***
— Плохой с тебя Защитник! — трость болью обжигает щеку и он отлетает к стене, словно лист, сметенный порывом осеннего ветра. Перед глазами пляшут красно-черные пульсирующие пятна. Он утирает кровь, тонкой струйкой стекающую изо рта, тяжело поднимается на ноги, сжав меч двумя руками и неумело выставив перед собой. — Жалкое зрелище, — чужой голос полон презрения. У принца безумия безукоризненно прямая спина, он любуется ее изящным изгибом, широкими плечами, мысленно пересчитывая ребра и позвонки, кости рук, представляет выступающие обтянутые кожей лопатки, наверняка крупнее людских. Даэдра сужает желтые глаза, бросается вперед, громко стукнув каблуками по камню, но этот звук слишком поздно доходит до его ушей, даже позже того, как сухой кулак бьет ровно в тоже место, куда недавно пришлась трость. Звуки мешаются в кашу, а мир крутится каруселью. Не самое приятное чувство. — Ты ничтожен, Хаскилл, — Шеогорат вздергивает его за ворот, трость высекает искры, когда он раздраженно ударяет ею в пол. — Бес-по-ле-зен. Хаскилл судорожно втягивает воздух через нос, челюсть болела так, будто вот-вот отвалится. Кровь из прокушенного языка заполнила рот, тошнотворная, горячая, хотелось сплюнуть, но Хаскилл заставляет себя сглотнуть ее так же, как и все те оскорбления, которыми щедро одаривает его принц.А разве принято считать оскорблением правду?
— До Марша еще достаточно времени, милорд, — его голос поразительно ровен. — Не лучше ли заменить меня тем, кто сможет оправдать ваши ожидания? Лицо Шеогората мгновенно меняется, но вместо ожидаемого гнева или презрения, он растягивает рот в широкой улыбке и, не выдержав, заливается высоким лающим смехом. — Ты считался величайшим умом среди своих соплеменников, а на деле такой дурак. А вот это, почему-то, уязвляет. — Какой взгляд, — он разжимает пальцы, смотрит сверху вниз, — мне нравится. Хаскилл не понимает, как могут нравится такие эмоции. — Вот именно поэтому ты дурак, — усмехается Шеогорат. — Жизнь смертных от того и ярче, что в вас мешается свет и тьма, любовь и ненависть, которые вы можете испытывать в полной мере, эмоции делают вас живыми, настоящими, — последнее слово отдавало какой-то странной, едва уловимой горечью. — Ограничения – иллюзия трусливых аэдра, которые боятся собственных творений. С другой стороны, — он скалится, — этот страх справедлив. — Будет странно со стороны людей разрушать свой мир, — Хаскилл оправляет ворот мантии, пальцы едва заметно подрагивали. — Разрушение у вас внутри, в самой вашей сути, бесконечно древним отголоском крови нашего отца, — даэдра поворачивается к нему спиной, запустив руку в подернутые сединой рыжие волосы. — Это роднит вас с нами. И в тоже время делает недостижимыми. Непостижимыми. Хаскилл с жадностью ловит каждое слово откровения, забыв о боли и дрожи в ногах. — Не важно, что ты думаешь о себе, смертный, — Шеогорат смотрит ему в глаза, лицо его походит на неживую испещренную трещинами маску, — я знаю, что ты подходишь. — Он приближается к нему мягкими кошачьими шагами, оглаживает щеку тыльной стороной ладони. Боль раскаленными иглами впивается в плоть, Хаскилл закрывается от нее, но не отступает от Шеогората. Аккуратно остриженный ноготь надавливает на кожу, под пальцем тут же набухают темные капли, и Шеогорат любуется ими, вдыхает пряный запах с вкраплениями нагретой солнцем стали, прижимается полными губами к следам, которые сам же оставил, в карикатурной пародии на полюбовный поцелуй. Хаскилл чувствует, как раскаленные добела внутренности смерзаются в ком. — Признайся, — шепчет он, почти не отрывая губ от чужой шеки, — ты хочешь вырваться из этой оболочки стать чем-то значимым, чем-то большим, а я могу тебе это дать. — Но какой ценой, — его колотит крупная дрожь. — Ничтожной, на самом деле, — безумный отстраняется, словно ничего не было. — Это будет не потерей рассудка, как принято считать у смертных, а расширением его границ. Когда они понимают, что в их простом черно-белом мирке все куда ярче и сложнее, то не могут этого вынести. И становятся моими поданными, хе-хе. — А я, вы считаете, смогу? — Я знаю это, — смешок. — Я знаю о тебе даже больше, чем ты сам, маленький смертный. Намного, намного больше. Хаскилл не хочет спрашивать, что именно. — Зря, — безумный точно читает его мысли. — Но, может, ты вскоре изменишь свое решение, мой бесполезный защитник. Хотя нет. Не защитник. Да-да! Я повышаю тебя! Теперь ты — Арден Сул! И, как Арден Сулу, я велю тебе зажечь огонь в часовне имени себя, а то там теперь пусто, холодно, и много напуганных поданных, которые уже готовятся закидать меня гнилым пепельным бататом. Надо будет запретить его. Ненавижу овощи. — Он разворачивается на каблуках, показывая, что аудиенция закончена. — Возвращайся скорее, Арден Сул, или я внемлю твоим унылым просьбам, превращу в краба и отправлю торговать на берегах засыпанного пеплом Морровинда, экое будет зрелище, ха-ха-ха! Хаскилл дергает уголками губ. — Как прикажете, милорд.***
Когда Хаскилл входит в город, люди падают перед ним на колени и шепчут молитвы, Хаскилл чувствует на себе взгляды сотен глаз, но обращается лишь к одному. Шеогорат звонко хлопает в ладоши, стоя на пороге часовни. На нем пышный расшитый золотой и серебряной нитью наряд, а губы изогнуты в одобрительной полуулыбке. — А ты оказался не таким бесполезным, как я думал, — он протягивает ему руку, и Хаскилл вкладывает пальцы в чужую прохладную ладонь. Пламя вокруг него всколыхнулось, окутало их обоих сияющей фатой. Хаскилл чувствует, как холод вокруг сменяется не жаром, но теплом, бьющимся в ритм с его собственным сердцем. С сердцем самих Дрожащих Островов. Шеогорат смотрит, как Арден Сул восходит на алтарь. И на задворках его сознания ломким шелестом кварцевых кристаллов смеется Джиггалаг.