Настоящее
Мир блекнет. До этой поры Йелина не вмешивается в разговор: ей интересно, что произойдет дальше, два чужеземца загадочны не менее древнего Лесовика, Шева Белое Перо — нынешняя куда более запальчивая, чем прежняя — железным кулаком пресекает любые раздоры, а Маренн рычит, словно дикий зверь. Ее, пожалуй, можно понять: не будь воли земли, Йелина на полет стрелы не подошла бы близко ни к красноглазой демонице прямиком из страшных сказок Запада, ни к остроухому бледному чужаку, от которого почти несет пустотой. И вдруг мир — блекнет. Йелина по-детски рассчитывает, что под маской не виден страх, не видно восковой бледности и настороженного ожидания; напрасные надежды — Шева Белое Перо украдкой бросает на нее настороженные взгляды, не отвлекаясь от темы разговора: эльф, перебиваясь на редкий кашель, рассказывает о том, какие причины привели его в Рашемен. Демоница сердито хмурится, но молчит — пока что. Йелина видит все это. Йелина видит куда больше: холодные белые потоки, пронизывающие все вокруг, словно уродливые нити из кишок, отголоски цветов в окружающих ее людях, готовые рассыпаться пылью под легчайшим прикосновением, слабо различимые вдали деревья, чьи ветви пульсируют от силы и жизни, и нет зрелища ужасней. Почки раскрываются, обнажая новорожденные гнилые листья, которые уносит холодный пронзительный ветер, несущий запах нестерпимой гари, забивающей нос. Тошнота отдается пульсацией где-то в висках, сворачивается там ледяной змейкой, готовой ужалить в любой момент. Йелина сглатывает мерзкий ком в горле, выныривает из видения, словно из речной ямы — ледяной и оттого обжигающей до нечувствительности — не отрывая взгляда от земли, как и полагается юной ведьме, не заслужившей права говорить наравне со старшими. Сердце колотится где-то в ушах, его барабанный бой отдается в затылке тупой болью; Йелина стискивает зубы: она должна терпеть. Видения не приходят просто так, всегда что-то значат — но, во имя Триединой, почему сейчас и что она должна делать? Где-то на грани воспоминаний остается слабое, почти неуловимое чувство чьего-то присутствия, острое и ледяное, как касание орглаша*. Йелина растерянно качает головой: возможно, лишь почудилось. Раньше такого не было никогда. — Единственное милосердие, которого ты достоин — это смерть! — по-юношески звонкий голос Маренн будто бы оглашает приговор. — Если хочешь, можешь выбрать между прыжком со скалы и виселицей! — Редкое гостеприимство, — не вытерпев, огрызается демоница. — Может, еще пузырек с ядом подарите, чтобы наверняка? — Яд — средство подобных вам, — кривится Маренн. — Рашеми честны. — Лично видела, как один из бесценных рашеми спер кошелек у пьянчуги из «Баркаса», — хмыкает воровка в ответ. — Это тоже честность? — Прекратите балаган сейчас же! — твердость Шевы Белое Перо припечатывает камнем все несказанные слова. — Попытка отыскать лекарство в чужих землях, рискуя собственной жизнью — поступок смелый, не заслуживающий осуждения или презрения. — Весьма благодарен за теплые слова, — эльф слегка кланяется, впрочем, скорее, только обозначает поклон. Когда он распрямляется, его лицо на секунду искажается гримасой боли, которая тут же сменяется маской — куда более невыразительной, чем маска Йелины. — Однако я был бы куда более признателен за подсказки, где мне искать это лекарство, — он секунду катает на языке фразу. — Если оно существует. — Хорошее слово — «если», — фыркает Маренн. Йелина рассматривает ее маску с перьями сойки, аккуратно проводит по кромке своей собственной, отгоняет подальше беспокойно роящиеся мысли о видении — она успеет подумать об этом позже. Хоть бы тошнота ушла поскорее. — Конечно, — отзывается демоница в мгновение ока. — Если бы кто-то принял меня пару недель назад, было бы куда проще. — Сложно сказать, существует ли лекарство, — Шева будто бы не слышит перепалок. — Последней, кто искал его, была Пожирательница Духов. По слухам, она его отыскала — во всяком случае, больше духи не говорили о ней. — Но кто знает, может быть, они боятся, что с ними произойдет то же, что и с Лесовиком, — выплевывает Маренн, словно яд собственных слов жжет ей горло. — Не зови беду — и она не придет. — Судя по тому, как вы боитесь каждого шороха, весь Рашемен по праздникам к ней взывает, — ехидничает воровка; Йелина думает, что язык она держать на привязи не умеет совсем. — Не ведьмы это организовывают, случайно? — А теперь, чужеземка, — бросает Шева таким тоном, что даже демоница послушно умолкает. — Мы выслушаем твою историю, которую ты так стремишься поведать нам. Но прошу: сократи свою речь до ее смысла. Чужеземке кровь бросается в лицо — словно пощечин надавали — а Йелина вновь с интересом ее рассматривает. Медные рожки так блестят в свете скупого на тепло солнца, что кажутся огненными, как и волосы; но особенно жутко выглядят алые глаза с вертикальным зрачком. Йелина вспоминает, как кормила когда-то уличных кошек: среди них была рыжая Уголь, гордая, словно отлор**, по всему было видно, что домашняя. Другие ее не очень-то любили, но Уголь драться умела и оставляла на телах других кровавые метки царапин и укусов — красноречивые настолько, что к ней боялись и подходить. Йелину она тоже как-то раз поцарапала, кажется. Или она укусила Евика? Толком и не вспомнить. Даже лицо брата в ее воспоминаниях успело превратиться в каракули, которые она выводила на желтоватых исписанных ровным почерком отца листах — и Йелина не чувствует боли или тоски. Когда-то она хотела вновь увидеть брата настолько, что согласилась отправиться в путь вместе с суровой леди Данияррой, но это было так давно — до видений, до шепота, до первого транса; почти целая жизнь. Точно такая же жизнь, по словам демоницы, отделяет ее от Пожирательницы Духов: когда-то подруги, затем просто предводительницы. Она аккуратно достает из кошеля серебряный осколок, мерцающий собственным светом, — Йелина замечает, как жадно вглядывается в глубь причудливых узоров Шева Белое Перо, как эльф цепенеет на несколько долгих секунд, и глаза его превращаются в мутные кристаллы — а затем спешно прячет его обратно, чуть ли не оглядываясь по сторонам, и продолжает рассказ. Чужеземка говорит о сновидце, о котором Йелине известно совсем немного: земля отдается эхом под его непривычно тяжелыми шагами, укрывает его тень и хранит произнесенные им слова заклятий. Рашемен любит сновидца, и в Йелине это вызывает странную злость: чем же он так хорош? По словам демоницы, ничем. По шепоту Рашемена, многим. Йелина, конечно, знает, чему она должна верить — но оставляет свои мысли в укромном уголке разума, готовая вытащить их в ту же секунду, что этого пожелают старшие ведьмы. До той поры ее участь, подслащенная избранностью, помасленная уважением — молчать и ждать. Она не протестует, конечно же, но задумчиво ковыряет землю носком ботинка и рассматривает получившиеся пыльные узоры. — Теперь я не знаю, что делать, — говорит демоница тихо, зябко потирая тонкие бледные пальцы. Взгляд ее пляшет между статуями богинь. — Вельга мертв, я уверена. А про меч я ничего толком не выяснила. Не то чтобы мне так уж хотелось говорить это, но вы ведь правите этими землями — разве нельзя как-то заставить Ганна говорить? — Интересный поворот событий, — кривится Маренн, но Йелина отчего-то уверена: она потрясена не меньше, чем сама Шева Белое Перо. Если раньше она думала, что Эшенвуд посетила нежить, то теперь пытается окинуть мысленным взором истинную картину событий — и, пожалуй, Маренн немного страшно. — Даже если бы мы и могли — с чего бы нам делать это? Вельга Рандири умер в оплату собственного желания, а до того погиб в наказание за нарушенное обещание. Он мог бы остаться и учиться, а по достижении совершеннолетия — поклясться забыть тайны Рашемена и покинуть этот край навсегда. Но он предпочел бежать вместе с другими клятвопреступниками. — А те, кто напал на них? — вмешивается эльф. — Это ведь убийство людей, которые могли бы и не быть преступниками. — Конечно, — Маренн хмыкает. — Но ведь они уже мертвы, не так ли? — Сновидец, укравший чужое тело, бродит по Эшенвуду, — произносит Шева отрешенно. — Кто знает, каковы мотивы спутника Пожирательницы Духов и каргова отродья к тому же? Он может попытаться продолжить ее дело, настроить лес против гарнизона Озера Слез, и без того держащегося на краю поражения. Тогда мы потеряем эту территорию. Ты, — внезапно бросает она демонице. — Ты не убила его. Ты сумела сбежать, но не убить. — Мне повезло, — хмуро отзывается чужеземка. — Не более того. Он был слаб. — А теперь набирает силы, — вкрадчиво замечает Маренн. — И все потому, что какая-то пришлая не сумела остановить его вовремя, когда на это был шанс. Чего стоило, когда ты очнулась, уничтожить его? — Когда я очнулась, оказалось, что я надышалась дымом вашего чертова костра, — огрызается демоница. — Так что еще день я приходила в себя, пока он медитировал, колдовал — да дьяволы знают, чем он занимался! Самое главное — не отнял осколок и не следил за мной. — Он следил, — говорит Йелина. Ее голос отчего-то кажется ей самой неуместным и едва ли не ломким. — Духи любят его и часто торгуют с ним. Один рассказал, где ты и куда направляешься. — Что-то еще? — Шева Белое Перо бросает на нее внимательный, цепкий взгляд, но Йелина опускает голову раньше, чем успевает заметить это. Она торопливо перебирает воспоминания, словно страницы хрупкой книги, и в конце концов кивает, складывая вместе часть неразборчивой мозаики. — Он не направляется к гарнизону. Он уходит вглубь Эшенвуда. — И Рашемен просил тебя не говорить об этом тоже? — в голосе ведьмы холодный металл, тронь — и обожжешься о лед. Йелина послушно не поднимает глаз: малейшее проявление неподчинения, и ее могут счесть бунтаркой, принявшей шепот духов за голос самой земли. — Он просил, — говорит она тихо. — Теперь я могу рассказать. Мы ничем не успеем помешать ему — и Рашемен желает этого. Молчание окутывает храм Триединой туманом, в котором не видно собственных рук. Йелина прерывисто вздыхает: еще никогда до этого голос земли не был настолько силен, еще никогда до того он не просил таких странных вещей — и оттого в ее душу постепенно закрадываются сомнения: могла ли она, неопытная ученица, ошибиться? Она уверена, что нет, но ведь можно ошибаться, не зная и не признавая этого. — Хорошо, — голос Шевы Белое Перо напоминает тягучую мелодию. — Воля Рашемена, как и воля духов, может быть непостижима. Однако я не вижу причин, по которым каргово отродье может быть ему полезно. Уверена, что ты сумеешь разобраться, Йелина, — но для этого ты должна видеть полную картину; должна наблюдать зрением человека и взором ведьмы. Она склоняет голову еще ниже, сцепив пальцы рук. Внутри все слегка холодеет: это испытание будет суровым, ровно по ее проступку. Но иначе и нельзя: слабый сломается, а сильный переживет бури и станет могущественнее, а значит, полезнее. — Вам, чужеземцы, я доверяю Йелину Мадатов. Она будет делать все ради вашей общей цели и вернется лишь после победы — или поражения. — Вместо помощи вы навязываете нам ребенка, за которым нужно следить?! — возмущается демоница. Хвост ее щелкает, словно хлыст, каким нерадивые погонщики бьют лошадей — печальных, усталых, с грустными карими глазами. Им не дано стать воинами-телторами, им не даны когти и клыки; в участи их — только плуг, повозка и хлыст. — Вы не отвечаете за нее, — взгляд ведьмы скользит поверх простой грубо вырезанной деревянной маски. — А ее способности могут пригодиться. Этот дар ценнее, чем можно представить на первый взгляд. — Вы предлагаете нам втроем отправиться в Эшенвуд? — спокойно уточняет неестественно бледный эльф. — Думаю, именно там вы отыщете ответы, — величественно кивает Шева Белое Перо. — Мы мало можем рассказать — но вот спутник Пожирательницы Духов должен знать куда больше.Прошлое
У Евика были глаза матери — зеленые-зеленые, как мох или листья, — и сейчас в них был только страх, глубокий, как колодец: загляни и покажется, что ты уже тонешь, полной грудью вдыхая илистую склизкую муть вместо воздуха. Йелина цеплялась за косяк двери, готовая в любой момент захлопнуть ее и крепко держать оборону в своей маленькой комнатке: говорили, Мулсантир пережил пять нашествий тэйцев, так и она сможет пережить нашествие викларан, с чего-то решивших, что Мадатов — самая подходящая семья для визитов. — Я не хочу, — повторил Евик в пятнадцатый раз, смахивая с глаз неровно подстриженную челку. Ему было тринадцать лет, и он старался во всем походить на берсерков дома Ледяного Тролля, упрямый настолько, что даже отказался подстригать волосы, заявив, что будет отращивать их и заплетать в косу. Отец в свое время попросту устал уговаривать — и махнул рукой; Йелине в тот момент показалось, что отцу даже нравится этот спор: глаза у Евика были материны, и упорство от нее же. А сейчас Евик пытался скалиться и походить на воина, но получалось скорее жалко, чем внушительно. Леди Даниярра рассматривала его с плохо скрываемым раздражением: казалось, скоро ее маска вспыхнет и осыпется пеплом у ног — а затем она подойдет к Евику и спросит, хочет ли он, чтобы точно так же было с ним. Йелина едва дышала, замирая в ожидании: брата она любила, но викларан боялась, как и любой рашеми; храм Триединой на холме казался ей едва ли не самым страшным местом в Мулсантире, уступая разве что испещренному изображениями страдающих душ храму Келемвора и темной, срубленной из потрепанного дерева тюрьме, в которой, по слухам, были заключены самые настоящие тэйцы. — Не имеют значения ни твое желание, ни твое нежелание, — холодно заметила леди Даниярра. — Твои способности нуждаются в проверке, а ты сам — в обучении, пока тебе не ударил в голову первый хмель, и ты не решил спалить город дотла. — Я не собираюсь ничего палить, — огрызнулся он, вжимая голову в плечи. Йелина была уверена: он не струсит и перед тэйцами с гладко выбритыми головами и змеиными хвостами татуировок, не струсит заступиться за нее снова перед Карсом, но сейчас ему страшно. Десятки предков встали бы за его спиной, вздумай он защищать свою страну или свою сестру — но они отошли бы в сторону, смеряя его холодным бесплотным взглядом, если бы Евик решился напасть на одну из почитаемых викларан. — Однажды срываются все, — леди Даниярра невесомым движением смахнула с широких рукавов невидимую пылинку, аккуратно перевязала их — не помешали бы творить магические пассы — и обернулась к Баумару Мадатову, неуловимо и невозвратимо постаревшему в тот миг, когда ведьма переступила порог его дома и провозгласила, что ей нужен его сын. — Баумар, тебе ли не знать этого? Йелина насторожилась. Викларан не имели привычки лгать, да и зачем им? А отец побледнел, да так, что даже Евик замер: растерянный, напуганный, вмиг растерявший весь свой запал; леди Даниярра приподняла уголки губ, очерчивая улыбку: — Ты не рассказал им, как погибла их мать, Баумар? Стоило бы — магия, если ты не знал, ищет пути через кровь. Слова оглушили не хуже иного заклятья. Йелина сглотнула ком в горле, удерживаясь от желания закрыть уши и выбросить из головы слова, жужжащие роем пчел, жалящие укусами комаров и ос. Магия — через кровь. Магия — через кровь. Как погибла мать, если не сгорела в жаре лихорадки, как им рассказывал черный от горя отец? Как он мог лгать им? Как мог скрывать это так долго, хоронить в своей душе последние минуты удивительной женщины с глазами цвета мха — и таить их от ее собственных детей? — Пап? — голос у Евика дрожал. Отец ничего не ответил. — Пап, ты ведь?.. — Я бы посоветовала поговорить с ним до завтрашнего вечера, — бросила ведьма хмуро. — Я приду вновь, и лучше бы тебе, мальчик, быть готовым к этому. Чем меньше ты сопротивляешься, тем тише и спокойнее все пройдет — или тебе хочется, чтобы весь Мулсантир сбежался на твои вопли? — Нет, — сказал Евик тихо, так тихо, что это больше походило на шепот. Йелина подумала: если сейчас викларан прикажет ему убрать, наконец, волосы с лица и смотреть ей в глаза, то он и это сделает — а она сама будет ненавидеть эту ведьму до конца своих дней. Ненавидеть — и бояться до дрожи в коленках, прямо как сейчас, когда пальцы болят от крепкой хватки. Но леди Даниярра не собиралась добивать поверженного. Евик молчал, когда хлопнула дверь, когда отец обратился к нему — разбитый и печальный, голос был полон страдания — когда бросился к себе в комнату, взлетая вверх по лестнице и дыша так тяжело, словно только что прибежал от храма Келемвора. Йелина думала, что знает брата. Она все ждала, пока он заплачет — или закричит — но Евик молчал. Вечером того же дня он сбежал и бродил по улицам так долго, что отец не мог найти себе места и думал просить ведьм искать его — а потом вернулся, бледный и дрожащий, с израненными руками, с белыми прядями в волосах, и кричал сорванным осипшим голосом, рыдая и проклиная отца на все лады. Наутро он был спокоен и отупело рассматривал стены и потолок. Йелина пыталась разговорить его, но Евик в ответ только качал головой и бормотал что-то невнятное; под его глазами залегли черные тени, а ночные кровавые царапины почти затянулись, исчеркав кожу изогнутыми линиями. Она их не трогала, хоть и хотелось. На стенах переливались в солнечных лучах нарисованные когда-то разноцветными красками звери, высоко поднимая округлые неуклюжие головы; Евик проваливался в сон и выныривал из дремы неожиданно — а Йелина понимала, что он проснулся только тогда, когда он начинал метаться и толкал ее, прикорнувшую рядом. К вечеру Евик притих совсем. Он смотрел на алое небо, горбился и съеживался, будто над ним занесли палку и готовились ударить, а Йелина тормошила его, дергала волосы, пока он не схватил затупленный нож, подаренный старым охотником год назад, и не срезал их. Тогда она замерла, растерялась и убежала, забившись в угол своей комнаты и слушая, как часы откусывают последние минуты Евика — совсем чужого, совсем непонятного — в этом доме. Отъезд прошел тихо. Без инцидентов.