Death is Not The End

«Ревность, зеленоглазая змея…». Не щадящая никого, даже ребенка того, кого любишь, не говоря о нем самом. Кровь от крови и плоть от плоти, или же того, к кому Уилл стал так в душе относиться. Хороший человек не может быть плохим отцом. Вопрос был направлен на то, чтобы напомнить, ранить, исподволь поведать о своем замысле отнять и этого. Которого Уилл уже не мог полюбить с прежней силой, подсознательно страшась привязаться слишком сильно и подставить этим под удар. Потерять. И так же с его женой. Настолько глубоких чувств, как к Алане Блум, больше быть не могло, по той же причине. Но не могло их и не быть вовсе. Были, безусловно, раз, предпочитающий всему одиночество, Уилл Грэм решил связать с кем-то свою жизнь. Решился. Видеть, пусть мысленно, как без тебя, не с тобой, счастлив тот, кого ты хочешь одному себе, может быть той еще адской мукой. Которой Ганнибал подвергался все время своего одиночного заточения. «Больше никогда». Больше ему не увидеть Уилла никогда. Увидеть его слезы, смирение и покорность, услышать просьбу о помощи, куда больше смахивающую на отчаянную мольбу, какие возносят к самим небесам. Догадываться о том, что это неправда, но поверить отсутствующей напрочь искренности, просто потому, что так сильно этого хотелось. Поверить снова, и снова, и снова… Всякий раз обманываясь во все упрямо не гаснущей надежде. Сколько раз Уилл обманул его, играя на самых его сокровенных чувствах – но не тогда, когда от его лжи стало особенно больно. Когда он принудил его вернуться, повторить просьбу о помощи, выдумать на ходу, что это он его вынудил сдаться, для того, чтобы не потерять. Обратился по имени, третий раз в жизни. Каждый из которых заставлял болезненно сжаться в груди что-то казавшееся давно и навечно отмершим, заныть, затрепетать щемяще-нежно и сладко. «Ради вас я и колесом пройдусь…». Ганнибал, словно воочию, видел, как Уилл перед этим насмешливо говорил его врагам, соперникам за внимание и привязанность молодого человека, Алане и Джеку, что он хоть джигу спляшет, лишь бы доктор Лектер согласился на их условия и помог поймать Красного Дракона. Больше ему Уилла не увидеть. «В очах души моей…». Лишь так… Какая страшная ирония, последняя злая насмешка земного бытия и всего с ним связанного. Что бы это ни было, но оно было. «Ты ешь и тебя едят». Никаких иносказаний книги, вызывавшей у Ганнибала Лектера при жизни наибольшее презрение. Они приходили все разом. Кто-то один. Или несколько, убитых им за раз. Раздирали его, мышца за мышцей, разламывали кость за костью. Смакуя и причмокивая, высасывали костный мозг. Облизывались, пригоршнями зачерпывая мозг из разбитого черепа. Грызли, жевали, глотали, а он чувствовал все. Каждым методично оторванным куском, на который дробился клетка за клеткой. Зубы, глотку, все. «Король может совершать объезды по кишкам нищего…». Теперь они ели его. Или пустота – это было самым страшным? Тотальная, невообразимая человеческим мозгом пустота, в которой он был заперт на веки вечные. Пустота, так похожая на заключение в лечебнице, пустота, столь сходная с той, которую так и не заполнил тот, кого избрало его сердце, разбитое его же избранником. Или же этот миг? Когда Ганнибал Лектер понимал, что перед ним не Уилл. Вспоминал то, что тот сделал и все, что он переживал с тех пор, не помня до этого не единого предыдущего раза. То, что Уилла ему никогда больше не увидеть. Уилл, смеясь, изменяющий ему, Уилл, надменно не замечающий его чувств, оскорбляющий его своим пренебрежением Уилл, Уилл, бесстрастно его убивающий и не чувствующий при этом ровным счетом ничего. То, что все это нисколько не больно, Ганнибал понимал только когда приходило понимание того, что никакого Уилла вообще не было, и не будет больше в его жизни. В смерти… Все одно, как не назови. «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет…». Пахло лишь тленом. Это все, что оставил по себе Ганнибал Лектер. Сделал все, чтобы осталось только это. Только тлен, что он держал на руках, оставшийся от того, кого любил. Самым страшным было это. Как он думал тогда. Когда ошибался, думая, что Уилла ему больше не увидеть, все еще видя его. По-настоящему. Его! А не оставшийся от Уилла образ. Не терзающих его демонов. Его собственных демонов? Тех самых чертей, над которыми смеялся всякий образованный человек с незапамятных времен? Велика, можно подумать, разница, когда чувствуешь все собственной шкурой. Душой. Разумом. Назови как угодно. Отделившись духом от собственного тела, Ганнибал не успел удивиться тому, что, оказывается, это правда, то, над чем он всю жизнь с удовольствием насмехался. Все мысли мгновенно смела единственная, о том, что больше он Уилла не увидит. Слеза ребенка, кровь ребенка, жизнь ребенка… На его руках, его совести. Он раз за разом убивал Мишу. Против воли, не желая того, крича от ужаса, до хрипа, и обливаясь слезами. Убивал, убивал, убивал, убивал, убивал, убивал… Сестренка корчилась от боли, визжала свиньей, которую режут неумелые руки, молила пожалеть, пощадить или смиловаться и убить быстро, не есть ее, не готовить и не пожирать на ее же глазах. Ганнибал хотел остановиться, больше всего на свете, но не мог! И убивал, и ел, снова и снова, крохотный детский пальчик за пальчиком. Свое дитя больше, чем сестру. Он всегда был Мише больше отцом, чем братом. Может быть, даже странно, что даже страшнее этого было то, что больше он не увидит Уилла. Это было самым страшным. Осознание этого и на мгновение возвращающееся воспоминание обо всех предыдущих. Как бы там, и что бы это ни было, то, над чем смеется всякий, не желающий прослыть отсталым, или просто чудаком, слишком уж это было похоже на то, что все знают с самых ранних дней жизни. О смерти. О жизни загробной. Ад – это звучит совсем иначе, когда ты прямо в нем. Раз есть ад, значит, рай есть тоже. Скорее всего. И врата эти самые пресловутые, осмеянные, распахнутся однажды для него. Для него! Но не для Уилла Грэма. Совершившего единственный не прощаемый грех самоубийства. Никогда в жизни он его больше не увидит! В смерти… В жизни вечной… Скорее в аду, чем раю. На что рассчитывать не приходится. Может, к лучшему. Видеть муки Уилла, причиняемые не им самим – он и при жизни не мог этого вынести. Для Ганнибала недоступный Уиллу рай так и останется адом. Без Уилла, чью жизнь на земле он превратил в ад до того, как, своими действиями, толкнул к тому, что обеспечило его любимому человеку ад навечно. Самое страшное было это и ничто другое. Больше. Он. Его. Никогда. Не увидит.