***
Я начал понимать природу того мира, в котором мы жили, и как вообще создавалась наша вселенная. Я начал понимать всё. Я отказывался в это верить, но это были выводы, к которым пришёл не я один. Память королей прошлого оказалась неумолима. Книги жизней, которые я прочёл, не давали мне обмануться. Ведь слишком многие из них пришли к тому же выводу, что и я. И слишком многие оказались не готовы к этому знанию. И, пожалуй, откройся мне вся правда о сотворении мира только сегодня, я бы испытал чистый ужас, но, наверное, я уже давным-давно обо всём догадывался, просто отмахивался от этого знания как от неудобного. А ещё со всеми теми умозаключениями, которые я только что озвучил вслух, без всяких возражений согласился Дан. И, по-моему, он даже не особо удивился тому, что я ему поведал. Тот самый Дан, к которому было положено обращаться не иначе как архиканоник Семисердечный, но я себя постоянно ловил на мысли о том, что так и продолжаю называть его по-старому — просто отец. — Да, так и есть, наш мир создавался с изначально заложенным в него изъяном, — повторил мои слова Дан, стоя по колено в воде и неспешно вытаскивая на берег невод с уловом. — Раскол между мирами вовсе не вина людей, а базовое условие нашего бытия, где Аль-Мухит — это несокращаемая константа. Или тебя шокировало то, что не обошлось без божественного и непостижимого вмешательства? Это тебя-то, Лен? Эй, не спи, сматывай на себя свою сторону сетей! Выглядел Дан Семисердечный тоже по-старому, почти таким, каким остался моей памяти, то есть слишком молодо для своего реального возраста, хотя с момента нашей последней встречи прошла почти четверть века, а значит, сейчас ему было уже под семьдесят. Впрочем, в Аль-Мухит многое было не так, как в реальности, и пусть я по-прежнему оставался Инструментом и продолжал носить ошейник, здесь мне совершенно не требовались услуги псише, а необходимости использовать кресло не возникало тем более. И как оказалось, что обретя долгожданную возможность свободно передвигаться на своих двоих, я перенял от Санитаса привычку расхаживать из стороны в сторону, когда был чем-то зол или расстроен. Но Сани в таком возбуждённом состоянии любил разглагольствовать вслух, желательно очень громко и на публику, я же, памятуя наставления Мухит, старался не шуметь своими мыслями вовсе. Точнее, не так, большая часть моей сути старательно и очень выразительно ни о чём не думала, в то время как меньшая рассуждала на отвлечённые темы, например, о том, какое точное количество песчинок вынесло набежавшей на берег волной, и лишь самая крохотная часть вела сейчас беседу с Даном. И только этой самой крохотной части было позволено думать о том, что если бы я не научился нарочно расщеплять сознание на несколько осколков и не перестал бы выворачиваться наизнанку после погружения в воды Всеобъемлющего дольше чем на пару минут, то у меня так бы никогда и не выпала возможность отдаться во власть течений Океана. Я не имел бы роскоши просто бесцельно дрейфовать на его волнах, любуясь узором небесного свода и танцем двух солнц, и меня бы не выбросило к одинокому скалистому островку, заросшему чахлыми оливами и кривобокими кипарисами, на вершине которого белел невысокий домишко, сложенный из светлого камня. И тогда вот этого разговора с отцом о мироустройстве во время утренней рыбалки тоже никогда не было бы. На сегодняшний день, изучив сложные и запутанные циркуляции потоков силы, я почти безошибочно научился предугадывать, где может появиться остров Дана. И я всегда навещал его, если Мухит давал нечастый знак, что наступило удачное время для визита. Удачное, разумеется, для меня. Будь Дан безумцем, я назвал бы такие периоды моментами просветления разума, но Дан, как ни крути, пребывал в здравом рассудке и неизменённом сознании. Просто он был тем, кто существовал на тонкой перемычке между мирами, в равной степени принадлежа что нашему миру, что миру нижнему, но вот куда смещался этот знак «равно» в текущий момент времени, не могла знать даже сама Матерь Ночи. Тьфу ты, даже я не мог знать, потому что после стольких лет управления течениями в Океане, Дан полностью уподобился им в своей непредсказуемости, становясь то почти живым человеком, то растворяясь до бесплотного и полупрозрачного призрака, так что уместнее было бы назвать это моментами материализации. И если бы в день нашего спонтанного воссоединения, когда меня прибило к берегу его острова, он сказал что-то вроде: «Ты вырос достойным человеком, который оправдал мои надежды» или «Извини, что пришлось так с тобой поступить», то я бы молча развернулся и ушёл, потому как принял бы его туманный силуэт, стоящий на склоне холма, за очередное отражение моих внутренних переживаний и комплексов. Но вместо этого «призрачный Дан» на меня наорал. Он потребовал, чтобы я немедленно сошёл с грядок, на которых едва взошёл шалфей, но, судя по тому, как я уже успел везде потоптаться, ему придётся засеивать всё заново и он даже не знает, что сейчас со мной сделает. И только услышав его слегка хрипловатый голос, я понял, что это не очередная иллюзия Океана, не отголосок моих обид и невысказанных претензий, а действительно мой приёмный отец, который, согнав меня с посевов, сначала отвесил несильный, но вполне осязаемый подзатыльник, а потом крепко, совсем как в детстве, обнял. А ещё я понял, обняв Дана в ответ, что стал выше его ростом. И что он так и не оправился после того, как создал на меня бессрочный контракт, влив в металл всю свою немалую силу без остатка. Он не пожалел даже неприкосновенных для любого мага запасов, чтобы в будущем дать мне шанс на воскрешение, когда бы ни выдалась подобная возможность. И что заклинание, которое позволяет сковать Аль-Мухит льдами, требует от мага самому превратиться в центр кристаллизации на весь срок действия чар, что означает многолетние, если не пожизненное, заточение без возможности оторваться от своего занятия хоть на миг. И что любой человек, который безвылазно проведёт в Бездне столько времени, вряд ли уже сможет самостоятельно её покинуть, даже чтобы навестить своего непутёвого сына. Я всё это понял, хотя Дан не сказал мне ни слова. И в ту же секунду годы обид и тихой ненависти смыло с моей души подобно тому, как набежавшая волна смывает с прибрежного песка все следы, оставленные случайными путниками, снова делая его шелковистым и идеально ровным.***
Меня разбудило утреннее солнце, пробивающееся между неплотно прикрытыми шторами. Луч полз по лицу с неколебимой настойчивостью дознавателя Ректората, требующего предъявить на проверку провинившемуся магиусу свой медальон, подтверждающий ранг и квалификацию. То, что я не был ни колдуном, ни малефикцием, ни даже обычным алхимиком, солнце совершенно не смущало, его работой было провести качественное и беспристрастное расследование. Луч, мазнув по щеке, принялся с таким же тщанием рассматривать и моё ухо, но там тоже не обнаружилось применения недопустимых для гражданского населения заклинаний, а потому поднявшийся ветерок решил помочь солнцу в его деле и впустил ещё больше света, начав колыхать гардину из плотного вишнёвого сукна, привезённого аж из далёкой жаркой Тенебрии. Казалось, что Солнечный Охотник со смехом подмигивает мне. Ну что, нет моей младшей сестры на небосклоне? Некому за тебя заступиться, альбинос? Вот сейчас я тебя поджарю! Луч под порывами ветра стал подмигивать с удвоенным рвением, будто говоря: ну что, ты встаёшь, чтобы начать охоту на Охотника, или дальше будешь мять подушки? Глупое солнце, ты думаешь, что я вскочу и побегу за тобой с розгами, чтобы высечь за столь дерзкое поведение? Или, признав поражение, вяло и спотыкаясь побреду задёргивать шторы? Нет, я просто перекачусь на другую сторону кровати, чтобы ещё немного поваляться, прежде чем вставать. Вторая половина постели была пуста, но это и неудивительно, Санитас имел обыкновение подниматься с самым рассветом и убегать на тренировку, даже не позавтракав. Наверняка сейчас гоняет по манежу своего партнёра по спаррингу, а может, уже успел вернуться обратно и сидит в кабинете, разбирая самую срочную корреспонденцию. Но пускай принца не было рядом, зато на прикроватной тумбочке стоял чайник из толстого фаянса, тщательно закутанный в плотное полотенце, чтобы бодрящий напиток внутри него как следует заварился и не остыл до моего пробуждения. И пока я пил чай, согреваясь не только напитком, но и заботой того, кто его оставил, то смог окончательно проснуться, а потому, выбравшись из-под одеяла и пересев в кресло, подъехал к окну и отдёрнул шторы, позволив назойливому свету наконец-то проникнуть в покои. Сторожевые коты, устроившие себе лежбище в изножье кровати, сладко потянулись, по очереди зевнули, будто пытаясь проглотить назойливое светило, и соскочили на пол, направившись по своим очень важным кошачьим делам. Я тоже до хруста потянулся и настежь открыл окно, впустив в покои томный аромат цветущих в парке слив, только начавших развешивать свои пенные и легкомысленные наряды на голых ветвях. Небеса были ясны, и ни единое облачко не мешало хозяину-охотнику скакать по своим небесным землям. Можно сказать, что раннее утро самого начала месяца Цветения Роз задалось на славу, хозяин-солнце был доволен увиденным и неторопливо отправился дальше в свои чертоги, разминувшись с дымчатой и зыбкой радугой цвета изумрудов из копей шаха Агрома, обвивающей небеса подобно гигантскому змею. Я прекрасно знал, отчего Радуга залила небеса нашего края, какова её природа и чем грозит сей феномен как простому люду, так и высокородным аристократам, но особого желания высказывать какие-либо претензии захватчице у меня не было. Она — ничто. И то, что мы видим как зелёную радугу — на самом деле лишь небо изнанки мира. Она не причина, она следствие того, что в какой-то краткий миг наши миры стали едины, неудачно соединившись в точке, имя которой было Лен Семисердечный. Восьмой воспитанник из двенадцатого поколения, который тогда знать ничего не знал ни про Аль-Мухит, ни про Испытания принцев-варитов, а серпенским языком владел лишь на базовом уровне, обязательном для любого лингвиста. Из размышлений о далёком детстве меня вывело деликатное покашливание. — Доброе утро, Лен, — появившаяся в комнате Нора поставила на журнальный столик корзинку со свежесрезанными гиацинтами и со вздохом подняла с пола кружевную сорочку, на которую чуть не наступила. — Сегодня ночью в город прибыли послы от серпенцев, проживающих на Архипелаге, и просят аудиенцию у Духа-Короля. Что им передать? — Передай, что я их приму сразу же, как только приведу себя в порядок, — ответил я, ища взглядом, куда запропастился мой домашний халат, потому как Нора застала меня в чём мать родила. — Не торопись, гостей разместили со всеми удобствами и сейчас наш огненный альхикмат выгуливает их по дворцу, проводя занимательную экскурсию по местным достопримечательностям. Но я передам весточку, что твоё змеиное величество будет очень радо с ними встретиться уже сегодня. Кстати, тебе помочь умыться, одеться или ещё чего? — Нора, — я чуть не подавился возмущениями, — мне весьма приятно твоё внимание, но ты считаешь, что я не в состоянии сам справить нужду или натянуть исподнее? Уж чистые штаны в гардеробной я как-нибудь смогу отыскать. Нора окинула взглядом комнату и разбросанные вещи, которые так и остались валяться там, куда их швырнули, и неопределённо хмыкнула, намекая, что у меня всё же могут возникнуть проблемы с поисками своего исподнего. Ну да, кое-кому вчера настолько не терпелось, что сброшенная одежда лежала где угодно, но только не на своём месте, а убрать бардак поутру Санитас не соизволил. Так что пока я умывался, Нора всё же навела порядок в спальне и заправила постель, а ещё куда-то ненадолго отлучилась и вернулась с ворохом чего-то белого, струящегося и невероятно ажурного. — Нора, радость моя, что это за подвенечное платье? — У тебя тоже возникают подобные ассоциации? Горничная, приложив пышное платье к себе, с радостным смехом закружилась по комнате, и стало видно, что во многих местах оно ещё и до неприличия прозрачное. — Не томи, кто этот несчастный, за которого ты выходишь замуж? — Вообще-то, это для тебя. Так что и выходить придётся тоже тебе, но не замуж, а в высший свет. Ведь если верить словам принцессы, а я не нахожу причин в них сомневаться, то именно так и выглядят парадные жреческие одеяния, которые полагается носить Духу-Королю. Кария как знала, что тебе сегодня предстоит встреча с подданными, а потому заранее подготовила этот шикарный наряд. Кстати, не волнуйся, я уже проверила, в комплекте нет ни фаты, ни вуали, но зато точно есть штаны, причём даже мужские, хотя, на мой вкус, не слишком-то и пристойные. Ну что, Лен, ты точно рискнёшь облачаться без моей помощи в это шёлковое великолепие с сотней пуговичек и петелек?***
На сегодняшний день я уже неоднократно встречался с серпенцами в качестве Духа-Короля, причём не только в пределах Аль-Мухит, а вполне себе вживую, так что привык к тому, что ко мне относятся как к настоящему правителю. И пусть все эти встречи проходили с соблюдением многих формальностей, назвать их официальными приёмами можно было только с очень большой натяжкой. Сегодня же я оказался в шкуре Ариста буквально. Мало того, что Нора облачила меня в нарядное жреческое облачение, в котором я чувствовал себя практически голым, несмотря на кучу слоёв ткани и множество украшений, так и для самой аудиенции выделили помпезную Мраморную гостиную, куда поставили невероятно высокое и богатое кресло, едва ли хоть чем-то отличающееся от трона. А в довершение ко всему мне даже назначили небольшую свиту в лице Илли и Карии, переодевшихся в лазурные туники личных учениц. Это если не считать Игнеуса, который хоть и сохранил верность альбийской одежде, но тиару альхикмата на свои рыжие кудри всё же водрузил. И я ни секунды не сомневался в том, что весь этот пафос являлся затеей Ариста, потому как слишком уж невинное выражение лица у него было, когда он зашёл в комнату и велел Игнеусу пригласить сюда послов, скромно оставшись стоять позади от моего «трона». Спустя несколько минут двустворчатые двери снова распахнулись и следом за малефикцием в зал прошествовала небольшая группа людей, которая, совершив синхронный поклон в нашу сторону, замерла полукругом напротив моего кресла. Судя по одеяниям и тому, как были уложены волосы наших гостей, это и правда оказалась делегация серпенцев, причём чтящих все многовековые традиции. Но одновременно с этим в них также чувствовалось очень сильное присутствие крови жителей Архипелага, ведь у большинства из них были румяные и веснушчатые лица северян, на которых довольно необычно смотрелись слегка раскосые зеленоватые глаза серпенцев, особенно эффектно сочетающиеся с огненно-рыжими и золотыми волосами. Но вот предводитель процессии в серо-голубых одеяниях мастера-хадима выглядел как вполне типичный серпенец и к тому же был альбиносом. Молодой мужчина с утончённым лицом, чьи длинные белоснежные волосы были собраны в свободный пучок, скреплённый резной шпилькой с изумрудом, являлся ни много ни мало главой своего рода, о чём говорила не только его причёска, но и жезл из нефрита, притороченный к широкому поясу. А внимательные глаза, цвет которых я не мог разобрать из-за голубоватых линз очков в изящной круглой оправе на цепочке, давали основания полагать, что передо мной стоит не только благородный, но весьма умный и образованный человек. Он поклонился, сцепив руки в замок, да так низко, что широкие рукава его расшитых одеяний коснулись пола, и поприветствовал меня на серпенском языке: — Arn ibn Eade niabatan ean manzil Sha-Mal’ yuhyi Al-malk’ Ruh. Он использовал формально-вежливый стиль речи и говорил на серпенском довольно грамотно, но с ощутимым акцентом, из чего я сделал вывод, что его предки родились уже не на Аль-Серпене, а в течение многих поколений жили на северных островах и наверняка не так уж и часто пользовались серпенским языком в быту. Я сдержанно кивнул на его поклон, ещё раз обвёл взглядом его спутников и, немного подумав, обратился к нему на избрике, главном наречии Архипелага: — Рад приветствовать вас лично, Эрн Эдезон. Ради этой встречи вы проделали немалый путь, прошу, позвольте предложить вам хотя бы такую малость, как возможность вести беседу на более привычном для вас языке. Эрн поклонился ещё раз и с улыбкой ответил по-альбийски: — Благодарю, Дух-Король, вы верно заметили, что я не слишком искусно владею языком своих прародителей, но из уважения к принимающей стороне разрешите тогда перейти на тот язык, который знают все присутствующие здесь. На альбийском Эрн говорил не в пример чище, лишь немного смягчая окончания у слов, как это принято у северян, и после ещё одного вежливого поклона в сторону Ариста, но уже на современный манер, он продолжил свою речь: — С вашего дозволения представлюсь ещё раз, меня зовут Эрн ибн Эде, я глава рода Ша-Маль и происхожу из дома Аль-Таур. И я присутствую тут в качестве посланника от всех серпенцев, населяющих Острова. — Что же привело вас ко мне, эмиссар? — То, что всему миру наконец-то было явлено новое воплощение воли Аль-Мухит. И пусть мы ныне являемся подданными конунга Миккеля, границы государств в данном вопросе не имеют никакого значения, мы всегда оставались детьми Духа-Короля, которые не забыли ни своих корней, ни своего происхождения. Позвольте озвучить вам цель моего визита. После этих слов он сложил руки на своей груди и встал передо мной на одно колено, и когда за ним этот жест повторили все прибывшие с ним серпенцы, продолжил максимально почтительным тоном: — Лендаль ибн Антара из королевского рода Дженай, я принимаю вас как истинного Духа-Короля и правителя всего серпенского народа, в присутствии членов своей семьи я приношу клятву верности не только от лица своего дома и своего рода, но выражаю решение, высказанное всеми серпенцами Архипелага. Я вспомнил нашу беседу с Аристом насчёт того, что вне зависимости от моих желаний или отношения к ситуации, серпенцы уже приняли меня как своего короля, потому что такова была воля Океана. Но в первую очередь я был Духом, идеей и символом, чьей обязанностью являлось выражать сердце Бездны и её душу, и уж только потом сидеть в тронном зале и издавать указы, причём в текущих реалиях про настоящую политическую власть говорить не приходилось вовсе. Потому-то меня столь удивили слова Эрна, который только что поклялся в верности мне, Лендалю, а не Духу-Королю. — Я думал, что данная традиция уже давно отжила своё и последние столетия являлась чистой формальностью, необязательной для исполнения, — ответил я спустя некоторое время. — Да, мы жили в спокойные и мирные времена, — согласился Эрн. — Но зародилась она в те годы, когда среди серпенцев не было полного согласия, дома враждовали друг с другом, понятие королевского рода отсутствовало, а потому официальное засвидетельствование своего почтения было вовсе не актом вежливости, а, по сути, вассальной присягой новому королю. Я счёл, что в подобном непростом положении, в котором находится наш рассеянный по всему миру народ, подобный жест будет более чем уместен. Пусть это всего лишь формальность, которая необязательна для исполнения. Очертания комнаты вдруг начали расплываться перед моими глазами, а ноздри защекотал горький аромат моря, и когда зелёные волны стали лизать подножие моего трона, то рядом не осталось никого, кроме Эрна. Только мы вдвоём посреди необъятного Океана. Он стоял передо мной на коленях, полностью открывшись разумом, и я видел насквозь не только его помыслы, но и его душу. Его слова были абсолютно правдивы, а намерения — искренни. Он всецело принадлежал мне. Я встал с кресла и, подойдя к нему, по-отчески возложил ладонь на голову, а потом, не удержавшись, снял очки, чтобы наконец-то рассмотреть его глаза. Светло-голубые и почти прозрачные глаза обычного альбиноса, не выносящие солнечного света и мало что видящие без специальных волшебных линз или длительного лечения у друидов. Ничего общего с глазами серпенцев-альбиносов, у которых глаза были невероятно насыщенных оттенков, отражающих цвет бескрайних вод Аль-Мухит. Но что в них было общего, так это то, какой непоколебимости вера горела в этом взоре. Какой силой искренности обладала та молитва, что он сейчас возносил мне, не произнося при этом ни слова. Какой чистой и возвышенной оказалась та любовь, что он испытывал к Духу-Королю, являющемуся для него не просто символом формальной власти. Как я должен реагировать на его слова, что нужно ответить? И ждут ли от меня ответа, если Эрн, очевидно, и без слов понял, что я только что принял и его чувства, и его клятву. — Моя семья дала миру мало выдающихся магов, — обратился Эрн ко мне вновь, когда мы вернулись из Аль-Мухит. — Но мы — потомственные хадимы, которые известны своим ювелирным и златокузнеческим мастерством. И, даже покинув Аль-Серпен, мы оттачивали и совершенствовали свою специальность. Так что я взял на себя смелость продолжить дело предков и исполнить долг своей семьи, раз уж главная ветвь моего рода погибла и только на севере сохранились секреты и традиции ковки живого металла. Едва лишь я получил великую милость вновь вступить в Аль-Мухит, то сразу же со своими учениками начал создавать то, что должно принадлежать вам. И только совсем недавно мы смогли удачно соткать из образа его материальное воплощение. Извините, что вручаю дар с таким запозданием. Искандр, подойди сюда. Рыжеволосый и кареглазый юноша вышел вперёд и на вытянутых руках вынес резной ларец. Присмотревшись как следует, я пришёл к выводу, что парень, вероятнее всего, по крови не являлся серпенцем вовсе, но тот традиционный поклон, который он мне отвесил, был на удивление изящным и непринуждённым, словно отточенное движение превосходного танцора. Ярко улыбнувшись, он открыл передо мной ларец, в котором лежала золотая корона, украшенная белыми кораллами и морскими звёздами, покоящаяся на расшитой жемчугом мантии, которая в лучах альбийского солнца переливалась перламутром, словно настоящая рыбья чешуя.