне не снился. Думала, Всевидящий затих, смирился с тем, что ему теперь пылиться в Отделе Тайн, вместо того чтобы сидеть у меня во лбу. Но нет, он до сих пор рыщет в поисках законного владельца. Сажусь на постели: — Да, бабуль. Я… кричала во сне? — Нет, — она заходит, оставляя дверь слегка приоткрытой, чтобы не включать светильник, — только вздыхала и ворочалась. — Прости, если разбудила. — Я не спала. Встав возле кровати, бабуля Роуз рассеянно поправляет одеяло. Я моргаю и смотрю в окно — оно до половины занесено снегом, и хаотично мелькающие за ним тени подсказывают, что стихия разыгралась не на шутку. — Ты хотела знать мое мнение, — говорит вдруг бабуля, будто собравшись с мыслями, — но решение это — только твое. Я же… я думаю, пришло время поделиться с тобой кое-чем… я не рассказывала это ни твоему дедушке, ни твоей маме. Она прикрывает глаза и, тяжело вздохнув, садится на кровать. Хватаю ее за руку: — Бабуль, ты чего?! Бабуля качает седой головой, мягко сжимает мою ладонь: — Столько времени прошло, целая жизнь… Хорошая жизнь. — Так, — говорю я строго, а сама загоняю подальше неожиданный испуг: на бабулю Роуз все это не похоже, — вот давай без этого. Не говори мне, что помирать собралась. Незаконный ребенок — не такая уж и трагедия. — Нет, конечно, — она улыбается мне, и в глазах ее вспыхивает какая-то непонятная решимость. — Послушай… ты же знаешь, что случилось с моей семьей во время правления Гриндевальда? Малость опешив от такой резкой смены темы, я киваю. Семья бабули Роуз, в девичестве носившей фамилию Хартманн, выступала против режима — и их всех убили, несмотря на чистокровность. Вернее, расправились только со старшим поколением: родителями, дядями и тетями. Детей пожалели, и бабуля, которой было пятнадцать, была среди них старшей. — Я сказала всем… и твоему дедушке тоже… что меня и моих младших братьев, кузенов и кузин поселили в деревне поблизости от замка Гриндевальда. Там и правда жили многие дети… такие, как мы, из семей «предателей». Тех, что помладше, отдали на воспитание верным сторонникам идей чистокровности и превосходства магов над унтерменшами. Но меня, вместе с теми, кому уже в силу возраста было поздно прививать правильные идеалы, забрали в замок в качестве прислуги… Спустя какое-то время наши ряды сократились, потому что многие не смогли молчать и терпеть унижение, пытались бороться — их либо отослали в Нурменгард, либо убили. А я… я надеялась, что получится сбежать, забрать из чужих семей маленьких Гюнтера, Зигфрида и других. Я прислуживала людям, которые вырезали моих родителей, потому что мне было что терять. — Бабуль, ну не волнуйся ты так, — я глажу ее ласково по руке. — Уверена, дедушка бы понял, и мама тоже. Ты же все-таки спасла своих братьев и кузенов, потом, когда… — Нет, моя девочка, — с грустью говорит бабуля Роуз. — Дедушка никогда бы не понял, а рассказывать твоей матери мне было очень стыдно. Ты другая и теперь… ты поймешь. В том замке… огромном, холодном замке… мне отводилось заниматься уборкой комнат. Палочек ни у кого из нас не было, мы все делали руками, как магглы. Кто-то стирал, кто-то готовил — работой, которую маги завершают за минуты, мы занимались целыми днями, с утра и до самой ночи. Зимой даже приходилось рубить дрова для печей и каминов, хотя, конечно, тепло в комнатах гарантировало волшебство. За невыполнение работы нас наказывали, не слишком жестоко, как я теперь понимаю, но все же… Была одна ведьма, фанатичная обожательница Темного Лорда, она обеспечивала комфорт его ближайшего окружения, заведуя всей прислугой в замке… она часто оставляла кого-то из нас без еды, отчитывала и стыдила перед остальными. Она сумела подавить нашу волю, любое неповиновение, настроить нас так, что никто не смел делиться с остальными своими тайными мыслями, потому что боялся доноса и наказания. Мы работали, стараясь быть невидимыми, а если приходилось появляться перед Гриндевальдом или его приближенными, опускали взгляды, чтобы ненароком не рассердить их… Ты должна знать имя Рейна Радбранда, правой руки Гриндевальда, его личность известнее прочих. Он был единственным из них, кто за все время заговорил со мной. Я слушаю рассказ бабули, приоткрыв рот. Нихрена себе семейные скелеты в шкафу! Столько лет я не знала, что моя бабушка видела вживую самого Гриндевальда! И, уж конечно, мне знакомо имя разнесчастного Радбранда, освежеванного Сан-Лимой — пришлось однажды вникнуть в подробности их конфликта. — Они с Гриндевальдом выглядели, как родные братья, — тихо продолжает бабуля Роуз. — Хотя родство их было весьма отдаленным. Оба очень красивые, золотоволосые, с глазами, в которых горело одно на двоих пламя. Однако, при всем их единодушии, Рейн был иным. Что-то чудится мне в том, как она произносит его имя… — Бывая в собственном замке, Гриндевальд почти никогда не ночевал в своих покоях, работал круглые сутки в кабинете, откуда со всей Европы к нему шли донесения. Комната его по большей части пустовала. Мне все равно было велено убираться в ней и менять постель каждый день… и именно так, за уборкой комнат, я заметила отличие Рейна Радбранда от своего повелителя. Заметила скорее неосознанно, не поняла этого в то время… Гриндевальд не хотел мира. Он видел смысл лишь в борьбе, его не заботило то, что должно было наступить после победы. А Рейн — Рейн любил жизнь. Любил книги, и картины, и долгие прогулки, и вкусную еду, и красивых девушек. Все это я поняла по его комнате… и письмам. Он вел частную переписку, я не смела читать его письма, но порой они оставались лежать на секретере, и, убираясь, я невольно их рассматривала. Там были фотографии красавиц, писавших ему, были еще не отправленные ответные письма… вчитавшись однажды, я поразилась — пособник кровавого тирана обладал приятным чувством юмора, мог интересно рассказать о местах, в которых ему приходилось бывать, о заповедниках, где разводились драконы, мог по-доброму подшучивать над кем-то из соратников. Это были письма словно из другого мира, в котором не шла война, люди не умирали за свои убеждения… И ни слова о расправах, в которых, как я думала, он участвовал — это потом, много лет спустя, я узнала, что Рейн отказывался убивать слабых и безоружных, что это он советовал Гриндевальду отправлять врагов в Нурменгард вместо того, чтобы лишать их жизней, что щадить детей предателей, отдавать их в семьи верных сторонников было его идеей. Он мог быть заносчивым в своих суждениях, упрямым и даже высокомерным, особенно с равными по силе и положению, но никогда, никогда он не был жестоким! Погрузившись в свои мысли, бабуля Роуз смотрит на наши сплетенные руки. А я — молча офигеваю. Потому что, кажется, поняла, о чем будет дальнейшее повествование. — Рейн мог наказать меня, когда обнаружил, что вместо уборки я читаю его письма. Но он лишь посмеялся над моим испугом. А на следующий день на секретере лежали конфеты… Это так глупо — я поразилась, что успела забыть, как пахнет шоколад… Но, разумеется, я к ним не притронулась — мне хватило ужаса прошлого дня, когда я до самой ночи тряслась в страхе, что меня убьют за такую дерзость. Еще пару дней спустя Рейн снова застал меня в своей комнате; он сказал, что оставил конфеты для меня. Я знаю, всегда знала, что это ничего для него не значило, просто заигрывание, к которому он был привычен. Конфеты, теплая шаль, улыбка, прикосновение… это происходило не за одну неделю, даже не за один месяц; Рейн часто покидал замок, один или с Гриндевальдом. Я была очень молода, но уже многое пережила, многое видела и слышала, знала, к чему это может привести, поэтому, как могла, старалась избегать встреч с ним. Несмотря на все его улыбки и доброту, я все еще помнила, кем он являлся. Потом… я совершила ошибку. Я задумалась над тем, как использовать расположение Рейна Радбранда себе на пользу, захотела вернуть свободу, вернуть всех своих малышей. Я попыталась играть в эту игру с ним на равных — и просчиталась. Он был старше, опытнее… он был мужчиной. Бабуля Роуз снова замолкает, и воспоминания о тех днях отражаются на ее покрытом морщинами лице. — Я любила твоего дедушку, Лаванда. До сих пор люблю и тоскую по нему. Но с ним мы встретились, когда мне было уже достаточно лет, чтобы осознать свои чувства. А то, что происходило тогда со мной, еще практически девчонкой… Поддаться такому человеку, как Рейн, было подобно смерти, смерти души, смерти всего, чем я была до этого. Это были первые бессонные ночи, первое помешательство. Я презирала себя и все равно была заворожена — не магией, но самим этим невероятным человеком, его силой, его обаянием, его красотой, наконец. И единожды показав ему это, одним лишь застенчивым взглядом, я пропала… Рейн не принуждал меня, ему никогда не было необходимости никого принуждать, и даже то, что я была, по сути, пленницей в том замке, не оправдывает меня и не делает его подлецом и насильником. Горький комок подкатывает к горлу. Теперь-то мне ясно, к чему все вело. — Это произошло уже под конец войны. То есть, мы, прислуга, не знали, что скоро все закончится, лишь догадывались — замок стал чаще пустовать, Гриндевальд и его люди появлялись в нем редко, только чтобы перевести дух после сражений. Я дождалась Рейна и рассказала ему, что беременна. Мне бы никогда не хватило смелости сознаться, но наша надзирательница начала что-то подозревать. Я боялась, что она избавится от меня, как избавлялась раньше от других нарушителей порядка. Я рассказала ему, чтобы обезопасить себя, чтобы меня не лишили возможности забрать своих братьев — как только подумаю, что Рейн мог бы и сам… мог плохо воспринять новость… что бы из этого вышло… Но его отличие от Гриндевальда, которое я увидела, пускай неосознанно, уже давно — это отличие побудило меня сказать ему. Не знаю даже, на что я надеялась — наверное, на то, что он даст мне больше свободы, возможно, позволит поселиться в той деревне, поближе к моим братьям. Однако ответ Рейна… дал мне больше, чем я могла себе представить. Слушая, я даже не заметила, как сильно сжала руки бабули Роуз — черт, это было целую пропасть времени назад, а переживаю так, будто все происходит у меня на глазах! — Его взгляд… никогда не забуду этот взгляд. Он осветился изнутри такой надеждой и радостью, что мне в тот момент стало не по себе. В глубине души я была счастлива, но вместе с тем ненавидела себя за это счастье. Мы были по разные стороны в войне, я никогда не должна была забывать, что его соратники убили моих родителей. Если бы Рейн отослал меня подальше, с глаз долой, как надоевшую игрушку, я была бы разбита, но в итоге примирилась бы с этим и смогла бы жить со спокойной совестью — вроде как, чего еще можно ожидать от мерзавца и сподвижника тирана… А он — снял перстень с руки и вложил его в мою ладонь, сказав, что это подарок за чудесную новость, гарантия его чести, что впредь мы с ребенком ни в чем не будем нуждаться. Рейн сам, без моей просьбы, пообещал забрать меня из замка. Ему только надо было завершить одно дело, отправиться в Англию с важнейшей миссией, порученной ему Гриндевальдом… После ее успешного выполнения он мог требовать у своего повелителя все, что угодно, и одна служанка — это сущий пустяк. Он ушел… чтобы больше никогда не вернуться. Ты знаешь, что с ним случилось. Мы молчим. Я знаю. Когда-то байка о Сан-Лиме, жестоко убившей Радбранда, не произвела на меня особого впечатления. Это была сказка, жестокая, кровавая, но все-таки сказка — пускай и с историческими личностями в главных ролях. Не было в ней для меня ничего личного, такого, как звучит сейчас в словах бабули Роуз. — Я не знала подробностей, только то, что его больше нет… но и без подробностей это было слишком страшно. Несколько недель прошли как в тумане, и если бы не жизнь, что была во мне, не последняя искра, оставшаяся от Рейна, не знаю, как бы я пережила то время. Но в моей надежде была и опасность — живот рос, надзирательница в любой день могла заметить, как изменилась моя фигура. Вряд ли ко мне проявили бы снисхождение, в конце войны все были на пределе, озлобленные, уставшие, разочарованные… Перстень я вернула тайком в покои Рейна, перед тем, как из них вынесли все его вещи. Мне не нужны были никакие напоминания о нем, кроме того, что у меня уже было, тем более перстень могли найти среди моих вещей, это стало бы поводом для обвинения в воровстве... А потом на замок напали. Уже во время сражения разнеслась весть, что Гриндевальд побежден и пленен, что война, фактически, закончена. Вот только защитники замка не были с этим согласны. Представь себе огненную стену во весь горизонт, насколько хватает глаз… летящие от разрушенного замка камни… крики и стоны раненых… Все, кто был без палочек, кто не мог защитить себя, погибли в первые же минуты. А я побежала в деревню. Я не могла не успеть — наверное, только моя решимость меня и уберегла. Деревня тоже пострадала, хотя мало кто из жителей был готов отстаивать теперь свои убеждения… Но нападавших ослепила жажда мести, это были те, кто потерял в войну близких, те, какой и я должна была бы стать, вместо того, чтобы… Я бежала между горящих домов, а земля под ногами шевелилась от заживо закопанных людей… Я нашла своих братьев и кузенов, нашла только каким-то чудом, в доме, который уже занялся огнем. Мы выбрались из деревни, до ночи ждали в лесу, пока утихнет сражение, затем вышли к победителям. Я назвала фамилию, в нас признали пленников режима Гриндевальда, переправили в безопасное место. Жизнь… понемногу начала налаживаться, хотя от потрясений никто из нас так никогда и не оправился. А чудо — чудо могло случиться только одно, и этим чудом было наше спасение. Мое, Зигфрида, Гюнтера, Линнеи, Ханса, крошек Альфи и Дагмар. Они выжили, выросли на моих глазах, и я никогда не обижалась на судьбу. Старалась не обижаться. Пускай даже она решила, что мне не нужен ребенок Рейна Радбранда. Я обнимаю бабулю, чувствуя, как вздрагивают под моим руками ее худенькие плечи. Я слишком огорошена, чтобы подобрать слова утешения… да и что тут можно сказать? Не буду же я говорить ей, что думаю об этом Радбранде. Что она стала жертвой пресловутого стокгольмского синдрома, поддалась чарам серийного бабника, у которого наверняка был целый комплект перстней для подобных случаев. Разумеется, я ничего такого ей не скажу. Не важно это. Все осталось в прошлом, погребено многими годами счастливой жизни с любимым и любящим мужем, общения с братьями и их многочисленными семьями. Но почему тогда бабуля Роуз так горюет по ребенку, не рожденному более полувека назад? Искра… да уж. Искра Рейна Радбранда. Когда бабуля уходит, напоследок поцеловав меня в лоб, я снова ложусь — таращиться в потолок, слушать завывание ветра снаружи. Это что же получается… если бы Сан-Лима не замучила Радбранда до смерти, меня бы могло вообще не быть на свете? Потрясающая ирония — мне бы ей «спасибо» сказать, а я вместо этого ее прикончила. Отомстила, сама того не зная, за доморощенного ловеласа, соблазнившего девчонку-служанку, которая по молодости лет даже отпор ему дать не могла. И все-таки слова бабули Роуз не оставляют меня в покое. Она до сих пор, спустя столько лет, говорит о нем… с теплотой? Не с пылом первой болезненной влюбленности, не с фанатичным смешением ненависти и обожания — с теплотой. В том ли дело, что Радбранд был таким уж потрясающим и неотразимым? Или она искренне верит: он был рад ее ребенку, рад этой жизни в ней? Что, если она прониклась таким чувством к нему именно в тот момент, когда ее поразила эта его радость? Можно ли остаться равнодушной к тому, кто так ценит плод вашего союза, кто хочет увидеть себя и тебя — соединенными в одном теле? Может, это и есть… Нет. Ни к чему додумывать, все равно нам уже не узнать истинные мотивы Радбранда. То, во что так истово верит бабуля Роуз — это малейшая вероятность, один шанс на миллион… Шанс, что за красивым фасадом, гордыней и единством с самим Гриндевальдом, за всей этой перепиской с девицами, за легкомысленными заигрываниями был человек, способный на живые чувства, быть может, даже на любовь. Ничтожный шанс. Настолько, что даже не стоит брать в расчет. Но, если задуматься, вся жизнь состоит из таких вот ничтожных вероятностей, и отбрасывать их — значит отбрасывать многообразие жизни, закрывать глаза на чудеса, которые она нам порой преподносит. Я машинально кладу ладони на живот. «Ты другая и теперь ты поймешь». Если бы. * * * Утро будто сошло с рождественской открытки. Первый снег накинул на ноябрьскую серость искрящийся покров, и редкие снежинки все еще продолжают тихо падать с неба. Я долго стою у окна, любуясь этой гармонией, этим необъяснимо правильным замыслом. Как будто что-то закончилось, остановилось, отпечаталось точкой в конце листа. Завершается еще один год. Сложный, сложнейший год. И это… красиво. И я этому свидетель. Бабуля напекла на завтрак блинчиков, но я не могу заставить себя съесть ни кусочка. Надо бы попробовать, пора ведь привыкать к полноценному питанию, однако в свете предстоящей встречи будет лучше, если меня не затошнит от не вовремя набитого желудка. Выпив мелкими глотками чай с молоком (кофе у бабули отродясь не водился), я одеваюсь с особой тщательностью — не столько чтобы выглядеть как-то по-особенному, скорее чтобы протянуть время, собраться с мыслями. Но затягивать слишком уж долго нельзя. Я же обещала, что будет еще один разговор. Малфой-мэнор — и трансгрессионный коридор, проложенный ровно на середину расчищенной от снега дорожки. Забавно, ведь еще прошлой зимой я не удостаивалась такой чести, «прыгала», куда придется, и чаще всего оказывалась где-нибудь в сугробах между деревьями. А сугробы тут знатные, картинные, такие даже за всю зиму в Англии не везде выпадают. Всегда думала, что Люциусу сразу становится известно о моем прибытии. Но я нахожу его в парке — он вышагивает по дорожке в противоположную от меня сторону, разговаривая о чем-то с Лиамом — и не похоже, чтобы меня тут встречали. Спустя еще несколько шагов двое разворачиваются; Лиам первый замечает, что они больше не одни, парой слов дает знать Люциусу — и тот вскидывает взгляд. Мы разглядываем друг друга между падающими снежинками, а потом двигаемся навстречу. — Лиам, останьтесь, пожалуйста, — зову я, увидев, что тот собрался незаметно уйти. Человек в черном смотрит Люциусу в спину, ожидая подтверждения, и Люциус кивает, по-прежнему не сводя с меня взгляда. «Он осветился изнутри такой надеждой и радостью…» Дождешься от него, как же. Он не был бы Малфоем, если бы не смотрел стеклянными глазами, по которым хрен чего поймешь. Он удивлен? Взволнован? Рад? Недоволен? Поди разберись. Разве что — почти не моргает, будто опасаясь упустить меня из виду. Когда мы сближаемся, я говорю: — Мне нужно задать тебе три… нет, четыре вопроса. И чтобы ты ответил правду, то, что думаешь на самом деле, я хочу, чтобы ты дал Непреложный обет. Все вопросы однозначные и будут связаны только с нашими отношениями, никаких важных секретов тебе раскрывать не придется. — Господин… — предостерегающе начинает Лиам, но Малфой шевелит ладонью, и тот затыкается. Послушный песик. — Постарайся сформулировать клятву как можно точнее, — прохладно говорит Люциус — и протягивает мне руку. Я стараюсь. Я заставляю его принести Обет, что он ответит правду на четыре вопроса, заданные в течение получаса, на темы, не выходящие за рамки наших взаимоотношений, касающиеся только фактов, а не чувств, то есть того, на что можно ответить однозначно. Магии все равно, даже если на вопрос нет точного ответа, а убивать Люциуса мне все же не хочется. Он клянется, не поведя и бровью; Лиам с огромной неохотой свидетельствует в этой клятве. Я смотрю, как гаснет сияние вокруг наших соединенных рук, смотрю на пальцы Люциуса, сжимающего мои пальцы; он не торопится отнимать ладонь. Ладно… — Вопрос первый. Ты как-нибудь общался с моей бабушкой после вашей первой встречи: словами, посредством письма или через посредников? Люциус слегка хмурится, но отвечает твердо: — Нет. Либо я в чем-то просчиталась, либо он и правда не имеет отношения к тому, что бабуля Роуз рассказала мне вчера… Пока один — ноль. — Второй. Ты оказывал влияние на целителя Бута в процессе моего лечения? Ладонь его напрягается. — Уточни, — говорит он глухо. А нервишки-то шалят — и правильно, одно неверное слово заставит его сердце остановиться; я бы тоже нервничала. — Прямое влияние. Просьба что-то сделать, подкуп, шантаж, угроза. — Нет, — говорит Люциус. — Я спросил его единожды, каковы твои шансы полностью исцелиться. В дальнейшем он сам проявлял стремление держать меня в курсе всех изменений. Я оказал на него влияние… но не напрямую, и никогда не поощрял его ничем, а тем более деньгами. Это правда. И в это я могу поверить. Есть такой мерзкий тип людей, готовых выслуживаться перед сильнейшими мира сего просто за призрачную перспективу что-то с этого поиметь. У Бута были все основания рассчитывать на награду, ведь стать человеком Малфоя — это практически стопроцентная гарантия успеха. Вон как бежал, аж спотыкался, доложить о Снейпе. Люциус правильно понимает мое выражение лица, потому что говорит: — Думаю, пора дать целителю Буту понять, что мы более не нуждаемся в его услугах. — Не нуждаемся, — мстительно соглашаюсь я. Хрен ему, а не награда. От меня, впрочем, не ускользает тот факт, что Люциус не сделал этого раньше. Да, он со спокойной совестью может сказать: я не платил Буту и ни о чем не просил, он все сам. Но ведь и не отшил в категоричной форме, воспользовался его желанием выслужиться. Слизеринец, чтоб его. Так что этот ответ я ему плюсом не засчитываю, по-прежнему один — ноль. — Третий вопрос, — я невольно сглатываю. — Самый важный. Снова смотрю вниз — Люциус накрыл мою ладонь обеими руками. Решил в этот раз не дать мне удрать? — Я слушаю, — напоминает он, когда пауза затягивается. — Ты позволишь мне… ты мог бы позволить мне воспитывать ребенка по-своему? — и быстро добавляю, пока он опять не попросил уточнить или не возмутился: — Понимаешь, я хочу… чтобы у него или у нее было хорошее детство. Вот прямо самое лучшее, как у меня когда-то. Чтобы дом ломился от игрушек, но любимым занятием все равно было бегать и играть на улице. Чтобы были походы и ночевки в лесу. Чтобы друзей можно было выбирать по интересам, а не происхождению. И обязательно, это действительно обязательно, чтобы нам можно было бывать среди магглов, — голос как-то внезапно подводит меня, и взгляд я поднять не решаюсь, чтобы не струсить, но продолжаю говорить: — Кино. Театры, если захочет, ну или пускай даже гонки или футбол. Это такая игра с мячом, только не в воздухе, а… — Мне известно, что такое футбол, — сдержанно отзывается Люциус. Я все-таки смотрю на него исподлобья — губы вроде не сжимает и не хмурится. — Все в пределах разумного, — добавляю потише. — Только чтобы уравновесить… твое влияние. — Мое влияние, — сердитая складка все же прочерчивается между его бровей. — Мое влияние? — Ты знаешь, о чем я. Ты никогда не примешь магглов, но согласись — их в нашей жизни становится все больше, это сейчас сильно заметно даже по сравнению с прошлым годом. А когда… ребенок начнет познавать мир, вполне возможно, что от Статута уже мало что останется. Мы должны знать о них больше, это факт, и не просто знать, а относиться, как к своим соседям. Если хочешь оставаться в своей скорлупе — пожалуйста, но не заставляй сидеть в ней и нас тоже. Ты имел представление обо мне, о моих предпочтениях и взглядах, когда решил со мной связаться. Теперь… — «расхлебывай», хочу я сказать, но вместо этого говорю: — теперь принимай это, как данность. — Принять то, что мой наследник будет общаться с магглами и вести себя, как маггл? — говорит Люциус высокомерно, и я дергаю руку, готовясь к тому, что вот сейчас уж точно загромыхает — но он держит меня мертвой хваткой; краем глаза замечаю: Лиам все еще здесь, стоит незаметно в сторонке, бдит. — Общаться и дружить он будет, с кем сам захочет, — отвечаю я твердо; по крайней мере, пытаюсь. — А хорошее воспитание никто не отменял, будь ты хоть волшебник, хоть маггл. Браниться и пить до совершеннолетия ему все равно никто не позволит. Ну так… что скажешь? Да или нет? Говорю, а сама уже думаю: зря я все это затеяла. Шанс один на миллион? Ха! Один на десять миллионов! Интересно, кто был у Люциуса на очереди после меня? Он сжимает зубы, крылья точеного носа раздуваются в бешенстве — вот и все, вот и доигралась в три вопроса… — Да. Мне показалось, или… он что-то сказал? Губы его совершенно точно двигались. — Что?.. — Я сказал: да, — выплевывает Люциус Малфой и вдруг улыбается жесткой улыбкой. — Ты сможешь растить нашего ребенка… так, как посчитаешь нужным. Я лишь надеюсь, что в тебе осталась хоть капля здравомыслия. — Моя бабуля воспитывала из меня леди, — обижаюсь я, даже еще толком не услышав его ответ, не давая себе услышать. — Между прочим, до седьмого курса я и вела себя, как леди… Ну, почти. Насколько возраст позволял. Не ее вина, что в моей жизни все сложилось… как сложилось. Я много чего хочу еще сказать, о том же Драко, например. Он, что ли, у нас — образец правильного воспитания? Да, он неплохо учился, могу допустить, что он интересный собеседник — с теми, кого считает равными себе. Но, блин, над тем, как его заносило, особенно с Поттером, вся школа смеялась! Надо же было выставлять себя таким дурачком. Я согласна списать это на юношеский максимализм, теперь Драко ведет себя гораздо сдержанней, однако не должен ли «истинный чистокровный» в малфоевском понимании вести себя так чуть ли не с пеленок? Мой яростный мыслительный процесс прерывает-таки осознание: Люциус согласен. Я смогу сделать все, что в моих силах, чтобы ребенок был счастлив. Это будет необычный, очень необычный Малфой. Но Люциус согласен. И вот только когда это осознание отражается в моих глазах, заставляет приоткрыться рот — улыбка его меняется. Он знает, точно знает, как преображает его лицо хорошая улыбка, такая, чтоб даже морщинки прорезали идеально гладкое лицо, чтобы тепло дошло до взгляда. Не может не знать: когда он вот так улыбается — это как цветение весны, как хор вейл, зазвучавший вдруг над головами. У кого угодно коленки подкосятся, что уж говорить о бедной маленькой Лав-Лав. Шанс один на миллион — что Люциус не играет нужную роль. Он может… он правда так чувствует, я верю теперь в это, после его «да», но роль он будет играть, как полагается. Чтобы наверняка. — Четвертый вопрос? — напоминает он с усмешкой, уверенный в том впечатлении, что производит на меня сейчас. — А?.. Я… не важно. — Ты заставила меня пообещать ответить на четыре вопроса в течение получаса. Не хотелось бы, чтобы ты думала, будто я тебя тороплю, но время скоро может закончиться. Но я и правда… подзабыла, о чем еще хотела его спросить. Поэтому я выдавливаю: — Ты… отпустишь мою руку? — Это четвертый вопрос? Киваю. — Да. Но позже. Четыре вопроса — Обет улажен. Кажется, он даже позволил себе слегка выдохнуть от облегчения. — К чему было требовать именно четыре, коль уж важных было всего три? — спрашивает Люциус строго. — Ты разочарован? — Нет… Да, — он небрежно поводит плечами. — Признаться, я думал, ты окажешь большее сопротивление. Что заставишь меня сильнее… прогнуться под твои требования, прежде чем позволишь взять тебя в законные супруги. А вот теперь — можно и повеселиться. — Супруги? — переспрашиваю я удивленно. — А кто сказал, что я выйду за тебя замуж? Бах! Цветы сгорают в Адском пламени, вейлы корчатся в задушенных хрипах. Я, вообще-то, обожаю приводить его в замешательство, хотя бы потому что это не так уж просто сделать, но тут я, кажется, перестаралась — эффект превосходит всякие ожидания. Люциус отбрасывает мою руку, будто она превратилась во что-то мерзкое, рот его искажается ломанной линией, а взгляд снова стекленеет. — Ты… Я вздыхаю: слизеринские штучки хороши, только когда сам их применяешь; использованные на тебе, они уже не столь приятны. — Послушай, — говорю примирительно. — Послушай меня, пожалуйста. Люциус. Он сереет — нет, правда, сереет! Никогда не слышала, чтобы волшебника хватил удар, но мне становится немного не по себе. Я-то в безопасности, меня он теперь не прибьет даже в крайнем бешенстве, а вот сам… — Люциус! — Ты! — цедит он. — Заставила принести Обет. Обманув. Позволив считать, что все будет, как полагается! Я внезапно замечаю, что Лиам успел исчезнуть из поля зрения — неловко видеть хозяина в таком состоянии? — Вот как это может выглядеть с другой стороны, да? Обман. — Так ты мстишь мне?! — Нет, разумеется, нет, — я Обетов не давала, поэтому могу лукавить, сколько угодно; мне и правда хотелось его проучить. — Да послушай уже, наконец! Рывком приблизившись, я кладу руки Люциусу на плечи — он снова дергается, но вырываться, как неуступчивая барышня, наверное, считает ниже своего достоинства, а применять силу ко мне нельзя. — Люциус! — говорю я четко, почти по слогам, понимая как никогда, что это будут одни из самых важных слов в моей странной, неправильной жизни. — Ты — несносный гордец и просто патологический манипулятор, ты не можешь жить без того, чтобы не пытаться вертеть людьми, как вещами. Но! — он вскидывается, и я вынуждена плотнее сжать ладони. — Но я знаю теперь, что ты действительно хочешь видеть меня рядом, что ты можешь быть и щедрым, и внимательным, можешь проявлять заботу к тем, кто для тебя важен. И все равно, при всем этом — ты никогда не признаешься сам себе, никогда не перестанешь причинять боль. Просто потому что вертеть людьми тебе проще, чем открыться. По этой причине я не стану твоей женой, не стану бесправным придатком возле твоего сиятельства. Если я поддамся тебе, уступлю сейчас — мы оба проиграем. Твоя роль заботливого любовника утратит всякий смысл, а без роли ты ни за что не станешь проявлять эту свою хорошую сторону, ты запрячешь ее подальше и постараешься забыть, чтобы не чувствовать себя слабым. Бешенство его утихает с каждым моим словом, сменяясь ледяной, осознанной яростью. Люциус отводит мои руки болезненно медленным, тщательным движением — будто боясь приложить больше силы, чем необходимо — и говорит сквозь зубы презрительное: — Так ты думаешь, я стану ухаживать за тобой всю жизнь, в надежде, что когда-нибудь ты поддашься моим нижайшим просьбам? Не много ли ты на себя берешь? — Ты вправе поступать, как считаешь нужным, — отвечаю. — Можешь вообще… прервать со мной всякое общение. Когда ребенок вырастет, он может захотеть вступить в твою семью — тогда ты просто признаешь его, и не придется мучиться со мной. У тебя будет наследник — не это ли для тебя главное? Дом, семья — я верю, что ты можешь этого хотеть, но все же это второстепенно. — Но он будет расти… под всеобщий шепот, — снова этот взгляд вовнутрь себя, в самые темные свои мысли. — Мой сын. Или дочь. Мой ребенок. Незаконнорожденный. Раньше надо было думать. Когда собирался поиграть на моих эмоциях. — Это не самое плохое, что может случиться с человеком, — говорю. — Он может, например, расти лютым магглоненавистником и получить за это в итоге по шее. Он может ставить деньги или власть выше всего остального. Поверь, и у незаконнорожденных бывают друзья, и их любят, и они достигают успехов. Главное — не твоя фамилия и не твои галлеоны, главное — то, что лично ты можешь дать ему. Как отец, как незаурядная личность. Я надеюсь, ты научишь его хорошо разбираться в людях — а я научу относится к ним с уважением. Ты преподашь ему свое фирменное искусство убеждения — я же позабочусь, чтобы он им не злоупотреблял. Вот как это работает, Люциус. Командная игра. Недостаточно дать ребенку громкую фамилию, чтобы решить все его проблемы. Ты можешь дать ему гораздо больше — и для этого я не должна выходить за тебя замуж. Он все еще прожигает меня взглядом, но говорит уже почти спокойно: — Так не принято — то, о чем ты сейчас говоришь. — Да, — соглашаюсь я. — Не принято. — К тому моменту, когда я смогу заняться его воспитанием, когда он захочет войти в мою семью — он уже будет полностью твой. Всеми мыслями и суждениями. Слишком поздно, чтобы дать ему что-то и от меня. Не вижу в этом ничего плохого, кстати. — Ты сможешь общаться с ним и до совершеннолетия, я ж разве запрещаю? Сколько захочешь. Я даже, так и быть, позволю тебе научить его держать ложку, завязывать шнурки и летать на метле. Чтоб было побольше «от тебя». Люциус едва успевает сдержаться, прежде чем вскинуть брови в крайнем удивлении — но я ж вижу, что у него лицо чуть не вытянулось. — Этим занимаются мать и домовые эльфы. Глава семейства приступает к воспитанию, когда наследник уже способен воспринимать его уроки. Так было со мной, так было с Драко. — Оно и заметно. Не обижайся, но… где теперь твой Драко? Удар бьет точно в цель, Люциус замолкает, поджав губы, и снова мысленно уходит далеко отсюда. Мне почти жалко его в этот момент. Он и правда зря со мной связался — однако связался ведь, причем начал все по-плохому. Мне бы послать его ко всем чертям, окончательно и бесповоротно, вместо того, чтобы стоять тут и спорить посреди заснеженного парка, но… Один шанс на миллион, что Люциус Малфой способен стать нормальным человеком. Отцом, который ради своего ребенка и его неуемной матери готов пойти на все. Такое нельзя просто взять и выбросить на помойку. — Ты ведь понимаешь, — говорит он неожиданно глухим голосом, — что я всегда буду стараться изменить твое решение. — В этом весь смысл. Только старайся по-хорошему, ладно? По-плохому ты уже пробовал, и вот к чему все это привело. — Я могу… и гораздо хуже, чем по-плохому. Гораздо, гораздо хуже, — мне бы насторожиться, любой здравомыслящий человек насторожился бы, если ему начинает угрожать некто по фамилии Малфой, но я улыбаюсь Люциусу понимающе: — Ты же для этого дал мне блокнот, правда? Чтобы я не позволила тебе. — Наглая, — выплевывает он, приближаясь ко мне, — невоспитанная девчонка! — дотрагивается прохладными пальцами до моего лица. — Будет тебе… по-хорошему. Это по-прежнему звучит, как угроза, но прикосновение его — мягкое и многообещающее. Редкие снежинки все еще кружат над Малфой-мэнором, над белоснежным парком, над мрачной махиной дома. Не знаю, с чего Люциус взял, будто уговаривать меня по-хорошему можно лишь одним способом. Но он старается, да. Он старается.