Exodus L.B.

Ее зовут Айви Роуз Браун, и она украла мое сердце. Должно быть, все матери считают своих детей самыми прекрасными в мире, но она и правда совершенна. Мне отчего-то казалось, что новорожденные похожи на красных сморщенных гномов, скорее отталкивающих, чем вызывающих умиление — но только не она. Моя дочь — как маленькое розовое облачко на закатном небе, как сияющий кусочек луны, по какому-то недоразумению оказавшийся у меня в руках. Я часами могу рассматривать ее нежные бровки, то и дело сходящиеся на переносице в потешно-строгом выражении, ее ротик — знаю, новорожденные на самом деле не улыбаются, это просто рефлекс, но она улыбается мне, правда! Особенно когда я глажу ее по светлым волосам, чуть вьющимся и довольно длинным для такой крохи. Они ей точно достались от меня, в отличие от темно-серых глаз. Хотя, если верить колдомедику, цвет может поменяться позже — это не столь важно. Я раз за разом пересчитываю каждый золотистый волосок на ее тельце, и мне порой становится трудно дышать от любви. Я так долго к этому готовилась, столько книг прочла, столько советов выслушала, однако никто не предупреждал меня, что это будет вот так. Так остро, почти больно, так по-настоящему. Она стоит всех мук, что пришлось ради нее вынести, определенно стоит. — А-а-ави! — тянет Скорпиус, завороженно разглядывая ее пальчики. — Айви, — соглашаюсь я, сглотнув комок в горле. Она лежит между нами на моей кровати, сыто посапывая во сне. Ей всего неделя, и практически все это время Скорпиус провел рядом — для него это тоже была любовь с первого взгляда. Сперва он только смотрел во все глаза, не смея коснуться, но в какой-то момент порывисто потянулся вперед — я испугаться-то толком не успела — и прижался губами к крошечному лбу, вызвав недовольное кряхтение. Даже Бидди не удается уговорить Скорпиуса оставить нас хоть на минуту, хотя, казалось бы, наблюдение за младенцем — не самое интересное занятие в его возрасте. Вот и сейчас он, как верный рыцарь, охраняет ее сон: подперев ладонью подбородок, переводя сосредоточенный взгляд с ручек на лицо и обратно, словно боясь пропустить малейший признак пробуждения. Тихий стук в дверь — и, не дожидаясь ответа, в спальню заглядывает Драко. — Он вам не мешает? Я качаю головой. Первое время я опасалась, что Скорпиус будет по-детски ревновать меня к ребенку, но если он и ревнует, то Айви ко мне, а не наоборот. Повернувшись, он говорит сердито: — Папа! Ави спит! Это самое длинное предложение, которое мы от него когда-либо слышали — и Драко застывает на пороге, глядя на своего сына с беспомощным выражением. Потом переводит взгляд на меня, открывает рот, будто собираясь что-то сказать, но тут же сжимает губы. Ясно, созрел для разговора, но не хочет затевать его при Скорпиусе. Не без труда встав с кровати, я завязываю поплотнее халат. — Скорпи, позовешь меня, когда она проснется? Вернувшись к своему наблюдению, мальчик солидно кивает, и я выхожу в коридор. Спальню мне выделили в дальнем крыле, подальше от хозяйских комнат, где я раньше жила с Люциусом. Вряд ли Драко сделал это, заботясь о моих чувствах — однако так даже лучше, меньше воспоминаний. Главное не смотреть на соседнюю дверь, где до недавних пор… — Чего ты хочешь? — спрашиваю у Драко. Он мнется, складывает руки на груди — в его исполнении этот жест буквально кричит о неуверенности. Тем отчетливее мне слышно, как он старается вложить в интонацию всю возможную твердость: — Я должен предупредить тебя, что отныне несу такую же ответственность за ребенка, как и ты. С трудом сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть: надо же, как проникся. А ведь, стоило Айви родиться, сразу сунулся проверять: не торчит ли из колыбельки большой нос и не зыркают ли черные глаза. Конечно же, Драко ничего не говорил о своих подозрениях, но мне даже в бессознательном послеродовом состоянии было заметно, как он высматривал в моей дочери фамильные черты. Результаты осмотра его, по-видимому, удовлетворили, раз он не выставил нас за порог. — И что это должно значить? Драко хмурится: — Не притворяйся, будто не понимаешь. Ты рисковала не только собой, когда полезла к магглам в последний раз. Вы обе могли погибнуть. Теперь, когда моя сестра не привязана к тебе, я в состоянии защитить ее от твоего безрассудства — и, поверь, я это сделаю, если потребуется. Ярость обжигает меня изнутри, поднимается, готовая выплеснуться едкими словами, но я заставляю себя стиснуть зубы. Драко — напыщенный говнюк, такой же, как его отец — мог бы как-то по-другому попросить меня быть осторожнее. Более вежливо, что ли, не угрожая разлучить с собственным ребенком. Но если отбросить то, как это было сказано… он, в общем-то, прав. Я поддалась эмоциям, поддалась своей нужде. Это было невероятно глупо. Я искренне поверила, будто могу что-то сделать, повлиять на ход событий, и рванула вперед, как обычно, не раздумывая об опасности, хотя обещала так больше никогда не делать. Обещала не Люциусу даже — самой себе. А уж такие обещания надо бы сдерживать. Так может, угроза Драко имеет смысл? Да, теперь мне захочется закусить удила, сделать все наперекор ему, забрать дочь и свалить из чертового мэнора, как и задумывала — но со своими худшими порывами надо бороться. Теперь, когда он ясно дал понять, что будет следить за моим поведением, когда его помощь может оказаться не лишней — мне следует прислушаться к нему. Дочь важнее гордости, важнее всего. — Хорошо, — говорю. — Я тебя услышала. Но ты же не думаешь, что мы останемся здесь навсегда? У меня есть свой дом, да и ты вдруг захочешь снова… Замолкаю, потому что мне неловко говорить ему о новом браке. Как ни крути, а я убила его предыдущую жену. — Насчет этого можешь не беспокоиться, — отвечает он ровно; если его и удивила моя покладистость, виду он не показывает. — Меня сейчас занимают другие проблемы. Возможно, когда конфликт с магглами так или иначе урегулируется… но не раньше. Тогда же мы с тобой и поговорим насчет вашего переезда. А пока — обращайся к Бидди или любому домовику, я велел им исполнять все твои пожелания. Строго говоря, Бидди — домовиха Астории, и после ее смерти «перешла по наследству» Скорпиусу. Драко может командовать ею только как опекун мальчика, пока тот не станет совершеннолетним, а уж я-то ей совсем не имею права указывать. Да и нет у меня к ней доверия с тех пор, как она потеряла Скорпиуса средь бела дня. Сама-то эльфийка вполне искренне клянется, что не спускала с него глаз, тот просто исчез, стоило ей отвлечься. Не будь он нулевым сквибом, ей можно было бы поверить, но в любом случае мне не стоит полагаться на нее полностью. И не особо надо. Ухаживать за ребенком я могу самостоятельно, это совсем не трудно, особенно когда чистые пеленки появляются в комнате сами собой, а грязные, наоборот, исчезают. Живи я не в мэноре, а в Бате, с этим, наверное, было бы больше проблем, ведь всякими хозяйственными чарами я не особо владею. Но справляются же как-то магглы без эльфов-домовиков и без магии? Вот и я бы справилась: покормить, перепеленать, искупать — вся наука пока что. Я люблю эту маленькую девочку, и каждое действие, связанное с ней, приносит мне радость — то спокойную, тихую, то вдруг заставляющую дрожать и смаргивать слезы. Но бывают и другие моменты. Уязвимость, о которой я думала всю беременность и которой боялась, отдает горечью, холодит в сердце. Мы ведь все сможем, все переживем, так почему же мне вдруг становится настолько страшно? Мир сузился до комнаты, в которой родилась моя дочь и в которой мы теперь живем — это островок света, а вокруг отовсюду наползает мрак. Это не похоже на то, что я чувствовала, когда убили Люциуса, не так болезненно — но в разы, просто охренительно страшнее. Может, я боюсь выходить из комнаты, просто потому что не могу видеть соседнюю дверь. * * * На десятый день после рождения Айви я решаюсь. Как бы это ни было глупо, я одеваюсь покрасивее, в платье, которое теперь непривычно висит на мне, как на вешалке; дочь укутываю в тонкое яркое одеяльце — и, воспользовавшись моментом, пока Скорпиуса увели обедать, выхожу из спальни. Мэнор не изменяет себе: какая бы жара ни царила за его стенами, внутри всегда прохладно и сумрачно. Прижав к себе ребенка, я иду по длинным гулким коридорам, изредка щурясь, когда приходится приближаться к окнам. Картинная галерея — настоящий парад малфоевского тщеславия. Нет, портреты не столь уж огромны, все написаны в натуральную величину до пояса (лишь Арманда удостоили чести висеть в полный рост), да и рамы на удивление скромные. Но впечатление создает не какой-то из портретов, а то, как все они висят в ряд, как одинаково смотрят изображенные на них люди. Я еще раньше заметила: ни один из них не запечатлен пожилым или хотя бы достаточно зрелым — и всегда знала, что дело тут не в чьем-то желании выглядеть помоложе, совсем нет. Я знала, но только теперь молодость посмертных изображений кажется мне такой жуткой. С последнего моего посещения галереи здесь добавился новый портрет. Он очень похож на волшебную фотографию — настолько живо написан. Если приглядеться, в глазах Люциуса даже можно рассмотреть крапинки возле зрачка, точь-в-точь такие, как были у него на самом деле. Художник, выполнявший заказ, никогда не видел его вблизи — так откуда такая детальность изображения? Вероятно, оттуда же, откуда нарисованный Люциус взял манеру слегка сжимать губы, разглядывая кого-то напротив себя. Это не он, это даже не часть его, только напоминание, тень, но эта тень смотрит на нас с Айви тем самым взглядом, который я надеялась увидеть. Осмысленным взглядом, узнавающим. Не знаю, к кому разумнее обращаться: к младенцу или к молчаливому портрету… Разговаривай он, было бы проще, но все Малфои здесь безмолвны, как и положено мертвым. Они смотрят на тебя в этой тишине, кто-то с презрением, кто-то равнодушно, но ртов не раскрывают, словно не желая удостаивать посетителя хотя бы словом. Люциус тоже молчит, и мысленно я успеваю обругать себя за глупость, но тут он, не изменяя наклона головы, опускает взгляд на сверток в моих руках. Я приподнимаю дочь повыше, убираю края ткани от ее лица. — Это Айви, — говорю зачем-то. — Знаю, имя не в твоем вкусе, но… вот. Я люблю ее. Люциус снова смотрит на меня. Тщательно выписанные губы его вздрагивают, и мне кажется на мгновение, что он вот-вот заговорит… однако он просто едва различимо кивает. По крайней мере, у Айви будет этот портрет. Ничтожная малость в сравнении с настоящим живым отцом, но все-таки, все-таки… Она сможет вот так же прийти сюда, взглянуть на него, почувствовать эту связь, это прошлое, без которого ей никогда не появиться на свет. А портрета Снейпа у меня нет. Мне почему-то очень больно от такой несправедливости. Снейп ведь — он хоть и предлагал избавиться от моей дочери, хоть и не собирался оставаться с нами дольше чем нужно, но он тоже причастен, без него тоже не случилось бы чуда. Я чувствую острую необходимость рассказать Айви о нем, показать ей его. Он, пусть и недолго, был директором Хогвартса, однако вряд ли кому-то придет в голову рисовать его портрет… Можно поискать какие-то газетные публикации с фотографиями, что-то должно было сохраниться: о нем одно время довольно часто писали, правда, под не самыми лестными заголовками. Мерлин, о чем я вообще думаю… Какие такие фотографии… Его нет. И больше не будет, никогда. Он не уехал снова куда-нибудь на другой конец мира, он умер. Настолько окончательно, насколько это вообще возможно. На моих глазах. Последние несколько футов до своей спальни я бегу, прижав к себе ребенка. Мне нужно укрыться в полумраке, нужно завернуться в тишину, нарушаемую только негромкими младенческими звуками. Айви все еще спит. Я осторожно укладываю ее в колыбельку. Надо взять себя в руки. Со мной ничего не случится, если я вынесу ее на улицу, погуляю немного по парку. Ей это нужно, не может же она сидеть взаперти только из-за того, что у мамаши не все в порядке с головой. Странно, что Драко до сих пор ничего не сказал мне на этот счет. Решено. Я могу позаботиться о своей дочери — и если для этого нужно выйти наружу, туда, где на каждой тропинке меня поджидают призраки, я это сделаю. Решительно дергаю на себя ящик комода: должно же остаться среди моих вещей что-то, что не напоминает цветастый мешок. Вот чертов желтый сарафан — я люблю Луну, но эту тряпку выброшу при первой же возможности, настолько она мне опротивела. В первом ящике ничего подходящего нет, я дергаю на себя второй — и застываю. Белое платье, то самое, которое было на мне в тот день… платье, залитое кровью. Нет, разумеется, домовики его отстирали. Им же никто не велел его выкинуть. Я хватаю платье, чтобы исправить это, и что-то, лежащее под ним, стукается о стенку ящика. Пошатнувшись, я, кажется, на несколько мгновений теряю рассудок. Потом, тряхнув головой, оглядываю комнату, каждый ее угол. — Бидди, — зову едва слышно. Эльфика появляется рядом практически сразу. Она не смотрит на меня, не спрашивает, что мне нужно, просто ждет, переминаясь с ноги на ногу. — Бидди, откуда это здесь? Приходится напрячь все свои извилины, чтобы сообразить: снизу ей не рассмотреть, на что я указываю, дна ящика ей не видно. Тогда я беру зеленый флакон двумя дрожащими пальцами. Бидди равнодушно поводит большими ушами: — Это лежало в кармане вашего платья. Вместе с маггловской штукой. Телефон — он тоже здесь, в ящике, разряженный и разбитый вдребезги, как и я сама. Но… — Этого не может быть. Когда я клала туда телефон, там не было никакого… Эльфийка пожимает плечами. Ей правда все равно. — Я постирала платье и сложила вместе со всем, что было в карманах. Мисс Браун чем-то недовольны? — Н-нет. Нет, Бидди, можешь идти. Она исчезает, а я остаюсь на месте, держа в руке зеленый флакон. Думала, достаточно не выходить наружу, чтобы призраки тебя не доставали, Браун? Не нужно даже покидать комнаты, они сами придут. Хотела какого-то напоминания — ну, это не портрет, однако вещь тоже весьма памятная. «Ты просил сохранить его на случай, если выживешь». Простой флакон из матового зеленого стекла, в таком хранят небольшие порции зелья. Снейп отдал мне его незадолго до Битвы. Сказал, это очень важно. Когда все началось, я вспомнила, что флакон остался в спальне, побежала за ним под грохот боевых заклинаний… нарвалась на Фенрира. Если бы не эта стекляшка, со мной бы не случилось то, что случилось, и во многом из-за этого я потом проклинала Снейпа. Нашел, кого просить об одолжении, когда идет война. Но ведь я отдала ему флакон. Он пришел ко мне домой, мы наговорили друг другу гадостей. Как эта штука оказалась в моем кармане, а я этого не заметила? Догадка режет острым осколком. Снейп мог уменьшить флакон, подложить его в тот момент, когда мы последний раз стояли рядом, в подъезде, под дулами десятков винтовок. Действие простейшей трансфигурации прекращается, когда сотворивший ее волшебник умирает. Я рассматриваю флакон на свет. Не похоже, чтобы внутри была жидкость. Скорее, что-то более эфемерное и, если приглядеться, источающее собственное свечение. — Бидди! — зову я снова. Пожалуй, слишком громко — Айви начинает ворочаться. Когда домовиха появляется, спрашиваю: — В мэноре есть Омут памяти? Это важно, это очень важно — иначе Снейп не стал бы этого делать. Он ни о чем не просил меня в этот раз, значит, флакон предназначался мне одной. Я бегу в указанном Бидди направлении, в дальнее крыло мэнора, в зал, куда заглядывала всего раз — мельком, потому что меня не заинтересовало скопление всякого старинного хлама. Омут памяти стоит в нише, это небольшой сосуд из темного камня. Я почти уверена, что видела такой же в доме Сан-Лимы — и слава Мерлину, что он есть в мэноре, потому что я бы скорее умерла от нетерпения, чем снова подвергла себя опасности. Быстрым движением откупориваю флакон — мне не показалось, в нем действительно то, о чем я подумала. Воспоминания текут в чашу, завихряются серебряным водоворотом. Я никогда этого не делала прежде, только читала и слышала рассказы, но сейчас не сомневаюсь и не замедляюсь ни на мгновение. Наклоняюсь над Омутом, позволяя водовороту увлечь себя внутрь, закружить, выбрасывая в темноту. Нет, не совсем темноту... Глаза постепенно привыкают, можно разглядеть впереди очертания каменного проема, в который проникает свет звезд. Астрономическая башня Хогвартса — я узнаю ее хоть через сто лет. Если подойти ближе к краю, можно рассмотреть окрестности, а в светлую ночь даже увидеть Хогсмид, крышу каждого из его домиков. Но ближе к краю я не подхожу. Ведь я уже там. Лаванда из воспоминания стоит, привалившись к каменной кладке, ветер треплет выбившиеся из косы пряди. Ее лица я не вижу, мне этого и не нужно, чтобы ощутить ее состояние. Это дико странно — воспринимать себя как кого-то другого, и в то же время точно знать, что творится у него на душе. Эта Лаванда уже потеряла родителей и думает, что оказалась на грани; к настоящей грани она приблизится гораздо позже, уж я-то теперь знаю. Этой девочке с длинной косичкой больно, действительно больно, но боль, от которой теряешь себя прежнюю, она еще испытать не успела. Я едва успеваю подумать, не принадлежит ли эта мысль хозяину воспоминаний, как его голос звучит из темноты за спиной: — Вам нельзя здесь находиться, мисс Браун. Мне нужно было подготовиться, это, как-никак, его память о той ночи. Резко обернувшись, я сталкиваюсь со Снейпом нос к носу — и, мать его, оказываюсь нихрена к не готова.