Exodus L.B.

Что ж, наверное, это и есть оно, мое персональное «долго и счастливо». Далеко не такое радужное, как мечтается девочкам, представляющим себя принцессами. Но какова принцесса — такова и сказка. Мой Прекрасный Принц обладает непростым характером — который, справедливости ради, в последнее время пытается сдерживать — на его руке до сих пор виднеется Темная метка, наши взгляды на многие вещи не просто разные, они диаметрально противоположны, а еще он бывший алкоголик. Едва ли не единственное, в чем мы сходимся — это вера, что каждый когда-нибудь может заслужить немного покоя, тепла и принятия. Меня считают странной, его либо боятся, либо ненавидят, однако теперь мы с ним — почти семья. И первое, что мы, как семья, сделали — приняли приглашение в дом бабули Роуз. Ничего особенного, скромный ужин и непринужденная беседа. Точнее, беседовали только Люциус и бабуля, а я почти все время молчала, пытаясь совладать с чувством ирреальности происходящего. И — легкой грусти. Бабуля Роуз легко нашла общий язык с моим мужчиной (целый час «увлекательного» обсуждения европейского рынка артефактов — это выше моего понимания), но она всегда могла поддержать любой разговор; грустно мне оттого, что я думаю: будь здесь мама, атмосфера нашей встречи уже не была бы такой мирной. Она на дух не переносила богатеньких «хозяев жизни», презирала их высокомерие и уверенность в собственной непогрешимости. Шон был ее идеалом — простой, работящий, веселый парень, и то, что он маггл, для нее не имело никакого значения; тем непонятнее, каким образом она когда-то связалась с моим папашей — только и знаю о нем, что он был чистокровным в самом худшем смысле этого слова. А может, мама возненавидела такой тип людей именно после него. Люциус ей бы точно не понравился — с ним не посмеешься над остроумной шуткой, не сорвешься в незапланированное путешествие, он не оценит прелесть пикника у моря, а вместо набега на маленькие уютные лавочки в Косой Аллее предпочтет целый день проторчать в Министерстве, перетирая с такими же занудами какое-нибудь новое постановление Визенгамота. С маминой точки зрения, скучность — это едва ли не худшее преступление, чем богатство и заносчивость, а значит, Люциус виновен вдвойне. Держать язык за зубами она не привыкла, так что семейная встреча — скорее всего, первая и последняя — превратилась бы в настоящий кошмар. С другой стороны, о чем я вообще думаю: будь мама жива, наши с Люциусом дороги никогда бы не пересеклись. Я бы уже наверняка осуществила свою мечту об уютном домике и милом муженьке и, может, даже успела бы во всем этом разочароваться. Или нет — кто знает? История не терпит сослагательного наклонения, и все мы в итоге всегда оказываемся именно там, где должны быть. Люциус, насколько я могу судить, остался доволен этим визитом. Одобрения или согласия со своими поступками он не искал, но, по-видимому, все же испытывал потребность в некоей полуофициальной передаче меня ему, «с рук на руки», так сказать. Как-никак, бабуля — единственный оставшийся член моей семьи, и при этом весьма достойный, с безупречными манерами и потенциальной возможностью на меня повлиять. Люциус пригласил ее в мэнор — на самом деле, он хотел, чтобы она ужинала с нами по крайней мере раз в неделю. Если бы эти двое объединились и насели на меня с уговорами не позориться и узаконить-таки отношения, головная боль была бы мне обеспечена. Однако, по счастью, бабуля Роуз давно обещала своим братьям, что приедет к ним в Германию погостить, поэтому ближайшие месяцы Люциусу придется справляться в одиночку. Хотя я не уверена, что бабуля поддержала бы в этом вопросе именно его. Она, конечно, очень консервативна и в глубине души может считать, что ребенок должен быть рожден исключительно в браке, но история нашей семьи слишком уж пестрая (а с новыми открывшимися подробностями — так вообще головокружительная), чтобы всерьез продолжать на этом настаивать. Во время того ужина я вспомнила слова Люциуса: он — родственник Рейна Радбранда. Видела ли бабуля Роуз семейное сходство, хоть малейшую общую черточку? По ней не скажешь, она смотрела на Люциуса с обычным, приличествующим случаю вежливо-заинтересованным видом. Знала ли она вообще об их родстве? Нет, это вряд ли, бабуля не помешана на генеалогии, в отличие от некоторых. Но как же это все удивительно… возможно, даже слишком удивительно для простого совпадения. Получив ее молчаливое благословение, мы с Люциусом вернулись в мэнор; он занялся какими-то бумагами для Нотта, а мне… мне надо было написать письмо. Как бы я хотела, чтобы эта новая упорядоченность моей жизни распространилась на все мысли, позволила связно и логично излагать их словами. Но письмо Снейпу вышло сумбурным. Кажется, я поблагодарила его за предложенную помощь и даже смогла не обвинить в ее неуместности. Ведь он правда хотел мне помочь — не его вина, что это сражение было проиграно заранее. Я бы никогда не убила своего ребенка, ребенка Люциуса, какими бы унижениями и потерями мне это ни грозило. Я поблагодарила Снейпа вполне искренне, заверила, что теперь у меня все в порядке, высказала надежду, что и у него все сложится хорошо. И, каюсь, не удержалась от того, чтобы добавить: вся наша проблема в том, что его «хорошо» — это не быть привязанным ни к кому и ни к чему, метаться неприкаянной душой из крайности в крайность, срываться чуть что с насиженного места. Вероятно, это было не очень правильное письмо. Когда кто-то настолько нелюдимый и сложный предлагает тебе быть рядом, оберечь тебя, защитить от любых преследователей, предлагает себя — нужно хотя бы постараться оформить свой отказ подобающим образом. Завернуть это предложение в более-менее красивую обертку, прежде чем выбросить, как ненужный хлам. Я не хотела отделываться от Снейпа вот так и пожалела потом, что не написала по-другому, но получилось как получилось — улетевшую с письмом сову уже было не вернуть. Судя по тому, что ее не было пару дней, Снейп и так понял, каким будет мое решение, и уехал — далеко, очень далеко, и возможно навсегда. А ведь это был второй его шаг мне навстречу. Вторая попытка совершить нечто… если не невозможное, то невероятно трудное для него. И все напрасно. И третьего шага уже не будет никогда. Я все еще пытаюсь принять это, как неизбежную плату. Чем-то же нужно платить за свое тихо-мирное благополучие, чем-то посерьезнее ухода с работы. Да и не ушла я пока, готовлюсь к проклятым Высшим Зельям, по полдня не вылезая из библиотеки мэнора. Запах пыли и старых книг, огромные стеллажи с бесчисленными свитками и фолиантами, холодное белое сияние зимы из высоких окон и мягкое желтое пятно света от библиотечной лампы на потемневших от времени страницах — во все это можно уйти с головой, не отвлекаясь на посторонние мысли. Или, по крайней мере, попытаться. Наверное, все было бы намного проще, если бы беременность хоть как-то ощущалась, я бы переключилась на нее, на все эти внезапные перемены настроения, желание немедленно обустроить детскую из-за прилива гормонов или что там еще бывает у нормальных беременных. Но никаких особых изменений я в себе не чувствую, ни тошноты, ни желания есть за пятерых, ни мифического «внутреннего свечения». Колдомедик, пришедший в мэнор меня осмотреть — не Бут, конечно же, его мы послали и посоветовали не трепать языком — заверил, что со мной все в порядке, просто я отношусь к той редкой категории счастливиц, на которых первая треть срока никак не сказывается. Даже удивительно, с моей-то везучестью. Когда Люциус рядом, отвлечься проще. Он поставил себе цель добиться своего и принялся за нее с присущим ему азартом — но по-хорошему, как и обещал. Он все так же заботлив и внимателен, старается проводить со мной больше времени. Мы подолгу гуляем по заснеженному парку, обсуждаем, сидя у камина в гостиной, мой грядущий экзамен и рабочие перспективы. Мне они видятся весьма плачевными, но Люциус убеждает меня, что уж об этом-то беспокоиться точно не стоит: любые двери будут открыты, стоит только пожелать. Иногда я поневоле задумываюсь: стал бы он так себя вести, не будь такой срочной необходимости уломать меня выйти за него замуж? Или, смени я уже фамилию Браун на Малфой, мы бы встречались только за обеденным столом, где меня бы удостаивали лишь парой слов? Продолжил бы Люциус спать со мной? Стал бы ласкать, как делает это сейчас, доводя меня до исступления порой лишь одними губами и кончиками пальцев, даже не проникая?.. Вот уж точно, необходимость обнаруживает скрытые таланты… Как бы мне хотелось думать, что он просто доверился, что это наши новые отношения дали мне возможность увидеть, каким он способен быть, что, поддайся я уговорам, ничего не изменится. Но проверить это можно только одним способом, и слишком уж он рискованный. Поэтому я отбрасываю подобные мысли и наслаждаюсь тем, что у меня есть сейчас. Этой снежной зимой и спокойствием, которое она мне принесла. Ощущением, что происходит нечто необычное… и все равно глубоко правильное. Ощущением дома — не от каменных стен мэнора и даже не совсем от присутствия рядом отца моего будущего ребенка, но от уверенности, что я больше не буду одинока. Потому что одиночество — это не когда тебе просто не с кем поговорить. Одиночество состоит из сомнений в себе, из того, что ты думаешь — а заслуживаешь ли ты чьей-то любви или привязанности. Теперь я не сомневаюсь. Единственное, что ставит меня в тупик — необходимость рассказать остальным о своем положении. На работе никто не забеспокоился, что я пропала, все знают — мне нужно как следует подготовиться, чтобы снова не провалить сдачу экзамена, поэтому меня все более-менее оставили в покое. Несколько раз мне присылали записки — Дин спрашивал, почему я не хожу на тренировки, Невилл зазывал всех к себе в гости после Нового года, Грейнджер… вот чего ей было нужно, я так и не поняла. Она как-то невнятно рассказывала о завале на работе, спрашивала, готовлюсь ли я достаточно, чтобы как можно скорее приступить к выполнению своих обязанностей, и в конце концов поинтересовалась, как я себя чувствую. Беспокоилась за меня, что ли? Подружками мы не стали, для этого одной пьянки и разговора по душам маловато, но ее неуклюжая попытка все равно показалась мне очень милой. Я ответила ей в том же духе, что и остальным — сижу, учусь, все в порядке. А что еще можно было написать? «Да, кстати, я беременна от Люциуса Малфоя и очень этим фактом довольна»? Меня бы точно сочли невменяемой. Нет уж, в письме такое не объяснить, только при личной встрече. Вот сдам Высшие Зелья, соберемся все — да хоть у Невилла — там их и огорошу. Ханна, вон, тоже будущая мамочка, в случае чего (если совсем уж никто не поймет) можно просто подсесть к ней и прикинуться заинтересованной всеми этими детскими штуками — беседа до конца вечера мне будет обеспечена. Люциуса, похоже, проблема «Как всем сказать?» тоже смущает. Одно дело объявить во всеуслышание о помолвке, затем о скором появлении наследника, и совсем другое — найти повод упомянуть о незаконнорожденном ребенке. С его позиции возникает закономерный вопрос: а надо ли вообще говорить о таком своему кругу? А вдруг получится переубедить строптивую девицу, и тогда можно будет сделать все, как полагается? Добавила я ему забот — как и он мне. Со своими друзьями я разберусь сама — вот и он пусть со своими разбирается. Насчет того, что всем станет известно от кого-то другого, можно не волноваться: колдомедики умеют хранит секреты, даже такие обиженные, как Бут. А тем, кому не хватает профессионализма, затыкает рты фамилия Малфой — Лиам специально навестил больницу, чтобы в этом удостовериться. Только мы с Люциусом будем решать, когда и при каких обстоятельствах рассказать новость — и случится это не раньше Нового года. Тем сложнее было принимать приглашение Нотта, который решил снова созвать своих сторонников по случаю Йоля, на этот раз в более личной обстановке, то есть у себя дома. Сложнее мне — я не так хороша в притворстве, как Люциус. Все кажется, что я выдам нас каким-нибудь неосторожным словом или жестом, поставлю обоих в неловкое положение. Но моя новообретенная уверенность помогла мне решиться — подумаешь, вечер в компании неискренних гадюк, которые будут ехидно оценивать каждый мой шаг просто потому, что наши с Люциусом отношения выходят за принятые рамки. Я пойду, так как это важно для него, хоть мне этого и не понять: ну сходил бы разок на светское мероприятие в гордом одиночестве, что страшного-то? Я постоянно встречаюсь с друзьями одна, смотрю на лобызающиеся парочки, которые мило держат друг друга за руки — уж такого у Нотта точно не будет, все чинно-благородно. Люциусу никому и ничего не нужно доказывать, моя поддержка ему тоже не требуется — так к чему я там? Но нет же, настаивает, уже и платье очередное будто бы ненароком показал. Красивое платье… Эх, отказаться в этот раз — и еще нескоро появится возможность надеть такую красоту… Так что Люциус и шмоточница Лав-Лав снова меня победили. * * * Начинается все как нельзя лучше. Нотт — образец радушного хозяина, встречает нас на пороге фамильного поместья, провожает к уже собравшимся гостям. Здесь только часть тех, кто был на недавнем банкете, сливки сливок, самые лояльные будущему министру: Огдены, Булстроуды, Паркинсоны, Трэверсы, Гринграссы — и Филчи. Я была к этому готова, поэтому, столкнувшись взглядом с Парвати, смогла сохранить хотя бы внешнюю невозмутимость. Правда, когда за столом мне приходится сесть напротив нее, невозмутимость моя пошатывается. Бывшая подруга смотрит нарочито сквозь меня, будто я пустое место, ее больше привлекает сидящий рядом со мной Люциус — и мне немного неуютно от того, как ревниво и страдальчески-жадно она его разглядывает. Все кажется, что кто-то помимо меня это заметит: миссис Огден или миссис Паркинсон, с их очевидной тягой к скандалам и сплетням, или даже сам мистер Филч. Но все они увлечены разговором, и я тоже стараюсь к нему прислушаться. — … не значит ли это, что решение убрать из Азкабана большую часть дементоров было чересчур поспешным? — Но позвольте, одиночные побеги случались и раньше… — Ему помог кто-то из охранников-авроров, я уверена! — Какой позор! И вдвойне позор, если его арестуют магглы! Со «Списком Азкабана» они получили все ориентиры и приметы… — Да более того: Министерство теперь обязано сообщать им обо всех случаях побега, что из Азкабана, что из резервации оборотней. — Министерство дискредитировало себя, отдав магглам столько сведений! Они расписываются в собственном бессилии! Удивительно, что того зверя поймал Отдел по контролю популяции оборотней, а не Служба Безопасности! — Разве его поймал Отдел? Я не слышал, чтобы они проводили по каким-либо документам… — О, но ведь им заинтересовались невыразимцы, вы не знали? — Господа! — Нотт легко завладевает вниманием почтенной публики. — Как бы ни была печальна нынешняя ситуация, я обещаю вам, что скоро все придет в норму. Мы собрали достаточно информации, чтобы обвинить мистера Шеклболта в преступной халатности и попустительстве маггловским службам. Уже в начале года все материалы будут переданы в Визенгамот, и его уважаемые судьи, — Нотт с улыбкой кивает Паркинсону и Гринграссу, — получат основания для разбирательства по этому делу. Он продолжает вещать в том же духе, а я тихонько спрашиваю у Люциуса: — А что, кто-то сбежал из Азкабана? Видимо, получается не очень тихо, потому что отвечает мне мистер Огден: — Как же, как же! — кряхтит он недовольно. — Джестон, то еще отребье! Половина налетов на Косой Аллее во время войны — его рук дело! Разве вы не слышали, мисс Браун? Я думал, ОВМ в курсе последних событий. — Меня… отправили в отпуск, — говорю рассеянно. Вот что называется — выпала из жизни. А ведь действительно, если поиском этого Джестона занялись СБ, мои там, небось, на ушах стоят, пытаясь их хоть немного контролировать. Не думала, что такое скажу, но лучше бы он залег на дно или вовсе покинул страну — меньше будет проблем во Взаимодействии, которое и так на грани развала. Джестон… знакомая же фамилия. Точно… Упивающийся! Не из первого эшелона, но натворить успел прилично, грабежи, разбой — и как его за такое свои же не прихлопнули? Все-таки на службе у Волдеморта были очень, очень разные люди. Я подавляю желание взглянуть в этот момент на Люциуса: знает ли он его, помнит? Во время войны в мэноре успели побывать почти все Упивающиеся, хотел этого хозяин дома или нет. И едва ли не каждый норовил поиздеваться над выпавшими из фавора Малфоями, позлорадствовать, что семья, имевшая прежде столько влияния, отныне стала бесправной и безголосой. Но эта взаимосвязь приходит в голову не только мне. Мистер Паркинсон, грузный одышливый старик, от которого Панси и унаследовала свой мопсовский нос, едко говорит, тыча в нашу сторону вилкой: — Что думаете, Малфой? Хватит этому Джестону мозгов бегать от магглов? Люциус медленно поворачивается к нему с непроницаемым выражением лица и отвечает, растягивая слова чуть больше обычного: — Не имею понятия. Мне трудно предсказать логику бандита. Ухмыльнувшись, Паркинсон хочет добавить что-то еще, однако сидящий во главе стола Нотт ловко уводит разговор в другую сторону — и правильно, такими темпами и до перепалки недалеко. Вряд ли Люциус так запросто проглотил бы подначки, а судя по количеству выпитого Паркинсоном огневиски, они бы точно последовали. Очень уж он доволен тем, что в войну сумел сохранить нейтралитет и не загреметь после нее в Азкабан. Ходили разговоры, будто Паркинсоны оказывали Волдеморту какие-то услуги, и Панси на седьмом курсе о чем-то таком хвастливо трепалась, но, как обычно, доказать это потом никто не смог. Вот и вышло, что Малфои вымазались в этом по самые уши, а Паркинсоны остались чистенькими. «В конечном счете мой дом, место, где жили мои предки и будут жить мои потомки, превратился в выгребную яму». Наплевав, кто и что подумает, я смотрю на Люциуса: он, вроде бы, следит за разговором, но мне хорошо видны выступившие желваки, да и вилка в его побелевших пальцах скоро согнется надвое. Как же мне сейчас хочется поддержать, прикоснуться, повторить, что, как бы он ни был виноват, я вижу его настоящего — повторять это снова и снова, пока не поверит. Нельзя. Нельзя не только из-за окружающих нас змей — Люциус мне теперь многое позволяет, но не такое. С этим грузом он хочет и будет справляться в одиночку. После застолья мужчины отправляются в кабинет Нотта, а женщин забирает его жена Холли — провести по недавно отреставрированному дому, похвастаться годовалым наследником. Дом, конечно, сногсшибательный: сияет начищенным паркетом и хрусталем и выглядит скорее особняком нуворишей, чем обителью древнего рода. Но, по словам Люциуса, после смерти старого Нотта здесь царило запустение и Фредерику пришлось истратить приличное количество золота, чтобы все восстановить. Признаться, мне такой результат нравится гораздо больше, чем мрачный мэнор, но кто ж меня спрашивал. Наследник тоже хорош — улыбчивый кучерявый малыш, весь в папеньку. Когда Холли заводит нас в просторную детскую, по площади раза в два превосходящую мою лондонскую квартиру, он вырывается из рук эльфийки и торопится к матери на непослушных еще ногах с неподобающим чистокровному магу визгом. Никто, впрочем, его не одергивает и не пытается отчитывать Холли, наоборот, дамы разных возрастов дружно им восторгаются. А мальчик и рад вниманию: стоит миссис Огден присесть на софу, как он тут же залезает к ней на руки, потом перебирается к миссис Гринграсс, с восторгом трогая ее светлые волосы. Я стою рядом с ними, и у меня уже щеки болят от попыток сдержать умиленно-глупую улыбку. Возможно ли, чтобы у нас с Люциусом появилось такое же чудо — или подобные дети бывают только у правильных родителей? У кого нет за плечами груза страшных ошибок, кто никогда не обманывал и не использовал друг друга? Если это все-таки возможно… тогда с этим не сравнится никакая магия. Тогда это будет лучшим доказательством, что был сделан правильный выбор, что я и Люциус — это не какой-то чудовищный промах судьбы, но шанс, неожиданный и прекрасный… Маленький мальчик замечает меня, улыбается и тянет ко мне ручонки — вероятно, раскусил мое настроение. Я теряюсь, потому что никогда прежде не держала детей на руках и боюсь сделать что-то неправильно. — Ну же, Лаванда, — ободряюще говорит Холли. — Вы ему нравитесь! Только я собираюсь ответить, что малыш мне тоже симпатичен, просто я не знаю, как к нему подступиться, рядом раздается язвительное: — Она, вообще-то, не любит детей. И отношения заводит только такие, в которых не придется их рожать, правда же, Лаванда? Прикрыв глаза, делаю глубокий вдох. Вот уж точно не придумаешь худших врагов, чем бывшие друзья. Что же ты творишь, Парвати… Ведь знает про меня всю правду, про мое надуманное бесплодие. И бьет, как сама считает, по самому больному, да еще с таким превосходством в голосе. Сильно же я ее задела, ох как сильно… Но я не стану открывать сейчас свой секрет, только чтобы посмотреть, как поменяется выражение ее лица. Много ей чести. Пусть радуется своему мнимому преимуществу надо мной, тому, что замужем и может иметь детей — наши пути разошлись, и мне не должно быть так обидно от ее слов. Мы с Парвати теперь — чужие. Совсем. Мало ли что говорит настроенный против меня чужак? — Что ж, — Холли стремится заполнить неловкую паузу, подхватывая недовольно агукающего сына на руки и передавая его эльфийке, — пора возвращаться в гостиную, мужчины нас уже, должно быть, заждались. Весь обратный путь я ловлю на себе осуждающие взгляды — почтенным матронам не понять, как можно добровольно выбрать себе жизнь любовницы, той, на ком никогда не женятся, да еще и не сидеть за дверями спальни, а появляться среди приличных людей. Не будь моим мужчиной Люциус Малфой, они бы не потерпели меня рядом с собой, объявили бойкот, выжили из своего круга. Еще пару месяцев назад кто-то из них, возможно, верил, что я стану следующей миссис Малфой, но дело затянулось, помолвка не была объявлена, поэтому теперь мне прочат жизнь во грехе. Знали бы они только… В гостиной уже собрались все, кроме Люциуса, Нотта и Филча. Видимо, обсуждение, как они будут править миром (ну, или хотя бы магической Великобританией) немного затянулось. Я сажусь в уголок, чтобы не привлекать к себе внимания — скорей бы уже этот вечер закончился. И о чем я думала, соглашаясь сюда пойти? Банкет с большим количеством людей — это одно, там концентрация осуждения и неприязни была гораздо меньше, но здесь она просто зашкаливает, особенно после выпада Парвати. И ведь, когда родится ребенок, лучше не станет. Всем есть чертово дело, замужем ты или нет — хотя, казалось бы, ну кому от этого хуже?! Дверь гостиной распахивается, Нотт на правах хозяина заходит первым — довольный, как кот, налакавшийся сливок. Он явно уверен в своей грядущей победе, и не зря — очевидных соперников у него просто нет. Линия была выбрана идеальная: твердое, но лишенное фанатизма сопротивление Взаимодействию, это сейчас поддерживают очень многие. Как только в Визенгамот попадут данные, собранные командой Нотта (речь о десятках, если не сотнях случаях уступок Службе Безопасности), они гарантированно просочатся наружу, и некоторые газеты не упустят возможности пустить их в тираж, хотя до сих пор на эту тему все молчали. Шеклболта сожрут с потрохами, вместе с ним пострадает Робардс, все начальники Отдела магического правопорядка — и, в первую очередь, Мордекай. Вряд ли ОВМ останется в своем нынешнем виде… может, именно это имел в виду Люциус, говоря, что мне найдется там место? Вот и он — следует за Ноттом, взгляд темен, не скажешь, что обсуждение будущей власти доставило ему удовольствие. Обычно его такие вещи воодушевляют гораздо больше, и не будь он собой, после каждого тайного совещания ходил бы насвистывал себе какую-нибудь веселую мелодию. Люциус окидывает взором комнату, находя меня — и отчего-то мрачнеет еще сильнее. И чем это я его рассердила? Тем, что сижу в сторонке, как бука, вместо того, чтобы блистать остроумием в центре всеобщего внимания? Но реальность оказывается безумнее, чем все мои возможные домыслы. Решительно выйдя на середину гостиной, Люциус задирает подбородок и звучно обращается к собравшимся: — Попрошу внимания! — убедившись, что почтенная публика моментально прекратила разговоры и повернулась к нему, он продолжает: — Я бы хотел прояснить один крайне важный момент. Вы все знаете меня как человека, привыкшего… за единственным исключением, не подлежащим обсуждению… держать свое слово до конца, отвечая за него честью фамилии Малфой. И теперь я отвечаю честью перед этой леди. Вытянув вперед ладонь крайне драматичным жестом, Люциус указывает на меня. Все синхронно смотрят в ту же сторону, как будто ожидая увидеть кого-то незнакомого… а тут всего лишь я, с приоткрытым от охреневания ртом и квадратными глазами. — Я лелею надежду, — продолжает Люциус, глядя на меня, — что когда-нибудь мисс Браун ответит согласием на сделанное мною предложение руки и сердца. Но уже сейчас к ней следует обращаться с уважением, какого была бы удостоена моя законная супруга. Я рассчитываю на ваше понимание… и благоразумие, — добавляет он с едва различимой предупреждающей ноткой. На несколько секунд в гостиной повисает тишина. Среди остальных таких же ошарашенных, как, должно быть, у меня, лиц, я выделяю даже не побледневшую Парвати — а Нотта. Он улыбается уголками губ, говоря мне безмолвно: «Я же вам говорил». И он же первым нарушает молчание, произнося со смехом: — Лаванда, не мучайте мистера Малфоя слишком уж долго! Впереди нас ждут события, которые потребуют всецелой поддержки наших дражайших половин! — Женщины! — добродушно ворчит мистер Огден. — Используют на нас свои чары, коварные создания… — О, дорогой! — подхватывает тему миссис Огден, восторженно сверкая глазами. — Не вы ли сами нам это с удовольствием позволяете? Все поддерживают эту глупую, пошлую трескотню… неужели не понимают, что сейчас произошло? Я отделываюсь от них какими-то короткими фразами, не сводя взгляда с Люциуса; он приближается, садится рядом со мной, вальяжно откинувшись на спинку софы — как будто каждый день выставляет себя таким идиотом, только чтобы помочь мне сохранить лицо. Уже завтра разойдутся новые сплетни… На его репутации это, может, и не сильно отразится, но повод посмеяться у себя за спиной он дал знатный. Люциус Малфой позволяет собой вертеть какой-то девице! Вот умора! Я почти уверена, что это очередной его хитрый шаг, чтобы заставить меня согласиться. Очередная манипуляция моими чувствами: вытерпеть насмешки над собой мне просто, а каково будет видеть, что насмехаются над ним, таким гордым и принципиальным? Я почти уверена… но это не значит, что я не впечатлена. * * * Вечером, в мэноре, переодевшись и отдохнув, я нахожу Люциуса в кабинете. Он стоит у окна, проворачивая в руках чашку чая — тем жестом, каким раньше вертел бокал огневиски. В стрессовых ситуациях его всегда тянет снова приложиться к бутылке. Но не только поэтому я понимаю, что Люциус в полнейшем раздрае: его устремленный наружу взгляд блуждает по темному заснеженному парку, не задерживаясь подолгу на чем-то одном и вообще, кажется, ничего не замечая; брови чуть сведены на переносице, губы то и дело сжимаются беспокойно, словно в каком-то нервном тике — несвойственном ему и поэтому пугающем. — Ты злишься? — спрашиваю я осторожно, подходя ближе. Он неопределенно дергает головой, по-прежнему глядя на улицу. — Как ты понял?.. Тебе кто-то сказал? — Что тебя пытались задеть? — Люциус все же поворачивается ко мне, заметным усилием воли обретая контроль над лицом. — Никто не говорил. Я увидел, как ты смотришь, все понял и решил вмешаться. Но… дело не в этом. Он замолкает, а я не настаиваю — захочет, объяснит все сам. Я только забираю кружку у него из рук и отставляю на столик; мало ли, какой оборот примет разговор, опыт взрывания посуды магическим выбросом у Люциуса уже есть. Проследив взглядом за моим движением, он говорит тихо: — Знаю, тебя сложно удержать где-либо, если тебе захочется уйти. Однако могу я просить тебя какое-то время не покидать мэнор без сопровождения? При других обстоятельствах я бы взбрыкнула, напомнила о нашем уговоре не ограничивать мою свободу — однако не теперь, когда я видела Люциуса в таком состоянии. — В чем дело? — Ничего такого, что не было бы улажено в ближайшие пару недель. Прохладный тон подразумевает конец разговора — но неужели Люциус и правда думает, что от меня можно так просто отделаться? Начать психовать еще у Нотта, смотреть в окно с таким видом, будто парк вокруг мэнора наводнили дементоры, просить меня сидеть дома — и утверждать теперь, что волноваться не о чем? — Тот беглец, — говорю я. — Джестон. Чего он натворил? Он больше не позволяет мне увидеть свою уязвимость — но я и так понимаю, что попала в точку. — Ты сам сказал: никаких тайн. Если этот тип представляет для меня опасность — лучше уж расскажи, почему. — Я не могу рассказать тебе, потому как не уверен в этом, — отзывается Люциус. — Правда такова, что во время войны защита мэнора была нарушена — слишком многие получили сюда доступ. А когда все закончилось, я не сразу смог восстановить охранные заклинания. Киваю — ну да, восстановишь тут, на радостях уйдя в запой. Не до этого ему было. Думал, небось, что все, угроза миновала, можно расслабиться… Именно тогда это и произошло — до меня доходит, при чем тут Джестон. — В июне большинство Упивающихся уже было уничтожено или заключено в Азкабан. Когда неизвестный проник в дом и… убил Нарциссу, на свободе оставались трое. Джестон был в их числе. — Он не признался? Люциус качает головой: — Почти… но не совсем. Авроры сочли его невменяемым. На допросе он бормотал что-то о том, как хотел бы воздать мне по заслугам за предательство. Тот, кто сделал это с Нарциссой, мог бы сразу же убить и меня — я был тогда не в лучшей форме. Но я остался жив. Ты понимаешь? Да. Жив — и мучимый чувством вины. Чем не воздаяние по заслугам? Это действительно мог быть Джестон. И теперь он на свободе. Что ж… Я знала: у меня не бывает все совсем безоблачно. Спина холодеет от мысли, что где-то бегает убийца, желающий отомстить Люциусу, убив всех, кто ему дорог; но ведь мэнор теперь — неприступная крепость, проникнуть сюда может только тот, кому дал разрешение лично хозяин дома. И сидеть мне в этой крепости еще черт знает сколько, потому как не Джестон — так кто-нибудь другой, мало ли у Малфоев заклятых врагов… Нет уж. Я расправляю плечи и смотрю на Люциуса прямо, стараясь вложить во взгляд всю свою уверенность. — Без проблем, буду выходить с сопровождением, пока ты или Аврорат его не изловите. Но что, если в пару недель не уложитесь? Я согласна прятаться до рождения ребенка, потом — уволь. Ты же не затем передал мне меч, чтобы я боялась каждой тени. — Что ты предлагаешь? — хмурится Люциус. Если этому Джестону и правда нужна я — я бы предложила ловлю на живца. А что, вполне себе действенный метод. Вот только Люциус с этим вряд ли согласится, поэтому я говорю: — Пока не знаю. Что-нибудь придумаем, — и добавляю зачем-то: — Ты только не волнуйся. Вот черт знает, зачем это было. Слишком уж меня расстроило зрелище его вздрагивающих губ — на всех уродов нервов не хватит, беречь себя надо, поди не молодой уже, а ребенка вон еще растить предстоит. Стоило это сказать ради того, чтобы увидеть мелькнувшее в глазах Люциуса удивление — да, самой странно, что я успокаиваю кого-то намного старше и уравновешеннее себя. Но раз мне теперь известно, что всемогущий Люциус Малфой может чего-то бояться, почему бы не проявить немного заботы? Рукой я чувствую тепло — он берет мою ладонь, сжимает слегка, как это часто делает последнее время. Без лишней сентиментальщины, простое прикосновение, говорящее о многом. Самую малость неуверенное — прикосновение того, кто не привык так выражать свои эмоции, да что там, не привык их выражать вообще. Что это: моя особенность, позволившая ему так открыться? Или же с возрастом Люциус размяк, сталь прогнулась под гнетом пережитого? Или все намного проще, и он позволяет мне видеть то, что я хочу видеть? Как же мне надоело об этом задумываться… Гадать раз за разом: а стал бы он делать то или это? Я почти уверена в том, что сказала самому Люциусу: добейся он своего, сразу же спрятался бы обратно в свою раковину отчуждения, холодную, гладкую, блестящую, сквозь которую уже не достучаться. В моменты его неподдельной слабости я начинаю в этом сомневаться. И все чаще думаю о том единственном способе, которым это можно проверить. * * * Бабуля Роуз уехала еще перед Рождеством. Мы попрощались сердечнее, чем обычно — долго стояли, обнявшись, словно наверстывая все те разы, когда держали дистанцию. Я пообещала ей, что присмотрю за домом, и попросила вернуться до рождения ребенка. Попросила скорее в шутку — не станет же она гостить у родни целых восемь месяцев! А она улыбнулась как-то по-особенному и ничего мне не ответила. Сегодня, в последний день года, я пришла проверить ее дом — и забрать из него одну вещь. Подарок для Люциуса — как будто ему мало одного подарочка, который теперь всегда со мной. Люциус ждет меня в гостиной мэнора. Когда-нибудь на зимних праздниках здесь будет стоять сверкающая елка, под которой притаится множество ярких свертков, над камином будут висеть расшитые носки для подарков и венки из остролиста… Ради нашего сына или дочери мы украсим мэнор, как в сказке — а пока нам не нужны никакие украшения. Я с удивлением вижу, что возле Люциуса стоит небольшая коробка, похожая на подарочную. А ведь мы не договаривались дарить что-либо друг другу! Надо же, как совпали наши мысли. — Открой, — просит Люциус, садясь в кресло у камина. Ладно, буду первой. Немного неловко, конечно, если его подарок окажется баснословно дорогущим, а мой… Я застываю над раскрытой коробкой, даже не додумав до конца. Внутри лежит череп. Отполированный до белизны, вроде бы человеческий… но не совсем. Форма головы, глазниц, впадины носа — все человеческое, кроме челюстей. Словно работа безумного скульптора, решившего изобразить соединение людских и животных черт: кости чуть вытянуты, длиннее положенного, а обнаженные в оскале зубы остры, как бритва. И я знаю, что над этим черепом не извращался никто посторонний — при жизни это существо выглядело так же. Оборотень, изменившийся лишь частично, чтобы было удобнее рвать на куски свою жертву и при этом продолжать говорить с ней. Шрам, стекающий с моей шеи на грудь и плечо, начинает болеть. Я подавляю желание потрогать его и вместо этого запускаю ладони в коробку, вытаскивая череп наружу. — Ты уверен, что это он? — тихо спрашиваю Люциуса. — Да, — отвечает он так же тихо. Я разглядываю череп Фенрира Сивого еще пару мгновений, а потом швыряю в камин и отправляю следом заклинание — кость вспыхивает, как сухое дерево, и сгорает прямо на глазах. Меня потряхивает, но скорее от ярости и удовлетворения, чем от страха. Еще один заклятый враг гарантированно мертв — пускай не от моей руки, и ладно. Все они там будут, все, кто посмеет посягнуть на наш покой. Сивый был чертовым оборотнем и все равно сдох — так чего нам бояться какого-то сбежавшего из Азкабана психопата? Люциус тянется ко мне, привлекает ближе. Я сажусь, не задумываясь, к нему на колени — сейчас можно. Прижаться к широкой груди, уткнуться носом в так надежно пахнущую хвоей и сталью мантию. Позволить себе ненадолго воскресить воспоминания, чтобы наконец почувствовать безопасность, побыть все той же маленькой девочкой, которой страшно, но ощутить себя теперь под защитой сильных рук. Он защищает меня, я защищаю его — мы равны. — Я догадывался, что ты сделаешь с этим подарком, — насмешливо говорит Люциус, поглаживая мою спину. — Хотя на твоем месте сохранил бы его в качестве сувенира. Весьма дорогостоящего сувенира. — Считай меня нерациональной, — бормочу я. — Что ж. Раз теперь у тебя нет подарка, придется дать тебе что-то еще. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть — он указывает на столик возле кресла. Сразу и не заметила, что там лежит еще одна коробочка, поменьше и продолговатой формы. Уже знакомая мне. — Ты же говорил… — Я думал, что ты наденешь его и захочешь получить привилегию владеть им. Видимо, эта магия на тебя не действует. Взяв коробку, я открываю ее и смотрю на гоблинское ожерелье. Так, значит, благодаря этой вещице я должна была принять предложение Люциуса с восторженными рыданиями? И он так вот просто признается мне в этом… ну и ладно. Магия или нет, я свой выбор сделала. — У меня для тебя тоже кое-что есть. Я достаю сверток, который прихватила из дома бабули Роуз. Люциус разглядывает блокнот Нарциссы, проводит кончиками пальцев по переплету, потом смотрит на меня подозрительно. — Копий я не делала, — усмехаюсь. — Так что подвоха не ищи. Он мне больше не нужен. Люциус приподнимает блокнот, словно давая мне последний шанс одуматься. — Без него ты не сможешь… — Что? Защититься? От тебя? Ты уверен, что мне все еще нужно от тебя защищаться? Я вот не уверена. Давай… проверим? Глаза в глаза — и что-то ломается в этой ледяной глубине. Что-то, что уже никогда туда не вернется. Люциус бросает блокнот в огонь, в пепел, оставленный сгоревшим черепом, и обнимает меня еще крепче. Мы смотрим вместе на языки пламени, медленно пожирающие страницы, когда старинные часы в гостиной начинают отбивать полночь. — С Новым годом, Люциус, — шепчу я. — Он будет… совершенно другим. Каждый год — он труднее и вместе с тем лучше предыдущего. Главное открыться ему и принять все, что он нам готовит. Я больше не прячусь и не ничего боюсь, я сильна и свободна, и я не одна. Закрыв глаза, я слушаю низкий бой часов, и дыхание Люциуса касается моего лица вместе с его тихими словами: — С Новым годом, Лаванда.