Перемены

Баки, как и договаривались, поджидал своих воспитанников в условленном месте, которое находилось на самой границе леса. Мужчина внимательно осмотрел детей Казекаге и пришел к выводу, что для них всё закончилось не так уж и плохо. Ведь они остались живы после пробуждения Шукаку. Казалось, суровый воин был рад видеть учеников в сравнительной целости и сохранности. И даже Гаару. Баки изначально выступал против использования биджу в качестве секретного оружия в этой миссии, учитывая то, что им так и не научились управлять. Слишком уж это было опасным мероприятием — удерживать Демона на коротком поводке, и слишком большую ответственность взвалили взрослые на плечи подростков. Всё с самого начала пошло не так. Поэтому Баки не был особенно удивлен, когда план, во многом зависящий от воли случая, не сработал. Но кое-что его всё-таки настораживало: джинчурики выглядел удивительно спокойным и сдержанным после волнительных событий в Конохе, а Темари и Канкуро почему-то не были теперь столь напряжены в его компании. Однако наставник троицы не терял бдительности на протяжении всего путешествия назад в Суну, прекрасно зная, что первому впечатлению не стоит доверять. Отступали шиноби Песка либо поодиночке, либо небольшими группками, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания и сбить возможных преследователей со следа. Это касалось и команды Баки. Она добралась до родной деревни без приключений, если не считать парочки вынужденных остановок в пути. По дороге им то и дело поступали тревожные новости о событиях, произошедших в Конохе. Приближенные Казекаге не отвечали на запросы по рации, как и те шиноби, что караулили удобного момента для нападения, сидя на трибунах как обычные зрители. Были потери и среди тех, кто пробрался в Деревню Листа позже, через трещины в её обороне. Все поступающие крупицы информации связывало одно — это был грандиозный провал для Суны.

***

Над пустыней зависло огромное солнце, которое будто прожигало собою небо, делая его дрожащим маревом. Стояла испепеляющая жара. От нее даже вибрировал воздух и становился раскаленным настолько, что им было трудно дышать. Песок шелестел и переливался различными оттенками желтого, оранжевого и кремового, в зависимости от того в какие комбинации его смешивал горячий, вечно голодный ветер. Это был мир, в котором едва выживали микробы, не говоря уж о растениях и животных. Но даже такое засушливое место заслуживало капельку красоты. В уголке этой пустыни расположился оазис — деревня Скрытого Песка. Селение располагалось необычно, будто вдавленная в землю глубокая чаша. Такой неестественный рельеф породил множество баек о том, что сами боги Сусаноо и Аматерасу спустились с небес и сотворили столь необычную местность. В деревне Песка были крепкие надежные стены, внушающие уважение и трепет любому возможному противнику, похожие на муравейники дома, которые жались друг к другу и к земле, будто таким образом спасаясь от разрушительного влияния стихии, и здесь обитала сдержанная нация, привычная к лишениям и чувству долга. Сегодня в Суне было тише чем обычно. Командующие подразделениями подсчитали потери, а Старейшины объявили траур по погибшим, чтобы воздать почести тем, кто отдал свои жизни в схватке с Листом. На кладбище собралась почти вся деревня. Похороны происходили в полном молчании, потому что правила шиноби гласят — никогда не демонстрировать свои истинные чувства, ибо разум должен быть чист и фокусироваться на главном, как бы ни было больно. Нужно жить дальше, пусть даже Четвертый Казекаге так и не вернулся с последнего похода. Лишь маленькая группка людей находилась сейчас в старой части кладбища, там, где раньше хоронили высокопоставленных особ. Гаара приказал отвести его именно сюда, пусть Баки и предупредил, что это против правил, что нельзя показывать свою оторванность от остальных людей и изъявлять пренебрежение к старым традициям. Но Темари и Канкуро не верили в смерть отца, так как его тело не нашли. Пусть Орочимару и предал Четвертого Казекаге, но ничто не мешало детям надеяться на то, что он всё ещё жив, пока не имелось явных доказательств обратного. А джинчурики… Его мало что связывало с отцом, в отличие от тех, кого он решил навестить сегодня. Поэтому лишь три фигурки замерли напротив старых могил, в то время как остальные сельчане горевали над свежими. В Суне редко делали большие памятники, но Казекаге поставил для своей жены настоящую скульптуру в полный рост. Не сказать, что Карура была особенно красивой, но ее изобразили как какое-то божество. Свободно ниспадающая складками одежда, пластичная выразительность и одухотворенная поза с воздетыми руками, полуприкрытые глаза — вроде просто и в то же время торжественно. Каменное лицо статуи сгладилось за годы, проведенные под солнцем и в противостоянии с ветром, и почти утратило свои черты, но все равно было узнаваемым. Рядом со своей сестрой был похоронен Яшамару, в соответствии с последней его волей. Этот памятник ничем не отличался от остальных — простая надгробная плита с именем и короткой эпитафией, почти засыпанная вездесущим песком. Он жил, сражался и умер как истинный шиноби и был похоронен по надлежащим обычаям. В стране Ветра не было принято оставлять мертвым цветы или еду, о них просто вспоминали. Гаара застыл без движения. Он вспоминал. Шло время, селяне постепенно начали расходиться по домам. Стояло пекло, приближался полдень, но это не очень беспокоило джинчурики, в отличие от его родственников. Но Темари и Канкуро почему-то не решались уйти без своего младшего брата, который с какой-то отрешенностью замер возле могил матери и дяди.  — Гаара? — подала голос девушка. — По-моему его сейчас лучше не трогать, — сообщил Канкуро. — Ты всегда так говоришь, — ядовито заметила Темари. — И часто оказываюсь прав, — вздохнул парень, удрученно поглядывая на брата. — Гаара? — куноичи в который раз попробовала достучаться до младшего родственника, но, похоже, тот применил свое фирменное «в-игнор-всех-но-дзютсу». Джинчурики будто пребывал где-то далеко, в другом измерении, поэтому и не слышал, как его зовут. — Гаара, все уже разбрелись по делам. Нам тоже пора идти, — наконец не выдержал Канкуро. Джинчурики обернулся. Гаара пристально глядел в пространство перед собой. Никто не умел смотреть так, как делал он — не мигая, не отрываясь, окутывая тяжелым взглядом изумрудных глаз свою нечаянную жертву. — Тогда зачем вы меня ждете? — Хм, — очень информативно начал свою речь Канкуро, лихорадочно переосмысливая необходимость разговора. В основном ему не приходилось лезть за словом в карман, но это не касалось тех минут, когда он пытался беседовать с Гаарой. Поэтому он пристыженно промолчал. — Может потому что так будет правильно, — тихо проговорила Темари. Лицо Гаары ничего не выражало. На нем не было ни печати скорби, ни выражения боли от утраты, лишь какая-то опустошенность, словно ветер Суны давно забрал его чувства, оставив лишь одну сухую оболочку. Он был как настоящий алмаз — сплошные острые грани и холод внутри. Вообще-то эмоции у джинчурики были, но он предпочитал их прятать где-то в себе, потому как ему некому было их показывать. Темари почувствовала ЭТО. Огромную невидимую стену, что окружала Гаару. Можно было сколько угодно кричать, что за ней, что внутри неё, но никто бы не услышал. Джинчурики всегда оставался на некотором расстоянии от людей, загораживаясь ото всех. Он был замкнут на своем одиночестве и ничего другого не знал. Но наконец, он услышал своих родных. Гаара коснулся кандзи, что украшало его высокий лоб, будто проверяя, на месте ли оно или нет. Красной линией по бледной коже был выведен иероглиф «ай», что значит «любовь». Как же это иронично носить на своей коже слово, обозначающее то, чего ты всегда был лишен.  — Какой была наша мама? — вдруг неожиданно спросил джинчурики. После инцидента с Яшамару упоминать Каруру при Гааре было запрещено. Но, глядя на спокойного джинчурики, можно было попытаться. — Она… — начала Темари и бросила виноватый взгляд на своих младших братьев. Хоть они и были шиноби, но по сути своей ещё оставались детьми, и поэтому подбирать для них нужные слова оказалось очень трудно. Раньше у отпрысков Казекаге не было принято поднимать подобные щекотливые темы в разговорах. Девушке вдруг изменила природная уверенность, и она как никогда ощутила себя уязвимой. У нее были какие-то воспоминания о матери, но у братьев не оставалось ничего. Они были тогда слишком малы, чтобы сохранить какие-то четкие образы о родительнице. Для Темари же имя Каруры было связано с нежностью, заботой и уютом, пусть и лишь старые фотографии не давали забыть её доброе лицо. — Она была замечательной. — Мама ВАС любила? То как именно был поставлен вопрос, говорило о многом. Ведь Гаара спросил не о себе, а про брата и сестру, будто проведя между ними общую линию-знаменатель. Он отделял себя от них, ибо знал, что не был любим. Возможно, он впервые за всю сознательную жизнь хотел знать что-то, что не касалось его самого. Джинчурики никогда раньше и не интересовался чувствами своих родственников, потому как они когда-то отвернулись от него, пусть и не по своей вине. В прошлом, если бы они ответили неверно, их мог бы ждать песчаный гроб. Прежний Гаара давно бы в клочья их порвал, но он изменился. Куноичи помотала головой, от чего её задорные хвостики подпрыгнули. — Насколько я понимаю, она любила всех НАС. — Откуда ты знаешь? — тут уже был черед Канкуро задавать глупые вопросы. — Есть такая таинственная вещь, которую ВАМ никогда не понять. И называется она… женская интуиция! — сказала девушка, а потом фыркнула в сторону. — Ох уж эти мальчишки… — Вы были для нее особенными, — сказал Гаара, словно что-то решая для себя. — Значит, и для меня должны быть. — Да. А раз мы до сих пор живы, то действительно ОЧЕНЬ в этом преуспели, — выдал средний из детей Казекаге. — Канкуро! — взвилась Темари, готовая в любой момент дать воспитательный подзатыльник брату, разрушившему такую трогательную минуту. Но её инициативу к членовредительству остановил Гаара. Вновь повернувшись к родственникам спиной и рассматривая мемориальные доски, он произнес: — Он прав. Теперь вы для меня действительно будете особенными, — сказал Гаара так, словно выдавая предсказание. Если слова произнести с нужной интонацией, то Вселенная может вдруг измениться соответственно твоей воле. Возможно, так оно и было, по крайней мере, лично для Темари и Канкуро, которые вдруг испытали нечто похожее на гордость за своего брата. Пусть получилось довольно скудное и скупое признание в родственных чувствах, однако словарный запас джинчурики был весьма и весьма ограничен — Гаара пока не очень хорошо разбирался в тонкостях общения. Да, возможно, его заявление носило отпечаток эгоизма. Моя семья, мои родные, моя деревня. Но то, что ЕГО, он должен был теперь защищать. Темари тихонько положила свою ладонь на плечо Гаары. Теплая тяжесть оказалась удивительно приятным открытием для Самовлюбленного Демона, и он не стал её отталкивать. Канкуро тоже присоединился к сестре, дотронувшись рукой до другого плеча джинчурики. Слова были не нужны — они бы оказались тут лишними. К тому же всё давно уже было сказано. Молчанием тоже можно делиться, особенно, когда оно настолько многозначительно, что успешно заменяет собою речь. Гаара будто завернулся в эту глубокую и насыщенную тишину, оставив место для брата и сестры, допуская их в свое личное пространство. И среди этого молчания послышалось сухое шуршание. Краем глаза Канкуро заметил какое-то легкое, неуловимое движение за спиной, но когда он оглянулся, видение уже пропало — растворилось, точно мираж в пустыне. Возможно, это была игра воображения, но он мог поклясться, что позади буквально на секунду появилась женская фигура, будто состоящая из песка. Она протягивала к троице руки, будто в отчаянной попытке их защитить. Канкуро она кого-то смутно напомнила. В далеком, почти забытом детстве этот силуэт склонялся над его колыбелью. Темари же, которая цепко наблюдала за Гаарой точно могла утверждать, кое-что другое. Она могла сказать, что на мгновение выражение лица джинчурики смягчилось. Суна обновлялась. Даже в пустыне иногда идут дожди и где-то среди песков прячутся оазисы. Просто нужно знать, когда ждать чуда и где его стоит искать. И даже в суровом мире шиноби бывает место для маленьких открытий. Песчаный Демон вдруг вспомнил, что когда-то давным-давно он умел плакать, и него была, а точнее есть, семья. И что более удивительно — от этой мысли ему становилось легче.