Exodus L.B.

Драко Малфой Есть нечто отвратительное в том, как люди, привыкшие считать себя столпами мира и хозяевами положения, теряют лицо в чрезвычайной ситуации. Как спадают с них, словно дорогая одежда, прежний лоск и высокомерие, всякая уверенность в собственном положении, обнажая уродливое и жалкое, трясущееся от страха существо. Я и сам прошел через это, сам был этим ничтожным существом, рухнувшим с пьедестала в грязь, сам осознал, что мой мир разрушен и в новом мире я — ничто. С отвращением к себе я справился. Но теперь, наблюдая за Фредериком Ноттом, мечущимся по моему кабинету, едва могу сдержать гримасу брезгливости. — Драко, вы не понимаете! — его взгляд пропитан паникой и бегает, не задерживаясь на чем-то одном. — Что, если они придут за мной?! Он зовет меня по имени. С отцом Нотт не позволял себе подобной наглости. — Кто «они», Фредерик? Как утверждает наш доблестный Аврорат, Джестон — одиночка. Нотт останавливается, только чтобы посмотреть на меня с упреком: — Как вы можете ерничать по такому поводу?! Это же ваш отец! Они убили его, чтобы запугать нас, запугать нас всех! — Постойте-ка, вы всерьез считаете, что… — Шеклболт! Робардс! Они пойдут на все, чтобы не отдавать власть! — Вы бредите, — бросаю я. — Мне известны их мотивы, но это уже чересчур. Все знают, кому была выгодна смерть отца, с кем у него было больше всего конфликтов. Робардс мог запугивать, выматывать бесконечными обысками, но нанести прямой удар он бы не рискнул. — Из-за этих-то обысков он и его люди имели доступ в мэнор! Не мне вам напоминать, что проникнуть туда мог только тот, у кого было разрешение хозяина! — Нотт снова начинает прохаживаться туда и обратно по кабинету. Едва он зашел, я наложил на помещение Заглушающие чары, иначе его крики были бы слышны по всему Министерству. — Не думаете же вы, что сломать защитный барьер мог обычный уголовник Джестон, никогда, судя по всему, не блиставший умом?! Я не знаю, что мне думать. Нотт по-своему прав, но в этом деле слишком много странностей, слишком много несостыковок. И первая из них — что защитный барьер в самом деле не был нарушен, убийца либо нашел хитроумный способ его обойти, либо прошел сквозь, потому что имел на это разрешение. Прибыв в мэнор, я проверил это первым делом — чары оставались нетронуты. Я чувствовал их по периметру владений, эту гудящую силу, что подчинялась мне, моей воле — они признали во мне главу дома, и только тогда я смог поверить… — Но даже если и так, — продолжает торопливо Нотт, перебивая мои воспоминания. — Даже если Джестон сделал это каким-то образом. Вы верите, что он в одиночку мог расправиться с мистером Малфоем? Зарезать его, как… — Замолчите! — шиплю я, поднимаясь на ноги. — Еще одно слово на эту тему, и я выставлю вас вон. — Вы не можете! — едва ли не взвизгивает Нотт, трясясь. — Вы должны помочь мне! Той информации, которой я располагаю, недостаточно, чтобы обезопасить меня! — Обезопасить? — переспрашиваю презрительно. — Вы уже не мечтаете о кресле министра, все, что вам теперь нужно — лишь прикрыть свое отступление? Вас так легко запугать, Нотт? Не глядя на это ничтожество, я сажусь обратно в кресло, тщательно убираю с лица волосы, выбившиеся из-за резкого движения. — В любом случае, я ничего вам не должен. Все ваши договоренности были только с моим отцом. Если я и помогу вам, то не из-за каких-то сентиментальных чувств, вроде ответственности и долга. Мне нужны гарантии. — Что угодно! — вскинув руки, тут же отвечает Нотт. — Мерлин, да что угодно! Отдайте мне то, что успел собрать ваш отец, передайте его контакты… — Нет. Его контакты в Министерстве я разглашать не собираюсь. По правде говоря, большинство из них мне пока неизвестно. Что-то я собираюсь найти в отцовских записях — он практически всегда записывал, кому и сколько платил за услуги, надо будет лишь подобрать заклинание для расшифровки — а некоторые из информаторов предположительно сами попытаются обратиться ко мне. — Я хочу, чтобы вы продолжали бороться за должность Министра магии. Мы подадим жалобу в Визенгамот, как и было задумано, Шеклболта сместят, вас изберут — и вы поделитесь со мной. Все пойдет по плану. Вы не должны впадать в панику только потому, что в игре был заменен один элемент. Нотт смотрит на меня с чем-то, похожим на ужас. Мое хладнокровие не вселило в него уверенность — оно его напугало, по-настоящему. Сколько раз я отказывался от предложений отца работать вместе по этому делу, находясь на вторых ролях — и Нотт решил, что я просто недостаточно для этого серьезен. А я серьезен. Весьма. И собираюсь это всем доказать. Нотт уходит. Надеюсь, он сумеет взять себя в руки и никто не обратит внимания, как будущий Министр едва сдерживает панику. Слишком большая работа была проделана, чтобы сейчас все растерять. Общество верит ему и готово отдать бразды правления, дабы, сплотившись, выступить против маггловского вмешательства в нашу жизнь. Это такая большая и важная цель, что я могу закрыть глаза на ничтожность Нотта. Только оставшись один в кабинете, я позволяю себе расслабиться, прикрыть глаза ладонью, с силой провести ею по лицу. С момента, когда я стал главой семьи Малфой, прошло всего три дня, а счет подобных разговоров идет уже на десятки. Первыми были авроры, вызвавшие меня в мэнор, прямо на место преступления; полагаю, они хотели не только проверить мою волшебную палочку и расспросить о том, где я был все утро — они хотели видеть мою реакцию. Показать холодное окровавленное тело отца — и наблюдать за мной. Но я Малфой. Я не дал им насладиться своей растерянностью. Тогда Робардс предложил пройти для разговора в гостиную, где расспрашивал целый час — о защитных чарах, о Джестоне и убийстве моей матери. Он был довольно сдержан и напряжен, и если Нотт прав, если это действительно его рук дело, значит, он очень хороший актер. Но мне так не кажется. Я в тот момент плохо соображал, и все же видел — Робардс злится, злится из-за того, что Люциус Малфой убит, а он понятия не имеет, кто это сделал. Главный аврор терпеть не может оставаться в неведении. Отца не мог убить кто попало, и либо Джестон — довольно сильный маг, которого Робардс недооценил, когда сажал в Азкабан, и он теперь бегает где-то на свободе, либо за этим стоят серьезные и опасные люди, о которых он опять-таки ничего не слышал. Что так, что эдак — Главный аврор столкнулся с делом, которое может стоить ему карьеры, особенно теперь, когда позиция Шеклболта так непрочна. Стоило мне в тот день, ближе к ночи, вернуться домой, как налетели стервятники. Тело отца еще не успели омыть и подготовить к захоронению, а те, кто хотел поиметь выгоду с его смерти, уже попытались на меня насесть. Должники, фальшиво вздыхая и ахая, уверяли, что им было обещано заменить выплату денежного долга какими-то другими формами — услугой или чем-то еще, я не вникал. Кто-то переживал за свое назначение в Министерстве, которое вот-вот должно было состояться, но оказалось под угрозой срыва. Некоторые, как, например, Филч, этот бывший сквиб-уборщик, а ныне претендент на статус главы древнего рода, требовали немедленного подтверждения дальнейшего сотрудничества — едва потрудившись пробормотать что-то о том, как соболезнуют моей утрате. И каждый из них попробовал на меня надавить, испытать на прочность, прогнуть. Что они думали обо мне, раз считали, будто им это удастся? Взять хотя бы Филча. Он знал меня во время учебы в Хогвартсе, видел мою слабость на шестом курсе, но с тех пор я много работал над собой, чтобы завоевать другую репутацию — неужели все зря? Зря давился своим гневом, зря не показывал обиды и страха, зря держал спину прямо, когда в нее летели насмешки и оскорбления? Как бы там ни было, за эти три дня все поняли, как нужно обращаться к новому главе рода Малфой. Я не уступил просящим ни доли того, что они надеялись получить от меня в минуту потрясения и скорби. Более того — дал им ясно понять: их поведение отмечено и в будущем сыграет против них же. Я никому не позволю меня недооценивать. Кто-то робко стучит в дверь. Очередные просители? Если так пойдет дальше, глава Комиссариата может сделать мне замечание — на рабочем месте личные вопросы решать не принято. Впрочем, вряд ли теперь он посмеет сказать мне хоть слово. — Войдите. Я почти вздыхаю от облегчения, увидев Грейнджер. Она прижимает к груди рабочую папку, одну из тех, с которыми часто приходит, чтобы обсудить работу ОВМ. Вот только готов поспорить, что сейчас эта папка пуста и была взята только ради предлога. Быстро обведя взглядом кабинет и удостоверившись, что мы одни, она смотрит на меня — и будь проклята эта жалость в ее глазах! — Я видела Нотта, — словно оправдываясь, говорит она, подходя ближе. Папка так и остается прижатой к ее груди, словно защитный барьер. — Подумала, что ты можешь быть свободен хоть на пару минут. — Вряд ли так надолго, — отвечаю сухо, опустив взгляд на какие-то документы на столе. Они лежат здесь с утра, а я до сих пор не смог в них вчитаться. — У меня не было возможности зайти все эти дни, — продолжает она негромко. — Так, чтобы никто… — Да-да, я понял. Можешь не объяснять, Грейнджер. Она запинается и молчит какое-то время. Я начинаю надеяться, что она все правильно поняла и уйдет уже, наконец, с чувством выполненного долга, но ее, видимо, распирает от невысказанных слов. — Драко, мне жаль. — Жаль? — смотрю на нее с насмешкой. — Ты же из тех, кто его ненавидел. Я слышал, некоторые даже поздравляют друг друга с его смертью. Называют это возмездием, справедливостью. Еще одним Упивающимся стало меньше. Скоро они… мы… и вовсе вымрем. — Нет, — возражает она твердо, почти сердито; так-то лучше, хоть удалось стереть это сочувствие из ее взгляда. — Ненавидеть твоего отца у меня поводов вроде как даже меньше, чем ненавидеть тебя. Ты все это и так знаешь. Почему нельзя просто… — Поблагодарить за выражение соболезнований? Извини, они мне как-то уже приелись, Грейнджер. У тебя что-то еще? Стиснув кулаки, Грейнджер вздыхает, заталкивая поглубже свое возмущение. В иной ситуации она бы уже на меня огрызалась. Но я ведь в трауре, меня нельзя расстраивать. Как будто я болен и вот-вот рассыплюсь. Она смотрит вниз, на принесенную папку, словно только что про нее вспомнила — и кладет ее передо мной. — СБ только что прислали, это не должно распространиться. Я подумала, ты захочешь знать. Раскрываю — маггловские документы всегда напечатаны мелким шрифтом, они будто бы хотят если не поработить нас, так хотя бы посадить нам зрение. И фотография тоже мелкая, я едва могу рассмотреть неподвижно застывшего на ней мужчину в светло-сером арестантском облачении и наручниках. И только потом я вижу имя: Гектор Джестон. Какая-то сила подбрасывает меня на ноги: — Он у них?! — Да. Вот уже несколько дней как. Я даже не обдумываю толком, что это значит лично для меня, тут важно совершенно другое: — Почему они сообщили только сейчас?! Это неслыханно! Мы все предвидели, что когда-нибудь решение по «Списку Азкабана» нам выйдет боком, что обязанность сообщать о побеге из тюрьмы особо опасного преступника обернется проблемами, как и все дракклово Взаимодействие, но о таком никто и помыслить не мог! Чтобы магглы единолично взяли на себя арест волшебника, да к тому же не поставили в известность Министерство?! — Мы разбираемся, Мордекай как раз отправился к ним, — Грейнджер делает успокаивающий жест. — Пожалуйста, не предпринимай ничего. Никто не должен понять, что ты знаешь, пока об этом не станет известно остальным. Я показала тебе, только чтобы ты… не терзался понапрасну. Это не мог быть Джестон. — Не терзался понапрасну? — меня самого неприятно задевает яд этих слов. — Ты думала, я стану искать Джестона, чтобы отомстить? Грейнджер теряется, не знает, что ответить; она осторожно закрывает папку и забирает ее обратно, в нерешительности оглядывается на запертую дверь. — Говорят, Браун видела твоего отца последней. Перед тем, как отправиться на экзамен. Вероятно, она разминулась с… с тем, кто это сделал, буквально на несколько минут. Внезапно на меня накатывает усталость. Грейнджер — она как мои собственные мысли, только еще более назойливая. — Теперь ты пытаешься понять, не подозреваю ли я Браун? — я морщусь досадливо. — Успокойся. Я знаю, что с ней было, когда она все увидела, разыграть такое представление сложно даже ей. Да и Робардс ее допрашивал — ничего нового она не сказала. На самом деле, она только подтвердила: отец опасался Джестона, но не из-за себя — из-за нее. Коробит от идеи, что эта дрянь смогла себе вообразить, будто ее безопасность так много значила для него. Больше, чем значила когда-то безопасность моей матери. Едва Браун начала жить в мэноре и ходить с отцом на приемы, расползлись слухи о предстоящей женитьбе — девица легкого поведения в роли моей мачехи, умереть можно со смеху — однако, как я и думал, в них не было ни крупицы правды. Будь это возможно, отец давно бы это сделал, он бы не позволил, чтобы на его будущую жену бросали тень различных домыслов и сплетен. Он просто нашел себе игрушку и забавлялся с ней, не принимая в расчет мнение общества — мне этого не понять, но, по крайней мере, ему не было скучно последние месяцы жизни. Я зажмуриваюсь и снова тру ладонью лицо, чтобы прийти в себя, отбросить ненужные сейчас соображения. Все это — второстепенно, не о Браун нужно думать и не об отце, а о магглах, боггарт их задери, которые по какой-то причине до сих пор не передали Джестона в Аврорат. Я хочу выпытать у Грейнджер подробности, но замечаю: она смотрит на меня испытующе. — Что, есть еще подозреваемые? Гермиона качает головой, продолжая прожигать меня взглядом. Не может же она считать, что… — Скажи уже вслух, Грейнджер, — я тщательно контролирую голос. — Ты думаешь, это мог быть я. — Нет. Но в ее ответе мне мерещится неуверенность, которая лишь подстегивает мою ярость. Я обхожу стол, приближаясь к ней — она невольно пятится назад. — И правда, — говорю, опасно растягивая слова, — я ведь мог пройти через защиту мэнора. Я — один из немногих, кто мог застать отца врасплох. Видишь ли, для него продолжение его драгоценного рода значило больше, чем жизнь. Он бы скорее подставился под Непростительное, чем причинил мне вред. Из горла вырывается смешок — высокий и истеричный, совершенно недостойный, но сейчас это не имеет значения. — Он изменился. Стал… сентиментальным, все чаще писал мне о счастливом воссоединении семьи. Представляешь? Если бы я хотел, то смог бы сыграть на этом. Прийти к нему и пасть в отцовские объятия, как блудный сын, и еще, наверное, попросить прощения. Вот только из нас двоих не я забрел не туда и не я должен был просить прощения — но это не важно, правда? Можно было бы притвориться, чтобы подойти поближе. Тебе ведь говорили, что с ним сделали? Его били кинжалом в грудь снова и снова — и в одном наши бравые авроры уверены: это было несомненно личное, проявление ненависти… такой, какую, по-твоему, испытываю я, да? Грейнджер бледна и нерешительна, она пятится, пока не натыкается на стул, отчего тот с грохотом падает на пол. — Вот только есть одна деталь. Не уверен, что ты о ней знаешь — пропала домовая эльфийка, еще двоим эльфам словно стерли память. Их как будто не было в мэноре, когда все это случилось, а ты должна помнить, что они всегда знают обо всем, происходящем в доме. Вот и скажи мне, умненькая Грейнджер: зачем мне устранять домовиху и стирать память остальным, если достаточно приказать — и они не выдадут меня ни одним словом? Я мог бы запретить аврорам проверять их, никто бы даже меня за это не упрекнул, но я позволил — скажи, зачем? Мы молчим, уставившись друг на друга. Грейнджер смотрит на меня этими огромными карими глазами, в которых за потрясением видна работа мысли. Даже испытывая неловкость, она анализирует меня, мои слова — и делает выводы. Не уверен, правда, что в мою пользу. Я на себя, в моем нынешнем состоянии, и сам бы не поставил. — Я пойду, — говорит она, отступая к двери. — Зайду, если что-то решится с СБ и Джестоном. Я киваю, но, когда она уже готова уйти, слышу свой голос: — Гермиона. Оборачивается потрясенно, услышав от меня свое имя. Я не слишком часто произношу его вслух. Если задуматься — никогда. Губы почти немеют от того, как трудно сказать ей вслух еще одну вещь: — Мой отец умер. Я не должен хотеть этого сострадания в ее глазах, не должен благодаря ему испытывать даже такого мимолетного облегчения. Но когда Гермиона обнимает меня и гладит по волосам, я вздыхаю прерывисто, судорожно, закрыв глаза, и что-то горячее и болезненное растекается в моей груди. Мой отец. Умер.