Жженый хлеб

Алчущий бьется на цепи, рвётся вперёд, тянет уродливую морду к земле, вывалив длинный ярко-красный язык, и пытается дотянуться до ещё не высохшей смолянисто-чёрной лужицы меж тянущихся к небу ядовито-зелёных кристаллов. Кена натягивает цепь рывком, и алчущий хрипит надсадно, когда зачарованные шипы ошейника впиваются в мясо, отскочив от находки. Кена презрительно кривит рот и сплевывает под ноги. Стоило отвесить безмозглому ищейке крепкую затрещину, а ещё лучше снести голову, но она торопилась, подгоняемая наказом отца. Холодом её ярости можно было обратить не один город смертных в укутанную инеем пустыню, но верный меч не оттягивает плечо, а рядом нет отряда, с которым она прошла не одно сражение и приняла не одну смерть. Кена лишена доспехов и оружия, лишь магия, древнейшая сила, искрится на кончиках её когтей, разрядами проходясь по шипастому хребту алчущего. — Битва подождёт, моя возлюбленная дочь, — обманчиво мягко Молаг Бал, пока у его ног иступленно шепчут молитвы опьяненные рабы, заглядывая в драконью морду и силясь встать на неверные ноги, чтобы коснуться губами оскаленной пасти. — У меня есть для тебя иное задание, — кто-то из рабов, молодая самка, так похожая на мать, встаёт рывком и прогибается в пояснице, и Бал проталкивает склизкий розовый язык в её рот, одной рукой придерживая молочно-белую спину. — Чтобы показать свою доблесть. Кена не понимает, что может принести большее удовлетворение, чем голова врага или новые земли, которые можно изменить по образу и подобию своему, но молчит, ждёт, глядя как отец рвёт спину самки на ровные кровоточащие лоскуты, пахнущие соблазнительно и сладко. Распаляющие похоть и аппетит. — Я хочу, чтобы ты нашла свою сестру, — голова Бала обрастает лоснящейся чёрной шерстью, а рога вьются, светлея, став щербатыми и неровными. Кену захлестывает ярость, подобная тому безумию, что погребло и вывернуло собой Джиггалага. Кену тоже выворачивает наизнанку, душой и гроздьями внутренностей наружу. Но нельзя показать это отцу, нельзя! — Я приведу в исполнение твоё наказание, отец, — говорит она ровно. Молаг Бал показывает зубы, теперь ровные и крупные, будто уложенные рядом друг с другом камни. — Не сомневаюсь, но, — он перемалывает этими зубами голову раба-самца в месиво, пачкая красным блестящую шерсть, — я хочу, чтобы ты привела ко мне Грунду. Живой и невредимой. А все остальное я сделаю сам. Кена давит в груди глухой рык. От одного лишь воспоминания мир заволакивала бурая пелена, и ненависть к Грунде погребала её под собой, утягивая в себя все глубже. Кена до хруста впивается клыками в предплечье, дышит шумно через нос, ощущая тот далекий смрад, что приносит солоновато-кислый ветер с пирса, где покачиваются на волнах Забвения величественные ониксовые корабли, украшенные шкурами и костями рабов. Мысли о море и шуме волн успокаивают, манят битвами и вторжениями в другие миры. Она тоскует по этому, как клинок, вынужденный чахнуть в ножнах. Кена разжимает челюсти, укус тут же задымился, исцеляясь. — Ищи, — приказывает она. И алчущий срывается с места, взяв новый след. Кена знает, чувствует, что близко Грунда, что вымоталась старшая сестрица после стольких дней преследования, и сердце от этого бьется чаще. От азарта охоты, от загнанной в угол добычи. Близко, близко! Алчущий приводит её к щели в скалах, едко пахнущей серой. Нет ни крови, ни следов, и сам чернильный провал кажется слишком узким и неглубоким, будто неосторожный чирк меча. Кена подходит к нему, касается ладонью шероховатого камня, закрывает глаза, принюхивается, ищет отклик внутри самой себя и находит, едва уловимый, слабый. Запах Грунды, шорох её сбитых крыльев, неосторожное движение тяжелого хвоста, как она нашла это место, изможденная, скрывшись в милосердном мраке и тепле вулканического камня. Кена протискивается внутрь, царапая плечи, но одергивает себя, манит алчущего и снимает с него кольцо ошейника, намотав цепь на себя плотно, чтобы не звенела. — Прочь, — бросает она презрительно. Цепь мешает, трется о камень, но это не преграда, не помеха. Алчущий покрутился на месте и лёг, уложив голову на лапы. Ожидая хозяйку. Она мягко спрыгивает в пещеру, и кожу тут же обнимает густым душным жаром. Он кажется ей смутно, едва уловимо знакомым. Красные всполохи раскалённой породы отражаются на синей коже Кены лиловыми пятнами. Температура, смертельная для смертных, ей была нипочём, анимус, закалённый во льдах и пламени, не испытывал дискомфорта. Кена уверенно идёт по неровным туннелям, даже не отвлекаясь на тупики. Потому что Грунда была там, дальше, в омываемом лавой кармане. Она знала это. Чувствовала. Кена останавливается за три шага до пещеры. — Что стоишь, сестрица, — зовёт Грунда насмешливо, — проходи. Нет смысла таиться. Свет от лавы был красным, тусклым. Жар касался кожи раскаленны языком, это была кровь и жизнь плана, та яростная, неумолимая сила под толщей камня и льда, что усмирял её буйство. Так, по крайней мере, сказал бы ничего не смыслящий смертный дурак. Кена скалится. Грунда улыбается ей радушно. — Тут уютно, не находишь? — Грунда шелестит крыльями. — Как в материнской утробе, из которой нам довелось появиться на свет. Или только мне, как знать. От её слов Кена вспоминает. Смутно, будто это было сотню жизней назад. Гул и жар, похожие на этот. Токи земли похожи на стук материнского сердца. — Я скучаю по матери, ведь я люблю её, но к отцу, — её улыбка увяла, — не хочу. — Отца это мало волнует, — она примеривается, оценивает, как добраться до желанной добычи. — Знаю, знаю, — вздох. — А тебе лишь бы биться, было бы с кем. С людьми. Другими младшими, или со мной. — Если ты пойдёшь со мной добровольно, этого не будет, — она страстно желала, чтобы Грунда воспротивилась. Тогда у неё будет прекрасный повод. Снять с неё шкуру. — Твоя ненависть настолько осязаемая, — говорит Грунда, глядя сверху вниз. — Буду сопротивляться — окажусь в его руках, не буду — тоже. Какая злая судьба, — в её словах мелькает горечь. — Знаешь, сестрица… Я пойду с тобой. Я устала. Убегать, бояться. Это отвратительно и мерзко. Но взамен я хочу попросить тебя. — Попросить? — какое право ты имеешь вообще раскрывать рот. — Да, — Грунда смотрит на неё внимательно, всезнающе, как проклятый даром пророк, — дай мне насладиться теплом, прежде чем мы покинем лавовые хребты и вернёмся к буранам и дождю. Хочешь — раздели его со мной. Я уверена, ты тоже тоскуешь. Кена вздергивает верхнюю губу, сощурившись зло. Воздух вокруг них плыл равнодушным маревом. Грунда ждет её ответа. Кена сжимает и разжимает кулаки, касается цепи, тяжёлой и раскалённой, смотрит в устало-насмешливые глаза старшей сестры. И делает выбор.