Пока не победим всех

«Почему мы друзья Рафа?» (Две стороны кровати)

Нет ничего безнравственного в прикосновениях. Дженсен знает, потому что хорошо усвоил это в одном из самых неловких разговоров, среди всех неловких разговоров, которые только могут быть у ребенка с родителем. Все детали разговора давно и прочно стерты из памяти, потому что Дженсен решил, что позабыв все это, в будущем сэкономит кучу денег на терапевтах. Он помнит только что-то о том, что удовольствие – это тоже одно из обличий бога, что-то об естественности любви к самому себе, наконец, предупреждение не особенно злоупотреблять онанизмом, потому что сладкие песни сирен очень легко могут привести человека к погибели. Он и не старается больше ничего вспоминать. Тем более что сейчас без четверти семь утра, понедельник, и у него есть еще пятнадцать минут до того, как прозвонит будильник. Пятнадцать минут, простыни, мокрые от пота, яркие видения футбольного поля и Джаред, целующий его под трибунами. Если бы даже отец никогда не разговаривал с ним об онанизме, и он верил бы во все эти бредни телепроповедников о том, что самоудовлетворение это прямая дорога в ад, к слепоте и отсыханию рук, он все равно сейчас занимался бы этим. Потому что это желание непреодолимо. Он просыпается от собственного стона, с призрачной рукой Джареда у себя в штанах и его же языком во рту, весь в поту и мурашках от прикосновения жестких курчавых волос к своему лицу. Не подрочить после этого невозможно. Проще дождю развернуться вспять и начать капать с земли на небо. Во сне Джаред говорит ему ужасные вещи, разрывая изнутри и превращая в жидкую субстанцию, в кипящую лаву, сносящую все на своем пути. Они прикасаются друг к другу, это единственное, что они себе позволяют, и Джаред стонет, лижет ему шею, и повторяет его имя так, будто оно приносит ему страдания: «Дженсен, я хочу заниматься с тобой мармеладом». Дженсен очень сомневается, что Джаред говорил ему что-то подобное в реальной жизни (Мармелад? Откуда только взялось это слово в его подсознании?), но не важно. Важно, что он просыпается возбужденный, лежа на животе, и кажется вот-вот проделает в матрасе дыру. Важно, что он не имеет ни малейшего представления о том, как можно было дойти до такого. Как получилось, что из-за этого Падал-как-его-там, он сейчас вцепляется зубами в подушку, только чтобы не частить бесконтрольно: «ДжаредДжаредДжаред». Вот это важно. Сегодня понедельник, ровно неделя осталась до выпускного, а он просыпается с колотящимся сердцем, испачканной рукой под животом и бабочками чуть выше. Важно, что в его груди пузырится какое-то предвосхищение и, если быть до конца честным, радость. Это радость, когда перед уроками, Джаред неслышно материализуется рядом, опираясь рукой на шкафчик, с широкой улыбкой и ямочками: - Эй, ты слышал, что в эти выходные в колледже будут танцы? - Я ненавижу танцы. - Я тоже. Радость, видеть, как Джаред заговорщицки улыбается, а в его счастливые ямочки может легко поместиться подушечка пальца. Радость, когда на уроке химии Дженсен получает записку: «Во всяком случае, я слышал, что в этом году выпускной бал будет очень неплохим. Организаторы охуенны. Может быть, ты все-таки хочешь пойти?» Первый раз за всю свою школьную жизнь Дженсен позволяет себе написать записку во время урока: «Я пошел бы, но официально меня пока еще никто не пригласил». И особенная радость - лопающаяся пластиковыми пузырьками упаковочной пленки – когда Джаред присаживается к нему за стол за обедом и выглядит нарочито обиженным: - Так, значит, «официально» тебя еще никто не пригласил, да? - Неа. Я в ожидании кого-то особенного. Джаред откидывается на спинку стула: - Кого-то особенного - в смысле другого, или кого-то особенного – в смысле одного тупицы, но давайте не будем его оскорблять? Четыре гектара роскошной груди, семимильные ноги, непослушная челка, беспрестанно падающая на глаза – Дженсену хочется схватить это все и трясти до тех пор, пока Джаред, наконец, не возьмет и не выполнит все свои обещания и не поцелует его. Но при этом говорит: - Не знаю, может быть, я пойду один. Он флиртует с Джаредом, и ему уже так привычно, так свободно и необходимо как воздух – то, что Джаред флиртует в ответ. - Серьезно, Дженсен? Это очень по-феминистски. Собираешься сжечь свой лифчик под песню Синди Лаупер? - Все дело в том, что к этому времени, единственный, кто остается без пары – это тот, кто предлагал пойти на выпускной всем подряд и все его послали, потому что он извращенец. - Я свободен! - Вот об этом я и говорю, - Дженсен всеми силами пытается сдержать улыбку. – Тема закрыта. Это радость, когда Джаред смеется, встает, чтобы заказать десерт (десерты) и говорит ему на ухо: «Может быть, тебе как раз и нужно пойти на выпускной с извращенцем», а потом, выпрямляясь, самоуверенно добавляет: «Если, конечно, он тебя пригласит». Это радость, Дженсен не ошибается, горячая кофейная радость, разливающаяся вокруг них по столовой. Возбуждающая радость после уроков, когда Джаред забирает его на машине, прихватывая заодно и Маккензи, которая смотрит на него с обожанием, так, будто Джаред это именно то, что каждый желает встретить после уроков (черт возьми, возможно, так оно и есть). Солнечные очки, короткие рукава, пристальный взгляд в зеркало заднего вида - способный кого угодно присвоить, как только ему захочется кого-нибудь взять. Да, черт возьми, это именно так. - Кензи, послушай, ты знаешь, что у твоего брата-ботана нет пары на выпускной? Это каким неудачником надо быть, чтобы в понедельник еще не обзавестись парой? - Тем, кто не желает идти с первым попавшимся самодовольным придурком, который это предлагает, Падалеки. Это чистая звенящая радость – видеть, как Джаред хохочет, а Маккензи презрительно закатывает глаза: - Да ладно, вся школа знает, что вы идете на выпускной вместе, тоже мне, секрет. Все только об этом и говорят. Это такая радость, которую Дженсен никогда даже и не надеялся испытать, потому что никогда ему не приходило в голову сделать что-то настолько простое и в то же время столь самоубийственно-сложное, как довериться другому человеку и в буквальном смысле позволить прикоснуться к себе. Радость, которая заставляет тебя беспричинно и совершенно по-идиотски улыбаться за ужином. Та радость, которая превращает твою жизнь в феерию, и без которой – и Дженсену это совершенно точно известно – жить невозможно. Если она покидает тебя, то только вместе с дыханьем и кровью, без нее можно только лечь и в мучениях умереть. Что, в общем-то, и происходит в этот же день. Джаред стучится в дверь около восьми, для того, чтобы окончательно обговорить все заключительные детали выпускного бала. Дженсен чистит зубы три раза, прежде чем выйти и встретить его. Пять минут спустя становится ясно, что его семья не намерена оставлять их наедине, поэтому он предлагает в качестве выхода библиотеку. Они садятся в автомобиль Джареда, и Дженсену приятен наполняющий салон запах. Запах неизвестности и предвкушения, запах судьбы. - Ты знаешь, как ехать в библиотеку? - Нет. Но я знаю, где можно поесть самые лучшие тако по эту сторону реки, эгей! Джаред говорит это с возмутительно плохим мексиканским акцентом. - Ты делаешь это ужасно. - Что, прости? – он смертельно обижен. - Мексиканский акцент, Джаред. У тебя выходит ужасно. Молчание, а потом: «Ты думаешь, что все знаешь, не так ли?», голосом, приглашающим совершать разные запрещенные законом вещи. Дженсен предполагает, что придется на ужин есть тако, потому что всякое сопротивление бесполезно. Без двадцати девять у Джареда уже все лицо в соусе, а у Дженсена нестерпимо печет от специй язык. Официантка приносит им бесплатные начос, и он вынужден объяснить Джареду, что они с Крисом здесь постоянные клиенты. - Здесь рядом есть бар с живой музыкой, и мы после концертов обычно приходим сюда. Можем зайти туда потом, я бы хотел послушать что-то ненавязчивое, например, группу «Даллас». Без десяти девять. Джаред подпрыгивает на стуле и восклицает: «Вот дерьмо!», - четко и довольно громко. - Ты что, так против группы «Даллас»? - Нет. Дерьмо, Чад! Я должен был встретиться с ним и пойти на концерт, потому что мы вообще не виделись с ним эти дни, и теперь он будет орать, что у меня вместо головы горшок, потому что я совершенно забыл об этом. Концерт начался в половине десятого, но они приезжают в десять часов и десять минут. Дженсен едет вместе с Джаредом, хотя искренне не понимает, кто по своей воле хочет встречаться с Чадом Майклом Мюрреем (он же Чад, он же Чадинатор), но Джареда это напрягает, а ему совсем не нравится видеть его напряженным. Друзья – это важно, даже если они Чад. Дженсен, например, своими очень доволен. По крайней мере, до десяти часов и десяти минут. В десять двенадцать его мнение о друзьях вообще и о своих в частности изменяется кардинально, опускаясь куда-то до уровня плинтуса, потому что когда они наконец-то обнаруживают Чада между толпой и барной стойкой, он не один. Он с Крисом. Или, вернее сказать, под Крисом, который четким правым хуком укладывает его прямо на стойку. Как будто Чаду было мало искривленной переносицы, потребовался еще и удар в челюсть. Дженсен все это видит с расстояния пяти метров. Толпа замолкает, мгновенно появляются охранники, и все это выглядит совершенным абсурдом, потому что Крис никогда не испытывал особой симпатии к Мюррею, и если так, то какой у него мог быть другой повод устроить драку? Дженсен же сто раз рассказывал ему о Мартине Лютере Кинге и о Ганди! Получается, это было все равно, что разговаривать со сковородкой, или что? Десять пятнадцать. Крис, при помощи охранников, вылетает из бара, а челюсть Чада вылетает со своего места. Дженсен же вылетает из реальности, потому что абсолютно ничего не понимает. Чада выводят на улицу двое крепких парней, которые не успокаиваются до тех пор, пока Джаред не обещает им отвезти пострадавшего домой. У них даже нет времени попрощаться. Дженсен видит, как Джаред усаживает Чада в машину, чтобы отвезти его в больницу (предположительно) и хочет попрощаться с ним хотя бы взглядом, но Джаред на него не смотрит. Джаред не смотрит на него! Что, черт возьми, происходит?! - Что, черт возьми, там произошло, Крис? Ты совсем уже слетел с катушек? Дженсену случалось видеть разгневанного Криса несколько раз. Но никогда он не видел его таким злым и молчаливым, словно покойник. Никогда он не смотрел на Дженсена так, будто одновременно и жалеет его, и в то же время пытается не выдать причины своего гнева, словно это что-то инфекционное, от чего он желал бы его оградить. Никогда еще Крис не говорил с ним таким тоном, будто против своей воли, всем своим видом показывая: «Черт, я должен тебе это сказать, но лучше бы мне этого не делать». - Они поспорили, Джен. Эта тварь и твой так называемый друг поспорили, что сделают королевой бала самого главного чмошника колледжа. Десять двадцать. Дженсен уверен, что Крис думает, что это правда. Он даже уверен в том, что Чад действительно сказал ему это. Но он также уверен в том, что это неправда. Джаред не мог. То, что есть между ними – Нет. (Джаред сказал: «Ты никому не позволяешь прикоснуться к себе», но Дженсен ему позволил, потому что чувствовал что-то, какую-то тягу, и поэтому позволил. И эта тяга не может быть ложью, он просто не мог ее ошибочно истолковать). В одиннадцать ночи Дженсен сидит на крыльце своего дома. И ждет. С самого первого «Эй», которое говорит Джаред, выходя из машины и осторожно приближаясь к нему, Дженсен уже знает, что сейчас услышит. Уже знает. Вся эта тяга, вся радость, все это. Просто пари. Он знает. - Просто скажи мне, что Чад солгал, Джаред. Просто скажи это. Если это может служить хоть каким-то утешением, то видно, как сильно страдает сам Джаред, нехотя, запинаясь, бормочет через силу: - Все не совсем так, как тебе кажется, Дженсен. Одиннадцать и одна минута. Остается пять дней до школьного выпускного. И поцелуи, которые Дженсен так никогда и не получит, ядом разливаются у него в животе.