***
Было ли это выходом? Почти наверняка — нет. Но это стало новой целью, новой возможностью. Поводом просто идти, а дальше будь что будет. И они шли. В сумерках. В потемках. В свете звезд, сокрытых туманом; возможно, вокруг одной из них вращалась незнакомая Земля. Они шли, потому что больше ничего не оставалось. Окружающий мир словно бы чувствовал, что эти двое больше не его часть: кроме привычной тучи гнуса не с кем было бороться, есть — тоже некого. А может, животных распугали птеры, периодически проносившиеся светящимися огненными пятнышками над лесом или в чаще. К середине ночи круговые мостки вывели на перекресток, расходившийся уже знакомыми тропами. На той, что вела к Знатецкому озеру, вдали померещились очертания людей, и Лавр, у которого сумеречное зрение было развито не в пример хуже птерского, порадовался, что они без факелов. И одновременно с тем расстроился: может, для всех бы стало лучше, увидь их знатецы и реши их судьбу? Проще уж точно… Но они свернули с прямого жизненного пути, и дороги назад не было. У самого спуска — винтовой лестницы вокруг дерева, ведущей к Храму, — темневших издалека на фоне неба шпилей было не различить, как и куполов, которые Лавр видел лишь мельком, а Зэй и вовсе никогда. Хуже, что от взгляда утаились не только они. Болото в этой части было осушено, а деревья выкорчеваны. Под ногами сошедших со ступенек парней оказались каменные плиты, уводившие прямой широкой дорогой в плотный туман, рябивший в глазах. Жужжание раздалось раньше, чем показался его источник, и заторможенные от измождения юноши задрали головы к небу, пытаясь различить там контуры насекомого. Нужно было смотреть на землю. С другой стороны дороги, подтягиваясь на трех лапках, волоча брюхо и подмахивая поломанными крыльями, спешил он. Белый ветвистый узор, захвативший огромное изящное тело, хорошо различался даже в темноте, не оставляя никаких сомнений. Весп. Заплетавшиеся друг об друга похлеще ног мысли Лавра не сразу обрели очертания. Он медленно моргнул. В ложно спасительной темноте век жужжание стало еще более громким и угрожающим, а ладонь Зэя в его руке еще горячее. — Бежим, — запоздало выдавил из себя знатец. Какое там. Ковыляя изо всех сил, они едва опережали покалеченного веспа, чье изломанное тело требовало мстить, а сознание — убивать. В бесцветном шуме выплыл темный полукруг Храма, и это придало сил отчаявшимся парням. Черная стена приближалась, практически нависала. Уже можно было различить гигантские, квадратные, ни на что не похожие и не слишком красивые ворота. Ворота без ручки. Ворота без маленькой дверцы. Ворота без замочной скважины. Холодный гладкий металл; один он, сколько ни шарь ладонью. И весп, в чьи нечеловеческие глаза только и осталось заглянуть перед смертью. — Вот и все, — с непонятным удовлетворением изрек Зэй, вытаскивая фальшион. — Земля примет нас. Ослепительная струя света, ярче солнечного, ударила по паломникам Храма. Одновременно с этим раздался дикий скрежет, и прижимавшиеся спинами к глухому металлу парни повалились внутрь. Храм поднял свои ворота и почти тут же с размаху их опустил; не успей Лавр отдернуть ступни — остался бы без них. Сначала было темно. Потом помещение, оказавшееся коротким тоннелем с высоким потолком, наполнилось белым мерцанием, щелчками и отрезвляюще-резким запахом, от которого по телу шли мурашки. Парни встали и вздрогнули: впереди уехала вверх еще одна высокая дверь. К ней и поспешили, боясь, что она тут же опустится, подобно первой. Их встретила огромная полукруглая зала, покато спускавшаяся вниз, в стальную яму с симметричным узором, напоминавшим солнце. — Как Ахитерхос, — как проморгался, прокомментировал увиденное Зэй, вспомнив театр. Вместо кресел на склонах торчали короткие колонны, покрытые черным незнакомым материалом, скользким и упругим. Помещение озаряли необычные лампы: вытянутые, вделанные в стену и дававшие ровный белый свет. Дверь за спиной опустилась. Запах усилился. На противоположном конце был еще один закрытый проход, но сколько парни ни долбили в него кулаками и ногами — без толку. — Что теперь? — спросил Зэй, устало опускаясь на пол из того же мягкого черного материала, что и колонны. Храм точно ждал этого вопроса. Воздух забурлил. Сначала пошел легкой рябью, как в ясный день над нагретым камнем, потом сжимающейся завесой, двигаясь от стен к центру. Парни в панике бросились вниз, но она догнала, коснулась холодом, поднимая волну мурашек. Свет становился все ярче. Трещавший воздух пронзил громкий голос: — Земля, Новоевразийский союз, центральная. Это КОИ тридцать, десять, ноль один. Примите двух людей. Лавр с удивлением понял, что говорила Лилия Павловна, и дернулся в надежде ее увидеть. — Принимаем, — раздался громогласный флегматичный ответ. Живот дернуло, как крюком, в области солнечного сплетения. Белый свет захватил все существо. Зэй заорал, но этот звук быстро смолк, сменился давлением на перепонки от звенящей пустоты. Лавр ничего не видел, но ему казалось, что тело летит вниз, а все внутренние органы, наоборот, — вверх. Длилось это недолго. Он сорвался с «крюка» и рухнул на мокрую землю. Все вертелось с головокружительной скоростью. Руки судорожно впились во влажную грязь. Потом стало ясно: то кружится не мир, а голова. Стошнило, и стало полегче. Подняв голову из грязи, Лавр увидел темную ночь, какой никогда не бывало на его родине. Ее разбавили далекие вспышки света. С другой стороны за металлической сеткой, шумя подобно прибою, нависала черная стена голого леса. Стошнило еще раз. Тело била сильная дрожь. Лавр отстраненно отметил: было очень-очень холодно. Как не бывало никогда. Моросило чем-то белым. Воздуха не хватало, его приходилось судорожно хлебать, широко раскрыв рот. Страх пронзил голову: где Зэй? — Зэй! — Он попытался крикнуть, но вырвался сип. Никто не отозвался. — Зэй! Страх сменился паникой. Встать не получалось. Загребая грязь вперемешку с рвотой, Лавр лихорадочно пополз в сторону стены. Вспышки света приближались. Одна уже мазнула по голени. Воздуха не хватало… Цепляясь за улетавшую землю, Лавр потерял сознание.***
Вместо сырой земли под спиной оказалось что-то пагубно мягкое: не ухватиться, чтобы остановить головокружение. Лавр дернул рукой, стукнулся об успокоительно жесткий металл, резко вспомнил все и распахнул глаза. На бежевых стенах небольшой комнатки плясали закатные отсветы из-за неплотно занавешенного окна. Лавр лежал в постели, надежно укрытый одеялом. Из сгиба локтя торчала широкая и короткая игла, от которой к прозрачной емкости с бесцветной жидкостью, прикрепленной к вешалке, тянулась гибкая трубка. Больше в помещении никого и ничего не было. Впрочем, вскоре ситуация изменилась. Послышались шаги, и распахнулась дверь: обычная деревянная дверь с ручкой, а не опускающийся, подобно топору, стальной лист. Вошла черноволосая женщина в бедно-голубых штанах, облегающей белой рубахе из тонкой ткани и очках в тонкой оправе. Она улыбнулась и приблизилась. Ее усталое лицо и беспокойные синие глаза казались неуловимо знакомыми. — Лавр, ты наконец очнулся, — сказала она, устраиваясь на краешке кровати. Голос тоже звучал знакомо. От попыток вспомнить хоть что-то об этой женщине голова заболела еще сильнее; да это было и неважно. Важно совсем другое: — Где Зэй?! — спросил Лавр и попытался сесть. Удалось со второй попытки, когда женщина со вздохом поправила подушку, передвинула стальную вешалку с прицепленным прозрачным бурдюком и кратко ответила: — Зэй жив, все хорошо. Информация не показалась исчерпывающей. — Что с ним? — С ним работают наши специалисты. Помогают организму перестроиться, чтобы остатки крыльев не мешали и можно было свободно дышать местным воздухом. — Я хочу его увидеть! — Лавр, к нему сейчас нельзя, да и тебе не стоит вставать. Но, поверь, я не обманываю, с ним все хорошо. Правда. Потом мы обязательно к нему сходим. В ее словах была истина. Даже сидеть оказалось задачей не из легких. Тело покрылось испариной, несмотря на то, что Лавр мерз. Нестерпимо хотелось снова лечь, но при постороннем человеке в такой позе он чувствовал себя слишком уязвимым и не контролирующим ситуацию. Под его холодным взглядом женщина поежилась, но попыталась завязать разговор: — Как ты, наверное, понял, вы на Земле. Парень кивнул. На самом деле он не мог до конца осознать, что произошло; просто принял это как должное. — Лаврик… Ты совсем меня не помнишь? Детское имя обескуражило, а назойливое ощущение, что они где-то виделись, не давало сказать: «Нет», но и понять, где, не удавалось, поэтому пришлось снова смолчать. — Я Лариса Михайловна. — Женщина вглядывалась в суровые синие, как и ее, глаза, но не нашла ни проблеска узнавания. Глубоко вздохнула и тихо пояснила: — Лара. Твоя мама. Мама. Глаза парня расширились. Словно отрицая это, он закачал головой. Все сошлось, и тем сложнее было принять: его мама жива. По щекам Лары потекли давно сдерживаемые слезы. Она потянулась, чтобы обнять сына, но Лавр не дался. Он в ужасе отпрянул, вжался в спинку кровати и обхватил себя руками. Он снова был там, двенадцать лет назад, на дощатом полу их с родителями домика. Впервые с тех пор Лавр плакал.***
Новость о том, что Дмитрий Евгеньевич натопил баню, порадовала студентов, спешно скидывавших оранжевые жилеты прямо в лодки. Сегодня их группа занималась кошкованием: вылавливала крюками на канатах глубинные водоросли под проливным дождем, и все ужасно замерзли. — Ван Яо Яо вообще озверела! — проворчала Маша, растирая застывшие ладони. — На кой ляд нам целых три лодки ламинарии? Я ей говорю: на «выявление биоразнообразия» уже до конца практики хватит, а она что? Кошкуйте-кошкуйте. Девушка очень похоже изобразила тонкий мурлычущий голосок китаянки, которая при всей своей внешней мягкости обожала гонять подопечных в хвост и в гриву. — Как на какой? Жрать она их будет, — зло прокомментировала Настя, выжимая рукав растянувшегося свитера. — Вот и пускай подавится! Егор, тащивший ведра со злополучными водорослями, хмыкнул и попытался оправдать помощницу преподавателя: — Да ладно вам, зато сегодня уже точно никаких лишайников в поле. Только спокойный ночной отдых в теплой компании микроскопов. — Чего это? — недовольно переспросила Маша, под конец первой недели практики на Белом море мечтавшая лишь о постели, причем лучше — родной. — Того. Как гисту сдавать будем? Зарисовки только у Лавра готовы. — И у его сладкой парочки, да, Ярик? — Серега пихнул в бок парня, понуро шедшего с низко опущенной головой, и состроил ему глазки. — Я не понимаю, как они хотят, чтобы мы все успели. Тут двадцати четырех часов в сутки не хватит, даже если не спать. — Тебе и тридцати пяти бы не хватило, — раздраженным шепотом отозвался потревоженный парень. — А! — махнул на него рукой Серега и пошел приставать к Лавру. — Слу-у-ушай, а не дашь срисовать? Настырный неопрятный Сергей Бондаренко, близоруко щурившийся при общении, был одним из самых отвратительных знакомств в жизни Лавра, но отказать одногруппнику в такой простой просьбе он не мог и коротко кивнул: — Ага, дам. — Вон, слышали, как все решается? Теперь можно будет и поспать по-человечески. — Снова бухать до утра, ты хотел сказать? — презрительно сморщилась Настя. — Увы, нет. Остались только запасы кафедрального спирта, но, если мы его сопрем и спалимся, нас Евгенич уроет. — Правильно сделает. За незатейливой перепалкой студенты дошли до кордона и там разделились: парни пропустили девушек отогреваться вперед, а сами отправились раскладывать на просушку наловленный материал. Они как раз успели закончить и сходить за чистыми вещами, когда сердобольные сокурсницы, постаравшиеся закончить побыстрее, сообщили, что баня свободна. Шестеро парней в компании двух преподавателей дружной гурьбой ввалились в теплый бревенчатый сруб и почти все наперегонки принялись срывать с себя мокрые одежды. Лавр, как всегда, не торопился и аккуратно развешивал вещи, энтомолог Алексей Геннадьевич пошел нарывать березовые веники, а Зэй обмотался в полотенце и покорно ждал на лавочке. Парилку любили оба; климат на Земле (по крайней мере, в той ее части, где теперь жили), оказался просто ужасным: парни постоянно мерзли и кутались в многослойные свитера и кофты, но все равно не могли нормально согреться. Ужасным на Земле было не только это. Такая простая вещь, как ходьба, давалась с двойным трудом. Постоянно казалось, что на плечи взгромоздили тяжелый валун и давят сверху. Лара Михайловна объясняла это разной силой гравитации планет. Она вообще многое объясняла странными вещами: головные боли приливами и отливами, возникавшими из-за Луны, тогда как у Виридии, планеты без спутника, их не существовало; рост парней под два метра и миниатюрные размеры земных фауны и флоры — все той же гравитацией; кажущуюся смуглость местных по сравнению с бледностью кожи Зэя — пониженным уровнем гемоглобина в крови птеров; возможность работы техники и машин — электричеством и энергетикой, а их — термоядерным синтезом, пришедшим на смену ПЭС, ГЭС, ВЭУ и прочим аббревиатурам; осведомленность знатецов о происходившем и возможность общаться на отдалении — «обыкновенным радиосигналом». За два с половиной земных года она вместе с учеными, старавшимися адаптировать парней, вообще сумела рассказать о многом, но не все было ясно до сих пор. В парной стоял аромат нагретой сырой листвы и можжевельника. С наслаждением втянув воздух, Лавр забрался на верхнюю полку. По телу пробежало приятное покалывание от жара. Он позволил себе прикрыть глаза, но тут же все испортил раздражающий голос с нижних ярусов: — Ярик, да ты у нас, никак, ангел? Только нимб на подзарядке, а крылья в стирке? Болтливый Серега не стеснялся быть бесцеремонным и вульгарным. Сам он находил это весьма забавным. Зэй, а для местных Вилкас Ярослав Владимирович, пролезавший вслед за Лавром, замер на второй полке, беспомощно обнял себя руками и, обернувшись, переспросил: — Что? Серега показал на спину, туда, где вдоль лопаток тянулись два симметричных шрама. Тот вздрогнул и ответил приглушенно: — Да просто операцию на легких делали… — Оу! Про кожную болезнь на руках я уже слышал, а про это еще нет. Чего с легкими было? Зэй нервно пожал плечами и, забравшись на полку к Лавру, отсутствующим взглядом уставился в стену. Глядя на это, самому Лавру захотелось застонать от отчаяния. День и так выдался непростым, а его завершение теперь обещало стать просто отвратительным, как и ближайшие несколько недель. И все из-за какого-то придурка, не умеющего следить за языком. Конечно, то, как Лавр мысленно костерил Серегу, было не совсем справедливо, ведь тот не знал всей подноготной. Не знал, что когда-то молчаливый социофоб Ярик был решительным и веселым Зэем. Не знал, сколько с ним пришлось работать психиатрам, а потом психологам, чтобы он снова начал участвовать в происходящем вокруг. Не знал, что любое решение за двоих, поступаясь в подкорку вбитыми принципами невмешательства, принимал Лавр, потому что Зэй панически боялся свободы выбора. Поначалу новая жизнь казалась Лавру невыносимой. Первые полгода они почти не выходили из исследовательского центра; за высокими окнами земля скрывалась под плотным слоем снега, о существовании которого в природе уроженцам Виридии было невдомек. Жили парни вдвоем в просторной комнате, но у Лавра сохранялось стойкое ощущение, что он постоянно один. Зэй едва ли реагировал на него и всегда молчал, а прежде необщительный знатец в перерывах между своей учебой и его осмотрами без конца говорил, говорил и говорил. Он рассказывал услышанную информацию на птерском, искусственно созданном на основе главных земных языков, пытался научить знатецкому, оказавшемуся русским, когда кончались слова — читал вслух местные книги. По ощущениям — все равно что читать радужному карпу. Ты надрываешься, а он беззвучно приоткрывает рот; разве что хвостом колыхнет, и гадай, надейся, на тебя отреагировал или на какое-то свое подводное течение. Ни с чем не сравнимым счастьем стал момент, когда через два месяца Лавр задал вопрос на птерском, самый простой: — Что ты хочешь сегодня, продолжить сборник сказок или отвлечься на Чуковского? — Не знаю, нет важный, — ответил Зэй на ломаном русском и прибавил: — Я ничто понимаю. Однако радость была недолгой. Подавленный парень встал на порог нового мира, да так и топтался на нем вот уже третий год. Он делал так, как ему говорили, или сидел без движения. В итоге пойти учиться на биологов стало решением начавшего осваиваться в новом мире Лавра; не без наущения матери, конечно. Несколько раз Лара Михайловна возила парней по городам, показать, что те из себя представляют. Впечатления сложились тягостные, везде была одна и та же картина: в центре шумно, роскошные здания впивались в небо золотыми куполами, вздымавшимися над резными цветными фасадами с бесчисленными портиками, а на окраинах начинались нескончаемые руины заброшенных строений, напоминавших термитники. В них редко кто жил; в центрах крупных городов с лихвой хватало места для всех желающих, а в городах помельче вся инфраструктура состояла из таких «заброшек». Лариса объясняла, что на Земле царит условный социалистический анархизм, скрепленный территориальными союзами вроде Новоевразийского, который составляют в основном русские и китайцы, сумевшие убежать от эпидемии с перенаселенных земель в Сибирь. Относительно благополучный мир без открытой вражды стал возможен благодаря бесплатной энергетике, высокопродуктивным генномодифицированным организмам и низкой плотности населения. Однако ее сын от понимания политических процессов был еще дальше, чем от углубленного курса естественных наук. Пояснение, что Дом птеров действует по возведенным в абсолют принципам социал-анархизма, мало что ему сказало. Общество на Земле так же разбивалось на профессиональные коллективы, решавшие текущие вопросы автономно от чьих-либо геополитических чаяний, но координировавшие действия через интернет-конференции с коллегами с других континентов. При этом отсутствие войны считали явлением временным и шатким. Все ее боялись. В лабораторной столовой эта тема всплывала часто, особенно когда народ выпивал, и у всех были свои точки зрения на этот счет. Говорили там не только об этом. За глаза сотрудников лабораторного корпуса, где работала Лара Михайловна, называли «утопистами». Лавр, у которого не сходились концы с концами между воспитанием в принципах невмешательства, насажденных все теми же утопистами, и их генетическими экспериментами над себе подобными, с радостью слушал все версии того, зачем они все это затеяли. Ответы были крайне разнообразны. Лара говорила, что за спиной человечества слишком много «бэкграунда». Культурные различия народов бесконечно будут приводить к войнам; стремление к власти и деструкции заложены в нас на генетическом уровне, подобно другим наследственным признакам и накапливавшимся мутациям. Естественным путем с этим ничего не сделаешь, а изменить каждого члена общества невозможно. Гораздо проще начать все с нового листа, но не чистого, а с заранее вложенными правильными программами. Ее нынешний муж Альберт Григорьевич считал, что отсутствие других антропоморфных видов во вселенной сослужило злую службу: у разрозненного человечества как не было, так и нет повода объединиться. Подобно тому как враждующие племена испокон веков сплачивались перед лицом общей беды, сам факт существования другой, инопланетной цивилизации должен был объединить людей общей идеей. И раз такой цивилизации не было, ее стоило создать самостоятельно. Нино Зурабовна поминала старую пословицу о том, что нельзя ехать в Тулу со своим самоваром. По ее мнению, на Виридии существовала своя сложившаяся экосистема, и птеры идеально в нее вписались, заняв отдельную нишу. Так, а не грубой экспансией, и должно выглядеть освоение чужих миров. Цзин Вэй на вопросы Лавра ответил с присущей ему искренней патетикой: «Мы — творцы. Но наши творения всегда должны быть прекрасней нас самих, иначе зачем вообще творить?» А кто-то и вовсе объяснял простыми словами: «Потому что можем». При этом все они говорили, что в каждом деле, коли взялся, нужно руководствоваться вопросами целесообразности и принципом «не навреди», то есть, тем самым невмешательством без необходимости, а на робкое возражение Лавра, что его Зэй считает иначе, со вздохом ответили: «Есть такие люди, которые и без посторонней помощи вредят себе». Парень понимал, что во многом они были правы, но подобное отношение окончательно отдалило его от «местных знатецов» и, в частности, от матери, которую он так и не смог простить. Роскошь центра города с его многокомнатными квартирами, как и идеи утопистов, не манили Лавра. После пережитого потрясения ему хотелось одного: просто жить. Тянуло сбежать в лес. Низкорослый, чужой, холодный, наполненный незнакомыми запахами и до смешного мелкими насекомыми… он все равно оставался лесом. Экскурсия в заповедник, куда парней волонтерами в экспедицию взял деятельный Александр Леонидович из соседней лаборатории, пришлась Лавру по душе значительно сильней. Там они с утра до вечера собирали пробы почвы и воды, следили за миграцией птиц, подобных ящерам, но покрытых плотным слоем перьев. Животный мир Земли приводил Лавра в восторг… развеивавшийся пеплом, стоило обернуться на безучастного Зэя. Это было больно, каждый раз. Возможно, стоило привыкнуть и смириться, но никак не выходило. Никто не знал, как же сильно он устал. Лавр чувствовал, что не справляется. Не раз его настигала крамольная мысль уйти, бросить, но наступал новый день. Он вставал с постели, аккуратно заправлял белье, смотрел на спавшего напротив Зэя, обнимавшего подушку, и понимал, что никогда не сможет покинуть его, то единственное, что у него осталось. Если бы кто-то спросил, в каких они с Зэем отношениях, он не смог бы дать ответ. Они все еще были даже не друзьями, или уже давно перешли черту обыкновенной дружбы? После поступления (через полтора года и «по блату») стало чуть легче. Вольно или невольно приходилось постоянно общаться с группой сверстников, а интенсивная учеба заполняла внутреннюю пустоту. Она сопровождалась частыми полевыми практиками. Предыдущая была на Кавказе, «откуда вышел современный европеоид», и нравилась значительно больше беломорской. По крайней мере, там было тепло. Так и проходили будни двух виридиан. Они учились, социализировались… А еще они трахались. Как только Зэй хоть отчасти пришел в себя, они стали ебаться, как дикое зверье, и это единственное, в чем бывший птер проявлял подобие инициативы. Он никогда не был сверху, да и чаще у него просто-напросто не стояло; кончал еще реже. Но это не мешало требовать унизительной мольбой: «поимей меня», «свяжи меня», «сделай, что считаешь нужным» и «не ласкай». Лавр не сразу понял, что у подобного поведения есть свой подтекст. Поначалу он просто имел, радуясь, что Зэй хоть чего-то захотел сам. Потом бесился: от нежелания партнера и принуждения к насилию у него и у самого разом падало. Несколько раз Лавр даже пробовал связывать Зэя, но едва ли кому-то из них это принесло удовольствие. Только когда он, вопреки возражениям, настойчиво ласкал безвольного любовника, и тот прошептал: «Я не заслуживаю», — наконец дошло. Все это время Зэй хотел не секса. Он хотел наказать себя за сделанный выбор. Хотел, чтобы от него ничего не зависело. Поначалу Лавр пытался объяснить, что ни в чем его не винит. Что не может и не хочет наказывать. Что он жаждет видеть Зэя прежним: решительным и живым. Пытался отказывать, настаивать… Потом просто смирился и без затей ебал покорного партнера. Проще было поддаться и наказать их обоих, чем терпеть уговоры или апатию. Лавр ненавидел в такие моменты и Зэя, и себя самого; иногда настолько самозабвенно, что после акта душа выворачивалась наизнанку, а вслед за ней и желудок. Его радовали наметившиеся после начала учебы тенденции. Зэй почти не просил сделать с ним что-нибудь плохое. Поначалу слишком уставал, чтобы заниматься сексом в принципе, а потом само собой так сложилось. Лавр, опасаясь, что резавшие по живому просьбы снова вернутся, в качестве превентивных мер сам звал разделить с ним постель. Зэй, прежде всегда уходивший к себе, все чаще стал оставаться с ним под одним одеялом не по просьбе или принуждению. Правда, в экспедициях секс на скрипучем пружинном матрасе умудрялся приводить Зэя в смущение, что было удивительно для того, кто прежде жил в общине. Взамен он бессловесно предлагал себя в других местах: на письменном столе, подоконнике, стоя или на бетонном полу. Да, потом он уходил спать в свою постель, но Лавр твердо себя убедил: предложение места — это тоже выбор, пускай и небольшой, но все же самостоятельный. А тут Бондаренко со своим упоминанием крыльев! Возможно, это конец. Те хрупкие успехи, которых они достигли, рассыплются прахом. Хватит ли его на то, чтобы вновь начать сначала? Хотя еще практически ничего не произошло, в Лавре начала вскипать ярость, подстегиваемая страхом и отчаянием. Вокруг все трепались о своих планах, предстоявших поездках и прочей бессмысленной ерунде, предвкушали ужин, хлестали друг друга вениками, с криками бегали в холодную морскую воду, позабыв, как совсем недавно кляли ее на чем свет стоит, а он сидел и пялился, подобно Зэю, то на бревенчатые стены, то на термометр, показывавший сто десять градусов по Цельсию. Когда терпеть жар стало невыносимо, Лавр потрогал за плечо своего неизменного спутника и хрипло спросил: — Согрелся? — Да, — ответил тот, не отрываясь от созерцания чрезвычайно интересной кладки каменки. — Тогда пошли мыться. Зэй всегда мылся быстро, особенно когда дело доходило до спины. Лавр же никогда и не в чем торопиться не любил, и сейчас, словно из мести, натирался мочалкой особенно тщательно. Приятное ощущение легкости и чистоты, когда они, облачившись в свежие одежды, зашагали вверх по гальке и лесной тропе, было омрачено тихой яростью. Он попытался успокоиться и спокойно спросил: — Ты голодный? Никакого ответа не получил. Злость сама, впервые за все время, нашла выход: — Я тебя спросил, ты голодный? — это был просто разговор на повышенных тонах, но из уст терпеливого Лавра звучал как крик. — Нет, — неуверенно промямлил Зэй, забираясь лицом поглубже в ворот свитера. — Вот и славно, — прорычал Лавр. Живот с ним не согласился и проурчал скорбную песнь. — А ты хочешь есть? — спросил Зэй, в чьем голосе при желании можно было услышать надежду; он привык к уговорам, и происходившее сейчас выезжало за пределы накатанной колеи. Желания различать тонально-речевые нюансы у Лавра не обнаружилось, зато ярость выплескивалась через край: — А тебе разве не насрать, чего я хочу? — теперь это однозначно был крик, но юноша попытался взять себя в руки и сухо продолжил после паузы: — Ты сказал «нет» — значит, нет. Все. Пошли спать. Жилой корпус был довольно ветхим, и его высокотехнологичное оснащение казалось неуместным на фоне исписанных маркерами обоев; по давней традиции прошлых веков студенты повадились оставлять короткие записи и четверостишья в назидание потомкам прямо на стене. Веселый и сплоченный коллектив биологов-первокурсников на совместных выездах и ночевать стремился вместе. Городские жители, дорвавшись до природы, с охотой травили байки и пили «горькую», поэтому стремление Ярослава и Лавра занять отдельную комнату находили странным; впрочем, к странности этих двух давно привыкли. Ходил слух, что они геи, но никаких подтверждений тому ребята воочию не наблюдали: ни случайных фраз, ни прикосновений, ни томных переглядываний. Да и, откровенно говоря, мысли об отщепенцах их не слишком занимали, так, дежурно перемыть косточки. Прогретую комнату озарял голубоватый свет из окон, затянутых сеткой. Насколько южные земные ночи бывали непривычно темны, настолько же на севере они оправдывали звание белых. Лавр привычным движением запер дверь на задвижку и проследовал к своей кровати, одной из шести в помещении. Разделся, сложил вещи на стул, лег в холодную постель под жесткое от чистоты одеяло и затих. Было слышно, как Зэй скидывает ботинки, как шуршит своими брюками. Затем ненадолго воцарилась тишина — что тревожно, не прерываемая скрипом постели. Лавр со вздохом обернулся и понял, почему. Перехватив взгляд, его обнаженный любовник занял приглашающую позу: оперся локтями о стол и раздвинул ноги. Привычного теплого прикосновения к своей заднице он так и не дождался; хмыкнув, Лавр отвернулся к стене. Ему было слишком плохо; скорее удастся натереть мозоли на члене, чем заставить его сейчас затвердеть. А дальше произошло то, чего так боялся. Раздался голос, удивленный и извиняющийся: — Ты меня не трахнешь? — Нет, — холодно ответил Лавр трещине на стене. Та походила на нейронную сеть мозга крысы, которую его заставили препарировать месяц назад. Еще один поступок, который тяжело себе простить. — Ты злишься? — испуганно спросил Зэй. Лавр сглотнул ком в горле, но не смог дать ответ, и это было трактовано по-своему. — Тогда, пожалуйста… Трахни меня. — У меня не встанет, — честно признался Лавр. — Я не хочу. — А ты… Ты как хочешь. Хоть бутылкой. Хоть кулаком… Потом, может, встанет, и… — просьба была не новой: бутылками они пробовали, а вот кулаком бывший знатец наотрез отказывался; что противнее, Зэй его словно бы не слышал. Лавр зажмурился и сам себя спросил: нахрена он вообще продолжает жить и все это терпеть? Медленно, скрипя пружинами, сел на кровати. — Кулаком, говоришь? — спросил он у крысиного нейрона, сжимая ладонь до покрасневших костяшек, и с размаху ударил в стену. Несколько «дендритов» осыпалось штукатуркой. — А ты сам-то хочешь, чтобы я растянул тебя им? Своим кулаком? Лавр повернулся снова. Теперь Зэй сидел на стуле и смотрел на него, закусив губу. — Отвечай, хочешь или нет? — Лавр повторил вопрос спокойнее, но не менее грубо. Он ожидал, что любовник не ответит, однако тот подтвердил: — Хочу. — Хорошо, — кивнул Лавр и хлопнул по матрасу рядом с собой. «Хочу» в исполнении Зэя звучало ой как нечасто; наверное, это было и правда хорошо, но вот в том, чтобы пихать кулак в узкий канал, юноша уж точно ничего хорошего не видел. Пока Зэй устраивался на постели, Лавр нервно вспоминал все, что читал о фистинге. Пытаясь успокоиться, полез в тумбочку. Там в рюкзаке всегда услужливо ждала смазка, довольно нескоро пришедшая на смену маслу и крему для рук. Где-то под голографическим планшетом, с которым он так до конца и не разобрался, должна была валяться нераспакованная пачка хирургических перчаток; их выдавали для работы с красителями, но Зэй не решался надеть нечто со столь сильным запахом резины на свои обонятельные бугорки. Натянув перчатку на правую руку, Лавр обернулся. Его любовник уже стоял на коленях, зарывшись лицом в судорожно сжатое одеяло. Смотреть на такую покорную позу было не возбуждающе, а мучительно. Положив левую руку на напряженную спину и огладив, Лавр прижался щекой к бедру, покрытому светлым пушком. Потерся. Зэй вздрогнул. Наверное, борода кололась. Язык, коснувшийся сначала яичек, а потом и ануса, также был встречен дрожью. Рука в перчатке, щедро политая смазкой, дотронулась ягодицы. Пальцы принялись нежно надавливать вокруг входа. Другая ладонь привычно легла на невозбужденный член любовника. Злость постепенно начала отходить, замещаясь нежностью и желанием все сделать правильно. Именно в этот момент Зэй решил задать вопрос: — Ты меня не свяжешь? Лавр отпрянул, как ошпаренный. Голос сорвался. Лишь на третью попытку удалось выговорить: — Нет. — Но… — Нет, я не свяжу тебя, потому что ни один из нас этого не хочет. Зэй зашевелил губами, очевидно, собираясь возразить. Лавр не выдержал. Он вскочил с постели и, спрятав глаза за ладонью, спросил: — Мне уйти? Ответа не услышал. Что ж. Поговорка гласила: молчание — знак согласия. Нога никак не хотела попадать в штанину. Глаза жгло. С губ сами собой сорвались злые слова. Искренние. Давно вертевшиеся в голове. Признание поражения. — А ты сам, Зэй? Ты никогда не думал уйти от меня? К кому-то другому, например? Возможно, у него… или нее… выйдет лучше, чем у меня. Потому что я не справляюсь, как бы ни старался. И, наверное, никогда уже не справлюсь. Прости. Собираясь в экспедицию, Лавр совсем забыл про сигареты. Теперь в пачке оставалось жалких три штуки, в то время как дымить, сидя на крыльце в окружении мошки, хотелось до самого утра. Он уже подошел к двери, на ходу натягивая рубашку, когда послышалось тихое: — Не уходи. Стук босых ног по жесткому бетону и сбивающийся голос: — Лавр-р-р, пожалуйста, не уходи! Сердце замерло и забилось быстро-быстро. Сколько он ждал, ждал каждый день, что Зэй обратится к нему так? Два бесцветных года прозябания, словно жизнь поставили на паузу, и только теперь замороженное время возобновило свой бег. Притупленное, ватное восприятие, такое, словно Лавр смотрит на происходящее со своим игрушечным телом свысока, ушло. Мир снова стал остро осязаемым. К глазам подступили слезы. Теплое тело прижалось к спине, а руки обвили его грудь. Горячее влажное дыхание опалило шею. Лавр повернулся резко и поцеловал губы, из которых оно исходило. Зэй ответил неловко и скомканно, так, словно вовсе не он целую прорву лет назад учил его целоваться, но обоим сейчас было плевать, когда и что случилось прежде. Они не отринули все прошедшее, но сейчас отчаянно хотели начать с самого начала. В узкой, как гамак, постели получалось устроиться только на боку. Теплые объятья и дыхание, по звучанию — одно на двоих, никак не желали успокоить гулко стучавшие сердца. Лавр не был уверен, как должен поступить дальше, но Зэй сам попросил, не виновато, уверенно: — Я правда хочу, чтобы ты это сделал. Если… не против. — Пообещай, что скажешь, если будет больно или неприятно, — приподнявшись на локте, попросил бывший знатец после недолгого раздумья. — Скажу. Лавр кивнул, удовлетворенный ответом, и включил настольную лампу. Стянутой из-под головы и подтолкнутой под бедра подушкой намекнул, чтобы Зэй устроился на спине. Тот поспешно выполнил, прижав колени к груди. Он точно помнил, как реагирует тело Зэя на те или иные прикосновения, и теперь, не отпихиваемый ладонями, с искренним наслаждением зацеловывал живот, пах и внутреннюю сторону бедер, проходился языком и губами по окрепшему члену. Одновременно с этим начал постепенно вводить смазанные пальцы в перчатке. Три теперь всегда помещались туго, но без проблем. Сложенные в щепотку, они плавно вошли вместе с четвертым. Лавр замер, а потом легко погладил сдавленными пальцами мягкую ткань и слегка развел их в сторону. Зэй, давно привыкший к беззвучию, громко застонал, позабыв о соседях за тонкой стенкой. В том, как растягивались стенки его канала, демонстрируя алую плоть, было что-то противоестественное и одновременно с тем возбуждающее. Тела парней покрылись испариной от жара, шедшего изнутри. Лавр извлек пальцы и теперь массировал пульсирующий горячий вход костяшками. Надавливая все сильнее, пытался буквально ввернуть кулак внутрь, не веря, что такое возможно. Потом распрямил ладонь и вновь поочередно вводил пальцы; решил попробовать добавить пятый так. Не скупясь лил смазку. Целовал стопы и все, до чего мог дотянуться. Замирал, спрашивал, больно ли, и, получая отрицательный ответ, продолжал движение. Не находил времени стереть холодный пот, стекавший по хребту. Неосознанно шептал что-то идиотски-ласковое и слушал ответные стоны невпопад. Наконец это произошло. Очень-очень медленно ладонь с влажным чавканьем целиком погрузилась внутрь до самого запястья. — Вошел, — удивленно констатировал Лавр, сам не осознав, как к этому относится, и попытался аккуратно сложить руку в кулак. Рвано ловя воздух ртом, Зэй едва коснулся своего члена и кончил. Оргазм был продолжительным; он нарастал прибойной волной и подхватывал, выкидывая на самый ее пик. Лавр никогда бы не подумал, что столько спермы может излиться за раз. Руку сдавливали сокращавшиеся мышцы: сначала рывками, затем все плавнее. Казалось, так, а не только ушами, можно слушать чистое наслаждение. Когда все кончилось, Лавр разогнул пальцы и начал доставать ладонь так же медленно, как вводил. Зэй заплакал. Это были первые слезы с тех пор, как ему отрубили крылья. Лавр ни о чем не спрашивал и не пытался успокоить, просто лег рядом и прижался. Бурный соленый поток не скоро сменился короткими громкими всхлипами. Потом Зэй заговорил. Слова его были сумбурны, трудноразличимы, и все же Лавр не пропустил ни одного. — Знаешь… Когда я учил русский по учебнику, мои любимые упражнения были типа «выбери верное утверждение» или «найди верное слово». Думал, если правильно подобрать, то все встанет на свои места. Будет как-то проще… Долго пытался понять, как называется то, что, ну, между нами. Подбирал про себя слова. А все так тянулось… А сейчас ты сказал, что уйдешь, и… И я нашел верное слово. Точнее, понял. Это не одно слово. Слова. Их так много… Потому что твой отец был прав: я вечно ищу, как дурак, простые ответы на сложные вопросы. — Ты не один такой дурак. Я давно занимаюсь тем же. — И как, успешно? Не отвечая, Лавр поцеловал Зэя. Хотелось сказать, что он больше никогда не сможет без своего глупого жука, потому что иначе в жизни нет никакого смысла. Молить, чтобы тот не оставлял его одного. Чтобы всегда шел рядом. Но все это казалось глупым, громоздким, а главное, не способным выразить самую суть. И поэтому они просто целовались. Вскоре Зэй оторвался, чтобы вытереть нос и сделать чертовскии правильный вывод: — Без разницы, как мы это назовем, да? — Да. Абсолютно никакой разницы. — А все равно так и тянет развести гнилой пафос. — Зэй хохотнул. — Ну… Ты просто знай. Я твой, Лавр-р-р. Я только твой. И даже если соберешься уйти, как сегодня… — Да я вообще-то просто покурить хотел, — почти не покривив душой, оправдался Лавр и, собравшись, как перед самой важной клятвой в своей жизни, произнес: — Я твой, Зэй. — Ну, еще не до конца, — подмигнул ему в ответ хитрый жук, расплываясь в широкой улыбке. Слезы перестали течь, но не просохли; он очевидно храбрился, пытаясь перебороть эмоции, как в былые времена. Ткнулся мокрой щекой в шею Лавра и прошептал: — Помнишь, давным-давно я обещал тебе, что в следующий раз буду сверху. Ну так вот… — Время пришло? — хмыкнул Лавр, поддерживая его шутливый тон, и сглотнул. Он никогда не жаждал оказаться снизу, и одновременно с тем как никогда готов был отдаться без остатка. — Пришло, — с очередным всхлипом уверенно подтвердил Зэй. — И когда там этот час расплаты? — Думаю, минут через сорок… Как в себя приду. Ну, а что время терять? Ты чего ржешь? — Я просто рад, что ты со мной, — ответил Лавр, зарываясь носом в мягкие волосы; те пахли травами и частичкой родного мира. Ночь так и не наступила для двух людей, наконец нашедших верные слова, себя и друг друга. А впереди ждал длинный собственный путь, который еще предстояло пройти. Вместе.