Настоящее
В его душе застыл сумрак — вползающий в его сны холодным туманом, парализующий душу и сковывающий сердце снегами ледяных ведьм. Когда Нишка приводит этого следопыта, Вельга растерянно смотрит на нее: что-то в его душе, там, где гнездится уродливая Тень, протестует, и потому рашеми едва сдерживается, чтобы не ударить чужака, чтобы не разбить холодную неприятную усмешку в кровь — но эта мысль его и останавливает. Нишка не любит кровь, вспоминает он — точнее, ее демонская природа слишком ее любит. — Мое имя Вельга, — говорит он, сдерживая рвущуюся наружу магию, которая готова вцепиться чужаку в горло цепкими ветвями, разодрать его тело на клочки, отравить мучительно долгим ядом, превращающим тело в язвенное месиво. — Так ты, как и предводительница, цепляешь неудачников? — тон у него полон желчи, и Рандири узнает ее, узнает той самой частью своего сознания, что заперта очень далеко, в том месте, где мир переливается множеством огней, где глаза невесомых, почти призрачных людей — цвета плавленого серебра. Вельга и сам не знает, откуда в нем тлеющая глубоко внутри, как непотухший уголек, нестерпимо раздражающая злость. Хочется выдрать ее с корнем, но он только слабо улыбается через силу: смех всегда обезоруживает оскорбляющего. — Епископ, ты сдох от ее клинка, — фыркает Нишка, и в Вельге просыпается мерзкое чувство гадливости, когда тифлинг вот так кривит губы, когда она откровенно провоцирует рейнджера на драку, когда глаза ее вспыхивают предвкушением насмешки. — Могу повторить, если ты соскучился по плану Фугу. — Тебе наверняка там тоже не понравится, девка, — глумится Епископ. — Или тебя возьмут в котелок, в Малболг? — Пошел ты, — Нишка отпивает эля из своей кружки, облизывает губы — и своим чуждым, иным зрением рашеми ловит в ее глазах отголоски ужаса и растерянности. — С радостью, — следопыт по-звериному скалится. — Допью и пойду. Нишка сжимает губы, молчит, и это кажется Вельге странным: тифлинг за все время, что они знакомы, никогда не позволяла ему сказать последнее слово, всегда доводила обмен ехидными подколками до конца, вспыхивала от малейшей провокации, как лучина. Но теперь ей почти страшно — конечно, не настолько, чтобы свернуть с дороги, но настолько, чтобы задуматься о цели своего пути. Рандири чувствует себя почти мерзко, когда думает, что Ганн хорошо понял Нишку, хорошо все просчитал — может, даже подстроил встречу тифлинга и этого следопыта, кто знает, на что он способен. «Он спас тебе жизнь», внушает себе рашеми, и слова умирают в его горле, залитые горьким элем, смахивающим по запаху на помои. — В общем, — Нишка нервно кусает губы, барабанит пальцами по столу. — Нас трое. И хватит ломаться, тебя это тоже касается. — Ну нет, — хмыкает следопыт. — Я предпочту остаться здесь и поплевать на ваши трупы, когда вы подохнете. — Так нравятся трупы? — улыбается она, и в этой улыбке отчаяние и насмешка, ничего больше. — Лусканские и демонские больше всяких. — А ведь рано или поздно ты умрешь, — глаза тифлинга загораются алым голодным огнем. — Тебе не хочется придумать способ вырваться, стать по-настоящему свободным?.. Епископ смотрит на нее несколько долгих секунд, смотрит взглядом бешеного, опоенного дурманом волка, а потом отвешивает Нишке короткую, хлесткую пощечину, и тифлинг в мгновение оказывается на ногах, прижимая к его горлу острие своего ледяного кинжала. Вельга смотрит, Вельга молчит: он знает, что не должен вмешиваться, хоть и скребется внутри тонкий голосок, призывающий защищать. Но он молчит и смотрит, готовый сорваться и выхватить меч в любой момент. — Дура, — выплевывает следопыт, скалясь в лицо Нишке диким зверем — и в этот момент напоминает Рандири Хвайлуна. Тифлинг отступает, опускает кинжал, и Епископ уходит, хлопнув дверью трактира. Она опускается на стул, прикрывает глаза и с глубоким вздохом прокусывает губу острыми клыками. — Вот ублюдок, — бормочет Нишка, запуская пальцы в рыжие с алым отливом волосы — как настоящий огонь, но огонь ненависти Преисподних, а не теплое и греющее пламя очага. — Куда же все это катится? Она облизывает кровь с губы, и Вельга внезапно понимает — тифлинг на грани паники, истерики, визга и воплей. — Кто это такой? — он умолкает, едва Нишка вскидывает на него бешеные глаза, обнажая красные клыки. — Ну нет, — шипит она бешено, и кинжал в ее пальцах оказывается слишком близко от его ладони — так, что пальцы начинают неметь от магического холода. — Сначала ты мне ответишь, кто ты такой, сожри тебя гитиянки! Слишком уж много ты знаешь для простого парнишки из Рашемена! И дело тут даже не в Ганне — или это он слишком много знает?! — Он… — Рандири осекается, отводит взгляд, одним глотком допивает эль, чтобы промочить пересохшее горло. — Он сам тебе все расскажет, когда мы освободим его. Я мало что знаю, — карты на столе, одна в рукаве, и он ждет, каков будет ее расклад. — Куда нам надо идти, чтобы вообще что-то понять?! — у нее руки дрожат, ее потряхивает. — Где вообще можно получить ответы на все вопросы, а? Не знаешь такого места, случаем, чтобы узнать — какого демона творится в проклятом Ториле, что всякий благородный хрен паршивеет и паршивеет, пока не превратится в урода?! Вельга молчит, сметенный этой ненавистью, как ураганом. Ему кажется, что смерч уже подхватил его, что уже несет над городом, над лесами, что он невесом, как перышко. Но, когда ее красные глаза пригвождают его к месту, ему кажется, что на его плечи мягко опустилась гора. Он ненавидит так отчетливо, так тонко ощущать вышедшие из берегов чужие эмоции, но плата за жизнь не бывает слишком высока, тем более, если заключаешь сделку с духами. Жизнь — ценнейший из даров, что бы ни говорили хатран, и это он понял как раз тогда, когда берсерки резали их отряд отщепенцев, как свиней. Просто за всякий другой дар обычно можно расплатиться чем-то равноценным — но за возможность видеть мир таким, какой он есть, не заплатишь ничем. Почти ничем. — Я понимаю тебя, — Вельга слышит, как его слова каплями воды падают в бездонный пересохший колодец, нелепые, неумелые и дурацкие. Но он никогда не умел подбирать фраз, никогда не умел уговаривать. — Не понимаешь, — отзывается Нишка, буравя его полным безвыходной ярости взглядом. — Ни дьявола не понимаешь! А! — она внезапно откидывается на хлипкую спинку стула, растягивает губы в тонкой, как лезвие, усмешке, режущей, как трава-осока. — Не наплевать ли мне, собственно? Ты же ничего не скажешь. — Я не могу, прости, — вымученные слова, выдранные из глубины души, ничего не стоят для тифлинга, и он чувствует это — будь проклято это зрение! — и хочет стать слепым, хочет не думать о том, его ли это отчаяние или Нишки. Как кто-то вообще с этим живет?! — Допивай, — пыл ее угасает, и она вяло катает по столу серебряную монету, в свете светильников превращающуюся в магический огонек, в осколок серебряного клинка, в меч, являющийся Вельге в редких кошмарах. — И пошли. Обойдемся без него — еще мне не хватало уламывать эту паскуду.Прошлое
Их кровь забрызгала траву — красное на зеленом было противоестественно и страшно, как извращенный темной магией телтор. — От-т-тойдите! — попытался крикнуть Вельга, сплетая малюсенькое, ученическое заклинание, забыв все формулы сложных проклятий и чар. Он бы не отпугнул вошедших в раж воинов, не нанес бы им никакого вреда, но Вельге хотелось надеяться на свою глупую, никчемную удачу. Руки у него дрожали, в голову не лезли ни молитвы, ни заклинания — хотелось закрыть глаза, забиться куда-нибудь в угол и дождаться, пока все закончится. Его наставник, Кайлих, смотрел в серо-белые, хмурые небеса остекленевшими глазами — стрела вошла ровно в переносицу, когда старый маг пытался поговорить с посланным за ними отрядом, и самый мудрый и, возможно, самый могущественный погиб самым первым. Тогда его ворон тут же ринулся вниз, выклевал глаза убийце, но остальные отрубили ему крылья и ногами раздавили шею. Это было неправильно, но Вельга не мог думать о том, почему он сумел выжить там, где погиб наставник — ему было слишком страшно, чтобы оценивать шутки судьбы. Злой, как ведьмино отродье, Хвайлун зажимал рваную рану на боку и шептал заклятья вперемешку с проклятиями — такими страшными, что волосы у любого встали бы дыбом. Но ни они, ни призванные им существа природы и иных планов не могли удержать берсерков-рашеми, чей взор был застлан алой пеленой гнева самого Рашемена. Пусть даже двое из семерых были мертвы, пусть еще трое были серьезно ранены — они уже не различали скорби, боли или страха, укрывшись от них яростью. — Щенок! — гаркнул Хвайлун, едва бросив взгляд на Вельгу, и тут же голова его треснула, словно орех, под сверкнувшим подобно серебру мечом берсерка. Рандири сглотнул, его мутило от повисшего в воздухе запаха крови, от вида вывороченного человеческого нутра. Последнее, что успел сделать Хвайлун — призвать медведя, который теперь рвал третьего берсерка на части, ревя от ран, слабея и слабея на глазах. Последняя, отчаянная попытка дотянуться до четвертого — и голова медведя запрокинулась, а тело его грузно обрушилось на траву, забрызганную липким и алым. Два пепелища в центре поляны — от обычного костра и от костра духов — еще тлели, и он попытался потянуться к огню, как его когда-то учили времионни; но огонь не отозвался, а по углям чуть вспыхнувшего от порыва ветра костерка прошлись тяжелые сапоги вымазанного в крови берсерка. Хруст, похожий на хруст раздавливаемой кости, заставил Рандири сжаться и почти упасть на колени, но он сдержался, увидев мертвого наставника, заставляя себя стоять, заставляя себя дожидаться неизбежного конца. Он мог бы кинуться бежать в лес, но остатки гордости — или страха? — держали его на месте, пусть тело и била крупная дрожь. Пальцы бесполезно пытались выписать в воздухе плавные жесты, ограждающие от оружия, оберегающие от боли и страха. Оставалось только ждать, пока берсерки не убьют его, пока его труп не присоединится к покоящимся на поляне. «Я умру свободным», подумал он отчаянно, понимая, как же ему хочется жить, как ему не хочется умирать, как он боится кровавых пузырей на губах и мертвого взгляда своих собственных глаз. Он ждал, замерев на месте, сжав кулаки. Меч возник словно из ниоткуда. И сверкнул серебром.