Настоящее
Их путешествие все чаще кажется Нишке редким идиотизмом, вывозящим их на кривом хвосте удачи — Лелдон все пытался придумать такие изящные и немного безумные планы, но воображения хватало только на топорную чушь. У нее самой голова, конечно, варила лучше, но она хорошо понимала, что скотина Лелдон присвоит все ее выдумки себе — а у нее и так с детства в храме Хельма было мало своего, чтобы еще и делиться мозгами с идиотом. Идиотом, убившим Виргли. Главная причина. Нишка почти всю дорогу заставляет себя молчать, прячет рожки на голове под капюшоном, а хвост под плащом, но при всем при этом чувствует себя так, словно находится за шторкой, которую вот-вот отдернут — любой самый завалящий паладин или жрец поймет, кто она такая, за сотню шагов, как и обычный человек, умеющий складывать два и два. И не то, чтобы быть тифлингом преступление — такое никогда и никто не признает, людям очень дорого их самоуважение, трепетное и нежно лелеемое — просто людям не очень нравится, когда кто-то так отличается от них. И пусть бы она была эльфийкой или аасимаркой — это еще терпимо — но быть тифлингом все равно что быть клейменой, будто тэйские рабы, и этот знак, выписанный на ее теле демонской кровью, не смыть ничем. Вельга, напротив, часто смеется, разбирается с возницами, изредка рассказывает ей о Рашемене, о могучих каргах, владеющих магией снов, о хатран, правящих Рашеменом… и умолкает, едва Нишка спрашивает о ритуале, который «должен вступить в силу» или о пресловутом Ганне. — Это сложно объяснить, — мямлит он, и она закатывает глаза: как за двадцать два года можно не выучиться врать? Нет, ну ладно Касавир — он паладин, ему можно (было, язвит внутренний голос, наверняка он уже мертв, маленькая неумеха-тифлинг) — но остальные-то! — Либо ты говоришь о ритуале, либо мы приезжаем в Рашемен и там я тебя бросаю, — ставит ультиматум Нишка. Она не привыкла диктовать свои условия — обычно так можно получить пару синяков или переломов — но сейчас попросту не обойтись. Да и она сомневается в том, что Вельга принимает ее не всерьез. Напротив, он, похоже, слишком серьезно к ней относится. — Я… — рашеми поднимает на нее умоляющий взгляд, но она только щурит алые глаза и качает головой. Рандири вздыхает так обреченно, будто отправляется на смерть (в Мерделейн, невольно поднимается со дна разума мысль, прошивающая холодом, словно лезвие Когтя Зимы) и пожимает плечами. — Я времионни. Ну, был. Я сбежал и стал… ну, не важно. Теперь хатран охотятся за мной, и я надеялся, что если вернусь обратно не один, буду не так заметен. То есть они же не помнят всех поименно, а я был… как бы ребенком, когда мои учителя решили отречься от… от ведьм. Тифлинг сидит ни жива ни мертва, и думает, что это, наверное, логично — неужто у нее да что-нибудь по-нормальному? Скорее наступит новый Кризис Аватар. Не приведи Тимора, понятное дело. — В общем, — она плюет на конспирацию, щелкает хвостом и шипит почти что по-змеиному. — Ты решил притащить меня на смерть?! Ты хоть понимаешь, что делаешь?! Возница оборачивается на нее с холодным, злым подозрением, и Нишка понимает, как выглядит — растрепанные волосы, глаза горят, аура взбесилась и теперь наверняка легкое чувство дискомфорта, которое обычные люди испытывают рядом с ней, переросло в острое отвращение. Не такое сильное, как у настоящих, чистокровных демонов, но похожее и до тошноты неприятное. — Все нормально, — говорит Вельга мужчине. — Вперед, — тот с явной неохотой подчиняется, бросает последний презрительный взгляд на тифлинга и поворачивается, наблюдать за спиной лошади, взрослой белой с рыжими пятнами кобылы. — Ладно, вспылила, — бурчит Нишка. Раньше, давным-давно, она бы вообще не стала ничего говорить, но то время, что она провела с Ирви, сумело хоть немного, но изменить ее. Тифлинг не знает, хорошо это или плохо, но, кажется, пока это не доставляет особых неудобств. — В общем, — Вельга не боится, смотрит прямо ей в глаза. — Однажды этот Ганн спас мне жизнь. Я ему должен. Просто… ну нельзя иначе. А тут выяснилось, что ты решила отправиться в Рашемен, и я подумал, что это воля духов. — И из-за этого решил потащить меня на смерть? — ехидничает Нишка, хоть в ней опять колотится раздражение. — Нет же, — упорно качает головой Рандири. — Одно дело, если бы я вот так просто взял и вернулся — я бы вызвал подозрения — а так я всего лишь твой наемник, пусть и уроженец Рашемена. Нет разницы. — Что-то я не улавливаю твою мысль, — недоуменно замечает тифлинг. — Представься путником, блудным сыном, который решил вернуться на родину предков или кем-нибудь еще. Я-то зачем? Только потому, что я женщина, твои… хатран, — она запинается на гортанном, чуждом слове. — Помилуют меня? Или что? — И это тоже, — тихо говорит Вельга, и Нишка раздраженно качает головой — уж лучше бы действительно правду только говорил, чем так неумело врал. Он скрывает все прямые ответы, ходит вокруг да около, не давая ей подобраться к сути. Однако, как бы это патетично ни звучало, жизнь успела основательно ее потрепать, и тифлинг не хочет давить — она недостаточно хорошо знает Рандири, чтобы быть уверенной в его реакции. — Ладно, сделаю вид, что поверила тебе, — она потирает рог. Рашеми облегченно улыбается, но Нишка думает, что они еще вернутся к этому разговору, а пока ей слишком сильно необходим — даже не хороший воин — просто человек, нормальный, от которого окружающие бы не шарахались и не смотрели с таким подозрением, с каким обычно смотрят на нее. Она закрывает глаза, морщась, когда повозка чуть подпрыгивает на ухабах. Как-никак, мастер Видл всегда уделял починке дорог большое внимание.Прошлое
Ее достали из-под камней окровавленную, избитую, судорожно сжимающую окропленный ее собственной, демонской кровью осколок — и только потому, что он весь был в потеках, потому, что она вцепилась в него сведенными судорогой пальцами, ценнейший артефакт не узнали и не отняли, не вырвали у нее из рук прежде чем Нишка успела спрятать его. Она проснулась в своей комнате, которую так долго отказывалась признавать собственностью. Но тогда она подумала, что вот этот свет, просачивающийся сквозь высокие изящные окна, аккуратная мебель, мягкий матрас — потрясающе и прекрасно и что омерзительно и неправильно, что те, кто был достоин всех этих и прочих сокровищ намного больше, чем она, лежат на дне Топей, среди Иллефарнских руин. Правда, кое-кто и не дошел до них, но все-таки Касавир жив, а по Епископу никто не скучал и не будет скучать. Разве что Шандру было жаль, но эта рана отболела так давно, что Нишка и не почувствовала саднящей царапины. Она не плакала, хоть ей и хотелось — только пялилась в потолок, зажмуривалась до разноцветных искр под веками, засыпала и снова просыпалась, пыталась понять, что же делать дальше, но непривычная пустота, которая образовалась тогда, когда она увидела пронзившую Кару стрелу, никуда не исчезла, напротив, затаскивала ее в мягкую, шуршащую, как бархат, бездну, черную и бездонно-глубокую, но совсем не страшную. Порой она сжимала в руках окровавленный осколок меча Гит, смотрела на него и не видела того сверхъестественного сияния, которое вело за собой их всех — и Ирви в первую очередь. Просто серебро, которое можно переплавить на монетки или на пряжки, ничего кроме этого. Возможно, все зависело от того, есть ли рядом Ирви — или другие осколки, но у Нишки не было ни возможности, ни желания это выяснять. Она хотела просто заснуть — и проснуться в прежней Крепости-на-Перекрестке, пусть даже возведенная чуть ли не в ранг избранницы богов Нэльтайн не будет улыбаться. Крепость и друзья. Крепость. Друзья. Она бормотала это как молитву, заученную так, чтобы от зубов отлетало — в храме Хельма от нее этого требовали, и так, что отвертеться было невозможно. Но слова были совсем другие. Что-то о свете, благодати и подобной чепухе. Однажды к ней зашел Келгар — когда он бежал к порталу, попал под особо коварную глыбу, придавившую его к земле и не раздавившую только чудом. Он ничего не говорил о серебряном осколке, но и так Нишка чувствовала себя очень неуютно, так неприятно, словно он собирается начать допрашивать ее лелдоновскими методами. Конечно же, это не так — Келгар все-таки был дворфом, простым и понятным, как топор или молоток. Бледный и спокойный Сэнд как-то пришел занести зелья и зачарованные бинты, и тогда тифлинг молчала, рассматривая эльфа и думая — сильно ли он жалеет о смерти Кары. Да, они постоянно ссорились, но в конце концов колдунья была лучше того же Епископа. Наверное. С ней хоть можно было поговорить пару минут — следопыта хотелось проткнуть ножиком сразу. Нишке было незачем выходить из комнаты, да и не хотелось — и она моталась по комнате, словно неприкаянное привидение, лежа рассматривала танцующие в солнечном свете пылинки, когда влетел Келгар, отчаянный и почти что бешеный: — Коза рогатая! — громогласно рявкнул он, и тифлинг равнодушно повернула голову. — Этот худосочный эльф, чтоб его головой об мифрил, собирается уехать! — И что? — хотелось спать, спать, спать и ни о чем не думать. — Ты тронулась, — упрямо заявил дворф, но в его голосе она не услышала того же запала, что раньше, у форта Локе. — Эй, нам нельзя расходиться! Она тогда повернулась на спину, уставилась в потолок, открыв глаза, и думала, гоняя мысли — серых личинок — лениво и бесцельно. Надо было решать что-то, но она была катастрофически не готова и чувствовала себя так, словно ее отправили драться в одиночку с армией голыми руками. Хотя и на это ей было плевать. Хотелось только спать. — Я тоже собираюсь уйти, — она не смотрела на него, разглядывала чуть поеденный жучком деревянный потолок и краем уха отмечая дворфийские ругательства. — Нам незачем держаться вместе. Ирви мертва. Все, Келгар. Она обернулась, когда он уходил, и в ее душе что-то сжалось на секунду, когда она увидела сгорбленную спину. Однако Нишка заставила себя отвернуться. Это конец. Неприятное слово, отдававшее пеплом. Пеплом сожженных во внутреннем дворе Крепости.