Mourning Dolls

Когда игра заканчивается, король и пешка падают в одну и ту же коробку. Итальянская поговорка

Плеск воды за бортом неприятен и режет не только слух - но еще и место под ребрами. Похоже на хороший колющий удар, ушедший под кость к самому сердцу - очень точно, очень профессионально. Шахматная доска перед глазами и полузабытая партия. Все время притягивает взгляд, даже когда девушка оборачивается, чтобы рассмотреть в молочном тумане берег. Это серо-зеленое марево, светлеющее к верху, все время дает ощущение надежды, будто бы, если переждать здесь еще четверть часа - наступит рассвет. Тогда она сможет закрыть глаза и ощутить нежное прикосновение солнечных лучей. Это будет так же восхитительно, как если бы ей удалось влить в себя кружку эля после томительно жажды. Даже лучше - лучше, чем поцелуй любовника, и лучше, чем руки матери. - Ты сегодня рассеяна, девочка. Торопишься больше обычного. Это говорит темный силуэт на другом конце лодки. Он уже передвинул слона, съев ее пешку. Его широкие плечи и голос всегда неуловимо напоминают ей отца, тот рыбачил, и мог брать ее с собой, но не играл в шахматы, потому что был обыкновенным ирландским пьянчужкой, поколачивающим жену. Но этот похож на такого отца, каким тот мог быть, не коснись его зловонный бог дешевого джина. Волка делает ход. Не слишком удачный. Но партия ее и впрямь не заботит. Впервые очутившись в этой колыбели распухшего от воды дерева, он пнула клетчатую доску, с удовольствием проследив, как черные воды поглощают поточенные временем фигурки. Чаще всего она приходила сюда в минуты ярости. Но в какой-то момент партия началась - лодочник всегда был очень терпелив и спокоен. Сложно было удерживать в себе гнев, когда он с неспешностью семинарского учителя расставлял на место шахматы - рассыпанные по днищу и утонувшие тоже. - Может, в этот раз переплывем на другой берег? - спрашивает он, вновь передвигая слона. Волка думает, что у него слишком много партнеров, чтобы он играл плохо. Ей кажется, будто он поддается, чтобы не разбить ее в пух и прах с самого начала. Возможно, что-то привлекает его в том, как именно делает ходы соперник. При таком опыте он, возможно, по этим глупым партиям может рассказать о человеке больше, чем тот знает о себе сам. Днище царапает песок, и она вскакивает на ноги. Лодка качается, и фигурки валятся, смешавшись. Волка прыгает в воду, очутившись в ней по колено, и, черпая ее сапогами, идет к суше - к побережью черного песка. - У тебя есть все время мира, девочка, тебе некуда спешить, - слышит она за спиной. Она уверена, что он расставит фигурки по памяти при следующей встрече. И она действительно всегда успеет сделать следующий ход. Когда бы это ни случилось, она будет здесь вовремя, ведь им некуда торопиться. Она бредет к берегу, а все вокруг и в самом деле светлеет. Ей даже кажется, что она ощущает призрак тепла - то самое прекрасное рассветное солнце, цена, уплаченная за то, чтобы никогда не переплывать на другой берег. Тепло настоящее, но она снова горько обманывается - оно идет от печки, растопленной в знакомой комнате. Едкий спиртовой запах щекочет ноздри. Где-то над головой слышится возня голодных студентов, устраивающихся перед сном, за стеной идет картежная партия, она узнает там голос своего напарника. Тот наверняка проигрывает - специально, чтобы задобрить тех, кто притащил ее сюда, в эту комнату. Каких-нибудь забулдыг, оставленных здесь на случай, если ее нужно будет отнести куда-нибудь еще. На Холм Часовщика, например, где можно дешево вырыть могилу для тех, кто переплыл и доиграл все партии до конца. Под ребрами резь, она щупает себя там и ощущает пальцами шов. Вряд ли доктор Бамбл Би взял дорого за эту незначительную штопку. В стороне слышится плеск воды - тот моет руки после операции. - В ПодЛондоне из врача легко переучиться на портного, - говорит он, судя по всему, ей. - Какой смысл в нескольких годах учебы, когда тебя просят "зашей, чтоб ничего не вывалилось", вместо "спаси ее"? Она делает первый вдох, осознав, что не дышать - возможно, но от этого как-то не по себе. - Может, и врач из меня не очень, если я ничего об этом всем не знаю и цепляюсь за то, чему меня учили? Она поворачивает к нему лицо, ощутив, что от движений нитки впиваются в плоть и резь становится еще более неприятной. - Хочешь узнать об этом больше? - интересуется она, изучая его, стоящего над тазом с водой и глядящего в свое отражение. Насколько она его знает, он решится. - Мне не сложно помочь, - говорит она, и ничто в ее голосе не звучит как шутка. - Ты не против, если мы обставим это с комфортом? Как насчет последнего ужина, последней ночи? - он поворачивается к ней, и блуждающая улыбка появляется на его лице. Что ж, она была уверена, что рано или поздно он позовет ее на свидание. И даже ждала этого. - Ужин в «Калигуле». А потом... будет только немного неприятно, обещаю, - она спускается с койки, отмечая, что боль до полного заживления будет терпимой. - Никто не сделает это лучше тебя. Не вставай, шов разойдется! Впрочем. Я выбирал крепкие нитки. Желудок не задет, так что никаких противопоказаний к жизни я не могу назвать. - Тогда завтра в восемь. И надеюсь, ты умеешь играть в шахматы. Там тебе это пригодится. Прежде, чем выйти из комнаты, она бросает взгляд на свечу, стоящую у изголовья кровати. И думает, что ей немного жаль. Возможно, если переплыть на другой берег – там и впрямь наступит рассвет. Ведь она действительно хочет его увидеть. Но недостаточно сильно. Пока нет. 18.37 17.07.2016