Exodus L.B.

Это удивительное чувство — увидеть однажды в зеркале другого человека. Не того, кем ты привыкла себя считать, но лучшего, более сильного, более уверенного. Наверное, так выглядит тот, кто наконец-то обрел равновесие, кого больше не будет швырять из крайности в крайность. Тем поразительнее, что я увидела эту новую Лаванду, стоя перед зеркалом в Малфой-мэноре. Зеркало это, чуть замутненное временем, в тяжелой раме резного дерева, никогда не было ко мне милосердно. У девушки, когда-то привыкшей считать себя привлекательной, и потерявшей вместе с этой привлекательностью важную часть своей сути, собственное отражение в принципе не может вызывать ничего, кроме досады — а уж при «нужном» ракурсе и освещении вообще спровоцировать приступ отвращения к себе. Так получилось, что зеркало это стоит в спальне, я часто проходила мимо него без одежды, и ко всему прочему — оно стоит у окна. Пламя свечей в вечернее время еще как-то способно польстить самолюбию, но дневной свет безжалостен и к изменившейся не в лучшую сторону тощей фигуре, и к покрытой шрамами бледной коже, и к тусклым, криво обрезанным волосам. Сегодня же… Что-то потянуло меня к этому зеркалу. Заставило вылезти из постели, пройти босыми ногами по каменному полу, чтобы посмотреть в лицо своим прежним страхам и сомнениям. И увидеть, что их больше нет. За окном царят мягкие зимние сумерки — в непогоду, потерявшись во времени и не глядя на часы, невозможно понять, день ли сейчас или уже наступил вечер — но я вижу себя в отражении с небывалой отчетливостью. Вижу стройный, поджарый силуэт, каждый мускул которого отточен долгими тренировками, вижу бледные, едва различимые пятна рубцов — и это из-за них я так всегда переживала? Волосы мои как-то незаметно успели отрасти ниже плеч и снова лежат золотистыми волнами, скрадывающими огрехи небрежной стрижки. Но самое главное — лицо. В нем нет больше болезненной худобы, скулы не выпирают над впалыми щеками, не так заострен подбородок. Вместе с тем не вернулась и милая детская округлость. Это лицо не наивной девочки и не ожесточенного выживанием подростка. Это — лицо женщины, завершенное и гармоничное. Но когда же произошла эта метаморфоза? Когда из жесткой уродливой куколки появилась сильная и прекрасная бабочка? Не за одно же утро, проведенное в объятиях мужчины, несомненно причастного к этому превращению. Того, кто заставил буквально выбивать свое право на принятие — у него же из рук. Люциус подходит неслышно, встает позади и чуть слева, тоже нагой, тоже глядящий на наше отражение с уверенностью и силой. Вот только для него это не становится каким-то особым откровением — он никогда и ни в чем не считал себя ниже кого-либо. За одним страшным исключением, о котором мы с ним не заговорим ни при каких обстоятельствах. Раньше я находила крамольной саму мысль о том, что мы с Люциусом можем быть хоть в чем-то похожи. Происхождение, положение в обществе, внешность. Не было у меня какого-то внутреннего стержня, за который можно было ухватиться, чтобы уже вокруг него образовать непробиваемую стену уверенности в собственных силах и собственной ценности. Теперь же, стоя вместе перед зеркалом, мы впервые выглядим не только похожими внешне, той белокожей, светловолосой породой. Мы выглядим равными, выглядим парой. Так когда же мы ею стали? Когда я выползла из своего кокона? Не хочется думать, будто это произошло только из-за частички Люциуса внутри меня, пока такой маленькой и незаметной, но уже столь важной для обоих. Не только… но во многом благодаря. — Ты думаешь о нем. Голос Люциуса возвращает меня к реальности. Не вопрос — констатация факта. — Конечно, думаю. Мне о нем теперь всю жизнь думать. — Не так. Тебя что-то беспокоит. Не рассказывать же ему о своих мыслях про наше новообретенное равенство и его причины? — Только то, что год тренировок пропадет зазря. Я стану толстой и неуклюжей, придется потом долго возвращаться в прежнюю форму. Люциус не меняется в лице, но мне известно, что он думает по этому поводу. Ему бы хотелось, чтобы я отказалась от идеи тренироваться наравне с аврорами, заниматься опасной работой. Он знает, что примерной домохозяйкой мне не стать, но моя нынешняя деятельность — это уже другая крайность, это слишком рискованно для кого-то, у кого будет ребенок. И я с ним, в общем-то, согласна. — Пойдем что-нибудь съедим… можно же попросить домовиков подать обед? Заодно поговорим. — Не обед, скорее ужин. И тебе не нужно просить, — говорит Люциус, отходя за одеждой. — Ты должна научиться приказывать. Ну началось… Как будто мне мало поводов не становиться частью этой снобской семейки. Хотя чего я ждала, старую собаку не обучишь новым трюкам. В моей власти только не рожденный пока новый человек, вот ему я смогу объяснить, в первую очередь собственными поступками, что унижение других — не самый правильный способ развития личности. Тем более, если эти «другие», и без того бесправные забитые существа, помогают растить тебя с пеленок и до самой школы. Но это — дело отдаленного будущего. До того, как родится ребенок, еще жить и жить… есть и есть. Так что пора начинать уже сейчас. * * * После ужина мы возвращаемся за стол переговоров, на этот раз в буквальном смысле. С тем, чтобы плотно поесть вечером, у меня никогда проблем не было, именно к этому времени всегда просыпается аппетит — и, воздав должное труду эльфийки, как обычно наготовившей вкусностей на целый отряд, я едва сдерживаю себя, чтобы не развалиться на стуле. Что там насчет привитых бабулей манер? — Насчет работы, — я чинно складываю руки на коленях, стараясь держать спину прямой; переговоры же, как-никак. — До повторного экзамена меня все равно отстранили, так что можешь не волноваться. Экзамен я обязательно хочу сдать, чтобы считаться равной по рангу младшему аврору, я ради этого больше года пахала. Потом… думаю, мне придется уволиться из ОВМ. Зная отношение Люциуса, можно представить, как он мысленно одаривает меня победной ухмылкой, однако мне говорит лишь безмятежное: — Это разумно. — Но сидеть всю жизнь дома я, конечно же, не собираюсь. Пара лет — и хватит. Потом попробую восстановиться в том же ОВМ или даже в Аврорате, на должность, не связанную с максимальным риском. — Я думал над этим, — Люциус, не глядя, подставляет ладонь, в которую опускается чашечка чая на блюдце. — Ты могла бы стать инструктором, обучать новичков. — Это вряд ли, — кисло отвечаю я. — Для такого нужно проработать «в поле» лет десять, меня просто не возьмут. Люциус — Люциус хренов Малфой — приподнимает брови. Ну да, сумел же он пропихнуть меня в ОВМ, причем небось почти при этом не напрягался. Но мне самой было бы неловко занять «не свою» должность, отобрав у кого-то, кто ее действительно заслуживает. Так что над этим еще предстоит поразмыслить, но опять-таки — в отдаленном будущем. Мы пьем чай. На улице, кажется, снова идет снег, в камине уютно трещит огонь… Если задуматься, все это спокойствие и благодать сумеет мне на какое-то время заменить работу; ненадолго, правда. Девять месяцев беременности, потом еще как минимум год ухода за ребенком — это ж взвыть можно от сидения в четырех стенах. Но пока… пока мне как будто даже начинает нравиться незапланированный отдых. Размеренность, спокойствие. Что-то подсказывает: я просто переработала, перенапряглась. Купол стал катарсисом, пиком усилий, на какое-то время отвратившим меня от всей этой крови и грязи. Я захочу вернуться, это точно, однако передышка не будет лишней. — Я вспомнила четвертый вопрос, — говорю, расслабленно любуясь Люциусом, попивающим ароматный напиток. Свой бесценный вклад он внес, ребенка зачал — мог бы опять перейти на огневиски, но нет, видимо, решил остаться трезвенником. Не то чтоб я возражала. — Поздно, — отвечает он. — Больше Обетов я давать не стану. — И все равно спрошу… ты же не веришь в телегонию, правда? (1) Он смотрит на меня быстро, прежде чем вернуться к своему чаю — и мне становится ясно: он все знает. Следовало ожидать от того, кто умеет узнавать чужие секреты и наверняка изучил мою родословную до десятого колена. — Не верю, — отзывается он ровно. — Моя мама не может быть дочерью Радбранда — но это ты, должно быть, и так выяснил. Люциус кивает, но мне все равно требуется уточнить: — Я к нему не имею никакого отношения. — Разумеется. — Тогда что это был сейчас за взгляд? — не выдерживаю я. — Или станешь утверждать, что этот факт из истории моей семьи никак не повлиял на твой выбор? — Нет, не повлиял. Я скажу тебе больше: мать Рейна Радбранда — сестра моей прабабки. Мне бы совсем не хотелось состоять с тобой в родстве… учитывая сложившиеся обстоятельства. Отставив кружку, Люциус обводит взглядом стол, как будто за ним вместе с нами сидит кто-то еще; отложив обдумывание новой неожиданной информации на потом, я невольно смотрю туда же. Стол огромный, мог бы вместить большую семью… Может, поэтому эльфы продолжают готовить столько еды — Люциус надеется, что однажды в мэнор заглянет Драко с женой и сыном. Впрочем, пока здесь я, это вряд ли произойдет. Если бы я стала новой миссис Малфой, Драко пришлось бы смириться с моим статусом, но я всего лишь любовница, и сидеть со мной за одним столом — ниже его достоинства. Интересно, что он думает про планы Люциуса сделать за него всю работу, то есть обеспечить род подходящим наследником? Вряд ли преисполнен благодарности, если вообще об этом знает. Но если знает — как же его, должно быть, корежит от моей кандидатуры! И так в семье проблемы, а тут еще такие потрясения… Спрашивать об этом рискованно, однако теперь у меня есть кое-какие привилегии — надо же извлекать выгоду из ситуации. — Ты уже рассказал Драко? — Нет. Мы только уладили этот вопрос с тобой, по крайней мере, часть вопроса, — Люциус вздергивает недовольно подбородок. — У нас с Драко через месяц назначена встреча, во время нее я и сообщу ему новость. — Месяц? — изумляюсь я. Знала же, что они редко видятся, но чтобы раз в месяц, а то и реже… Люциус неправильно истолковывает мое удивление. — Раньше это сделать невозможно, он не согласен перенести встречу… и не приглашает меня в свой дом. А рассказывать о таком в письме я счел неправильным. — Да все в порядке, месяц так месяц, мне не важно, — говорю я; и так уже неловко оттого, что лишний раз наступаю ему на больную мозоль. — Только, может, письмо все-таки стоит написать? Ну, как-то подготовить?.. — Он должен быть готов, — жестко отвечает Люциус. — Его решение изначально поставило под удар всю семью. — Решение не разводиться с Асторией, чтобы жениться снова? — спрашиваю в тон. — Как по мне, это наоборот забота о семье, о той семье, которая у него уже есть. Люциус вперивает в меня гневный взгляд — и тут же с видимым усилием заставляет себя успокоиться, говорить ровнее: — Нет, не это решение. Я имею в виду поспешный и необдуманный выбор супруги. Его мать была против брака с Асторией. Она знала об опасности близкородственной связи, предлагала ему подумать о другом возможном варианте. В отличие от меня, она сумела бы отговорить Драко, если бы не… Он не может закончить фразу, замолкает на полуслове. Одного этого хватило бы, чтобы разгадать его, но я и так уже давно поняла: Люциус мучается чувством вины за смерть Нарциссы — не зря же его постоянно тянет к фамильному склепу. Еще одно доказательство того, что у Малфоя все-таки есть сердце. Еле-еле теплое, колючее, но — оно есть. — Что теперь будет со Скорпиусом? — спрашиваю я тихо. — Они уже решили, как поступят? Люциус качает головой. — Драко сказал, Астория не желает и думать о том, чтобы отдать его на усыновление в семью других сквибов или… — он запинается, выговаривает через силу: — Или магглов. Тяжелое, тяжелейшее решение… Я не могу винить ее за это. Если отдать Скорпиуса сейчас, пока он еще не запомнил многого о волшебном мире, ему будет проще адаптироваться, но сделать это — все равно что вырезать из себя кусок мяса, вырвать часть души. Астория любит сына, это не подлежит сомнению. Даже не знаю, что тяжелее: отдать его сейчас или спрятать ото всех, растить, зная, что он всегда будет изгоем, позором, постыдной тайной. — Все еще может поменяться, — говорю. — Ты же видел Филча. Были и другие. — Их единицы, — отзывается Люциус. — Шансы Скорпиуса ничтожны, ты сама это знаешь. Все мы знаем. Увы. Мне безмерно жалко ни в чем не повинного мальчика и его мать, жалко Люциуса, даже Драко, но есть вещи, которые не изменить при всем желании. Я думаю об этом с грустью, а потом поднимаю взгляд на Люциуса, досадливо сжавшего губы… … и в мою несчастную голову тараном въезжает безумная догадка. — Астория, — выдыхаю жалко. — В тот день, в твоем кабинете… она… Когда-то от такого яростного предупреждения в его глазах я бы подавилась тем, что хочу сказать, и убежала от греха подальше. С тех пор у меня появился иммунитет. — Она вешалась на тебя, чтобы… — Да, — гневно прерывает Люциус. — Она хотела поправить положение нашей семьи с моей помощью. Всерьез полагала, будто ради этой цели я могу использовать жену собственного сына. Что-то… во мне, в моих взглядах и суждениях заставило ее так считать. Будто для меня совсем нет никаких границ. Я невольно вспоминаю тот день: Люциус тогда сильно надрался, больше, чем обычно. До этого момента я думала, что причина была в неудачной попытке Снейпа завладеть Иглой, а еще в его рассказе о нашем общении в школе, общении непродолжительном, но довольно тесном. Однако что, если Люциус именно в те дни узнал о беде, постигшей маленького Скорпиуса? В сравнении с этим любые провалившиеся планы по захвату могущественного артефакта действительно кажутся сущей мелочью. Астория невероятно похожа на его погибшую жену… Она пришла соблазнять Люциуса — и он так кстати оказался пьян. Я видела бледно-розовую помаду на его губах, да и рубашка была наполовину расстегнута, значит… значит, ей удалось подобраться достаточно близко. Но в итоге Астория все равно убежала оттуда в слезах — желаемого она не получила. И это единственное, что имеет значение. Я накрываю ладонь Люциуса своей и вижу, как он медленно поднимается на поверхность из мрачных глубин своих мыслей. — Она крупно ошиблась, — говорю ему твердо. — Просто слишком плохо знала тебя, чтобы это сразу понять. Люциус, конечно, тот еще интриган, но переспать со своей невесткой за спиной у Драко, чтобы гарантированно получить ребенка-волшебника, которого впоследствии все будут считать его внуком — бррр, и в мыслях-то звучит мерзко. Есть вещи, на которые не пойдет даже помешанный на продолжении рода тип вроде него; это уже какой-то совершенно иной уровень бездушия и подлости, и если бы Люциус был на него способен — я бы не сидела тут, держа его за руку. Он слегка шевелит пальцами, сплетая их с моими, поглаживает задумчиво. — Теперь ты знаешь все, — говорит. — Больше никаких тайн. — Тайны всегда остаются. Например, ты уверен… что назвал мне все причины, по которым выбрал мою персону? Склоняет голову набок вопросительным жестом — сразу так и хочется запустить пятерню в рассыпавшиеся по плечам волосы… но меня этим трюком не проведешь! Отобрав у него свою ладонь, я скрещиваю руки на груди. — Мы уже выяснили, что это не из-за Радбранда. Что я тебе нравлюсь… ну и тебя не слишком сильно раздражает мое присутствие рядом. Еще я знаю, как тебе сложно подпустить к себе кого-то нового… гм… в физиологическом плане. И это, как ни странно, правда. Самый привлекательный, завораживающий мужчина из всех виденных мною, за свою жизнь спал только с двумя женщинами; и то этот список вполне мог бы ограничиться его женой, если бы я не поставила себе целью его обольстить, а у него на почве воздержания не сорвало тормоза. Какой-то выверт сознания, наряду со стремлением причинять боль во время секса — Люциус в буквальном смысле слишком брезглив для новых отношений. Первое время он даже старался не прикасаться ко мне лишний раз, редко раздевался полностью, сразу избавлялся от любого следа моего присутствия: в своем доме и на своем теле. Он будто бы смирился с необходимостью удовлетворять физиологическую потребность, к которой внезапно присоединилась потребность в каком-никаком общении, плюс ему пришлось по вкусу покровительство, которое он мне оказывал — все вместе это перевесило нежелание давать доступ к своей сиятельной плоти. Разумеется, возникни такая необходимость, Люциус занялся бы сексом с кем-то кроме меня, но раз уж мы знаем друг друга вдоль и поперек, раз он привык ко мне достаточно, чтобы даже спать в одной постели, а вне ее проводить вместе время, раз я его устраиваю по всем параметрам — зачем экспериментировать? Мысли приземленные и какие-то немного циничные — ведь это не все, этим его выбор не ограничивается, я точно знаю — но отторжения они у меня не вызывают. Сегодня утром я приняла Люциуса, приняла со всеми его заморочками, расчетливостью и убийственной слизеринской логикой. Теперь мне гораздо неприятнее другое — представить его с кем-то, кроме себя, со своей заменой… Стараясь не скрипеть зубами от внезапного приступа ревности, я продолжаю: — Ну так что? Есть еще факты, о которых мне стоит знать? — Факты? — отзывается Люциус. — Что ж… есть один факт, который я также принимал во внимание. Твоя особенность, из-за которой ты когда-то и обратилась ко мне за помощью. — Латентная ликантропия? — не вникаю я. — Всегда считала, что для тебя это скорее недостаток. — Поначалу так оно, возможно, и было. Однако спустя какое-то время, той же зимой — еще до того, как мы узнали о Скорпиусе — я заметил, что твой «недостаток» дает тебе огромное преимущество. Ты могла находиться на морозе без теплой одежды, бегать босиком по каменному полу — и ни разу за те месяцы даже не простудилась. Я читал твою историю болезни, когда планировал твое зачисление в ОВМ, но наблюдать это своими глазами — совсем иное дело. Твое состояние дало тебе неуязвимость ко всем недугам. Это… впечатляет. Я молчу, не зная, как относиться к такому признанию, а Люциус продолжает говорить, глядя куда-то в сторону: — Мои родители умерли от драконьей оспы. Мать моего отца умерла от нее же, будучи в тягости. Все они просто открыли письма, присланные утренней почтой. Едва ли не в каждом поколении нашей семьи кто-то погибал в результате неизлечимой и тяжкой болезни. Ты можешь снова обвинить меня в… излишней практичности, но да — тот факт, что тебя нельзя убить, подослав с письмом частицы драконьей оспы, для меня немаловажен. Умом я понимаю: на такое заявление следовало бы обидеться. Но, опять же, это — Люциус, и он… ну вот просто он такой. Даже испытывая привязанность, учитывает все факторы и не отрицает это. А если копнуть поглубже — не всегда ли осознанный выбор спутника жизни, выбор, не имеющий ничего общего с сумасшедшей влюбленностью, несет в себе такие вот эгоистичные мотивы? Люциус обжегся когда-то, потерял родителей из-за неизлечимой болезни — так можно ли винить его в том, что он хочет защитить себя от новой потери? И что касается меня — не связан ли мой выбор мужчин с точно таким же мотивом? Шон, мой отчим, был замечательным человеком, храбрым и сильным, но он был магглом — и он не смог спасти ни себя, ни мою мать, когда за ними пришли Упивающиеся. Может, именно поэтому я никогда даже не задумывалась над тем, чтобы связать свою судьбу с магглом, а из волшебников тянулась лишь к тем, кого никто в здравом уме не посмеет тронуть. Слишком много открытий для одного дня. Рассеянно поднеся к губам кружку, я делаю глоток и говорю: — Я не уверена, что эта «неуязвимость» передастся ребенку. Так что род Малфоев, — я очень стараюсь произнести это без издевки, — он вряд ли улучшит. А если уродится в меня — вероятнее всего, еще и подпортит. Прощай, семейная невозмутимость и хладнокровие; привет, взбалмошность и абсурдная отвага. Черт, он ведь даже может поступить на Гриффиндор! Он такой мысли я немного веселею и чуть ли не хрюкаю в чай. Скорей бы на это посмотреть! Неуязвимость… то, как Люциус говорит об этом, почти сразу заставляет меня вернуться к более серьезному настрою. Слишком уж много он вкладывает в такое понятие неуязвимости, а между прочим, не все Малфои умирали от болезней; Нарциссу вот, например, убила далеко не драконья оспа. От Непростительного заклятья я точно так же не застрахована, да и от любого другого. Ее случай показал, что при большом желании можно прикончить кого угодно и где угодно — магия мэнора должна защищать своих хозяев, однако же нашелся способ ее обойти. Нарцисса умерла прямо посреди парадной лестницы, и убийца так и не был найден. Мои соображения, должно быть, как всегда отражаются на моем лице; Люциус рассматривает меня какое-то время, а потом встает и протягивает мне руку: — Пойдем. В доме тихо и по-зимнему сумрачно; когда мы двигаемся рука об руку по коридорам, наши шаги гулко отдаются от каменных стен. Снег за высокими решетчатыми окнами то взвивается вихрем, то снова начинает опускаться тихими крупными хлопьями; такое чувство, что мэнор — это домик внутри сувенирного стеклянного шара, которые так любят магглы, и шар этот кто-то периодически встряхивает, любуясь сотворенной кутерьмой. Мы доходим до гостиной, в которой уже горит заранее разожженный камин. Люциус приближается к нему и снимает закрепленный над ним меч. Отлитое вместе с рукоятью, длинное и немного изогнутое, с лезвием, покрытым тонко выгравированными рунами, оружие сверкает, отражая оранжевые блики пламени. Клинок Абраксаса — таково его имя. — Меч назвали в честь одного из моих предков, а не отца, — Люциус требовательно и вместе с тем бережно проводит ладонью по плоскости оружия, будто выискивая в нем малейший изъян — его нет и быть не может. Я уже видела клинок в действии — он великолепен. — Об этом не любили говорить, но прежде у меча было другое имя. Его привезли издалека, вырвав из мертвых рук прежнего владельца. Подобно многим магическим артефактам, этот клинок переходит победителю. Но есть и другой способ. Едва договорив, он быстро проворачивает меч — и острое лезвие взрезает его ладонь. Густые багровые капли собираются у сверкающей стали, чтобы тут же исчезнуть, впитавшись в нее. Люциус поднимает на меня взгляд, ступает вперед, с мечом наперевес. Я смотрю заворожено, как он берет меня за руку, и мне отчего-то даже в голову не приходит, что он сделает дальше — а он снова вскидывает лезвие и быстро проводит им уже по моей ладони. Я шиплю и автоматически пытаюсь отдернуться, но Люциус держит меня железной хваткой, пока и моя кровь не растворяется на холодном клинке. — Он появится, если ты призовешь его, — говорит Люциус с каким-то мрачным торжеством. — Придет по первому зову, когда ты будешь ощущать себя в опасности. Когда лишишься всякого иного способа себя защитить. Я не отдал клинок Нарциссе или Драко даже в час величайшей опасности, потому что берег для себя, хотя объяснял это тем, что жена не умеет обращаться с таким оружием, а сын еще слишком молод, — черты Люциуса искажаются на миг мучительной виной. — Однако теперь — клинок должен быть твоим. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы он никогда тебе не понадобился, но если… если это случится, я хочу, чтобы ты боролась так, как умеешь это делать. И это — еще одна причина, о которой ты спрашивала. Я знаю: ты будешь бороться. Оглушенная, я смотрю на него во все глаза, почти не чувствуя боли в порезе. Он вкладывает меч в мою руку — сталь холодна и весит даже больше, чем можно было судить по виду. — Я планировал передать тебе меч при других обстоятельствах, — продолжает Люциус уже обычным тоном, с ноткой прежнего недовольства. — После твоего официального согласия войти в мою семью. — Так что же, — все-таки опускаю взгляд на клинок, — это должна была быть такая… помолвка? — Ее часть. От всего остального ты отказалась, — я слышу улыбку в его голосе, улыбку свирепую и жесткую — идею переубедить меня он не отбросил, и Мерлин знает, какие способы воздействия намеревается применить в будущем. Сильнее сжав пальцы на рукояти, я вытягиваю меч перед собой, оцениваю баланс и совершенство формы. Ладонь уже почти не болит, может, мне повезет и шрама не останется. Хороша помолвка, сплошное членовредительство, вместо ужина при свечах и какой-нибудь сверкающей цацки. Ох уж эти чистокровные со своей родомагией… Практики у меня было маловато, однако волшебное оружие, тем более связанное с тобой, само ведет руку в бою. Невилл рассказывал, как ощущался меч Гриффиндора, — тоже, кстати, обладающий свойством появляться в нужный момент — как легко и естественно было использовать его, но только теперь я могу это прочувствовать. Клинок Абраксаса, фамильное сокровище Малфоев, принадлежит мне, и уже сейчас кажется, будто он — продолжение меня. Меч вибрирует силой, прохладной и уверенной, он — как сам Люциус, его суть, его сердце, заключенные в сталь. Это настолько больше любого понятия о подарке, даже самом бесценном, о даре, имеющем материальную форму — это… это почти признание. Признание Люциуса и не могло быть иным. Существуют ли слова, способные выразить благодарность за такое? Нужно ли вообще искать эти слова? Любое «спасибо» или невнятное «я тоже…» будут звучать фальшиво и неполно, и поэтому я говорю то единственно верное, что способен принять такой человек, как Люциус Малфой: — Я буду бороться. Ты нас не потеряешь. (1) Телегония — опровергнутая, но все еще достаточно распространенная биологическая концепция, утверждающая, что все потомство особи женского пола будет наследовать генетический материал ее предыдущих сексуальных партнеров, в особенности первого, даже если потомство рождено от другого партнера.