И поет.
Но песню эту, прекрасную, чуждую всем детям Кин, не суждено услышать ни одному из смертных.***
— Когда нарушается одно из восьми великих табу, Надсмотрщик становится Палачом. Цирион прижимается лбом к прохладной груди. Легкие под ребрами Цириона кипят, рвутся на кровавые ошметки и пузырятся ржавой пеной на губах. Кости жалобно стонут, словно внутри них были угли, а мясо вокруг обращается в тиски. Ему хочется содрать с себя ненавистную плоть, липкую и влажную от пота кожу хотелось разорвать отросшими ногтями, снять с себя, чтобы подарить себе блаженную легкость, подарить себе смерть. Цирион хочет дотянуться до ножниц, оставленных на тумбе кем-то из невнимательных слуг, но руки Цириона ослабли настолько, он не может их даже приподнять. Как он омерзителен и жалок. Цирион плачет, в голове пульсирует, в носу мигом начинает отвратительно хлюпать и становится нечем дышать. — Тише, маленький принц, — прохладная рука касается лба, становится легче, будто Цириона вновь окутывает благословение Ака, который некогда хранил этот город своим незримым присутствием. — Нет правды в том, что смертные зовут красотой. Истина в неприглядном, во мраке, уродстве, голоде и болезнях. Палач несет истину, наказание за совершенный грех, и в этом есть его призвание — дар очищать раны на теле мироздания. Цирион смотрит на руку, накрывшую его кисти. Короткие кривые пальцы, словно покрытые черной коркой грязи до самых запястий, длинные неровные ногти, молочно-белое предплечье с мягкой бугристой кожей, натертый до шелушаек локоть. Он не знает, когда эта странная [не]человеческая женщина появилась, но на задворках памяти всплывает его агония, которой не было доселе, вспоминается горький плач матери, стоящей на коленях у его постели, взывающей к Аури-Элю так отчаянно, что у него заныло сердце. Цирион думал, что умрет. Но вместо этого он приходит в себя на руках женщины, расслаблено перебиравшей его спутанные волосы. Подол ее платья, кипенно-белого, невесомого, лежал поверх одеяла, а его голова покоилась на ее груди. Хорошо. Правильно. Цирион трется щекой о мягкие груди с крупными черными сосками, вдыхает запах гнилых забродивших фруктов, кислого молока и мертвечины. Цирион привык к запаху мертвых, больных в городе не хоронили, а сжигали в больших глубоких ямах, и город вскоре покрылся густым слоем жирной копоти. Тела быстро портились на солнце, и ветер нес их зловоние в сторону дворца. Не помогали ни благовония, ни надушенные платки. Смерть и разложение неотвратимы, от них не спастись за флером или иллюзией комфорта. У Цириона бурчит в животе. Изможденное лихорадкой тело отчаянно требует пищи, но на седьмые сутки своей болезни Цирион уже не мог принимать даже мелко протертую еду, а на девятые — воду. Пройдет совсем немного времени и он попросту умрет от голода и жажды, если болезнь не успеет раньше. И никакая хваленая айлейдская магия его не спасет. Как не спасла она город и его жителей. Женщина улыбается полными губами, гладит тощую шею, узкие плечи. Мальчишка совсем еще ребенок. Болезнь иссушила его, вытянула соки через кожу, из медовой ставшей бледно-желтой, забрала силы и саму волю к жизни. Его ждет мучительная смерть, как многих его поданных. Уже совсем скоро, Массер и Секунда станут свидетелями его кончины. Усмешка. Мор беспощаден, считают смертные. Но мор милосерден и честен, он — высшее проявление справедливости и бесстрастия, на которое способен лишь Периайт. Намира гладит светлые волосы, чуть царапает ногтями острое ухо. Даэдра всегда выполняют клятвы и откликаются на зов, этим они так привлекают смертных. Пусть они и оказываются порой столь невнимательны, что сами становятся жертвой, справедливой платой за свое желание. Но нет ничего зазорного в наказании за глупость. А того, чей разум и отчаяние достаточно остры, ждет щедрая награда. Дворец вдруг содрогается до основания. Нет, содрогается сама земля. Намира чуть склоняет голову, улыбка на ее губах становится шире. — Проснись, юный король, — она целует его в липкий покрытый испариной лоб. Цирион открывает глаза, поднимает голову, пытаясь разглядеть лицо женщины, но вокруг лишь непроглядный, густой мрак. И Цирион совсем не против этой бархатной успокаивающей черноты. Намира смотрит, как из теней, недовольно шевеля ушами, выскакивают бесы, волоча за собой толстостенный котел, обвязанный ржавой медной цепью. Бесы кряхтят, скулят, пускают слюни, их сплюснутые рыльца так и тянутся к покрытым жирными потеками чугунным бокам. По комнате поплыл восхитительный запах мясной похлебки. Цирион тоже чует ее, сглатывает, возбужденно заерзав. Намире нравится такое рвение. Намире нравится хороший аппетит. Один из бесов, самый скрюченный и тощий, снимает тонкую пленку ловкими когтистыми пальцами, облизывается во всю пасть. Госпоже подают грубо обтесанную черепную коробку, свежую, на кости остались ошметки кожи и мяса, и она зачерпывает в нее ароматный бульон, не растревожив гущу. Намира подносит чашу к губам мальчишки. Цирион раздувает ноздри, несмело раскрывает порозовевшие губы, пробуя. Горячий, но не обжигает, густой, вкусный. Он глотает часто и торопливо, шумно дышит через нос, бульон течет по подбородку, пачкая кожу жиром, но Цириону все равно, его тело поет. После долгих дней голода, изнурительной жажды, страха и отчаяния, он наконец-то может принять пищу без отторжения. — Не спеши, дитя, — она придерживает его за подбородок, отнимает чашу, набирает еще. — Не спеши. Бесы одобрительно ворчат, глядя, как мальчишка ест, стучат сбитыми копытами, наблюдая, как госпожа снова и снова подносит руку к котлу. В окно заглядывает узкая морда с кривым частоколом желтых зубов. Бесы взвизгивают, бросаются в рассыпную. Намира смотрит в глаза Периайта — бездна в бездну, и дракон отступает первым, мельком скользит взглядом по фигурке юного айлейда в ее руках, с укором качает головой. И уходит. Намира улыбается.Мор окончен.