Настоящее
Мулсантир до странного тусклый город. Он принимает ее в свои вечерние теплые объятия, словно истосковавшаяся мать, и Йелина не спешит выпутаться из них. Позже. Сейчас город благосклонен к ней, любовно следит десятками призрачных глаз за ее шагами, отзвуки которых тонут в полумраке дворов и лавок. Она ступает так тихо, как только может, идет выученным наизусть путем, превратившимся из сдобренных запахами, цветами и смехом воспоминаний в аккуратно вычерченный маршрут, обозначенный россыпью едва заметных клякс на карте Мулсантира ее памяти — такого же с виду неприветливого, такого же упрямого и непостоянного, как переходы с одного Плана на другой. Йелина никогда не видела его истинного лица, Мулсантир хранил и хранит на своем лице маску, похожую на украшенную чаячьими перьями маску Шевы Белое Перо. Она не стучится; толкает дверь и входит в полутемные сени, не раздумывая. За порогом дома ее настигают мысли, докучливые, словно крики птиц в доках: а что, если он уехал, не в силах выдержать груз молчания пустого дома, что если он умер, не перенеся горя расставания с семьей, а что, если он подался в путешественники и решил продать дом, а что, если он отправился к Ковену Ведьм?.. Бесконечные «а что, если» грызут не хуже злобного пса. Йелина касается своей маски — глупый, неловкий жест ребенка, не привыкшего к ней и потому опасающегося, что она свалится в любой момент — и ей становится спокойнее. Конечно, он узнает ее — если он здесь. Конечно, она изменилась — и он не может не знать этого. Если здесь живут другие люди, она попросту развернется и уйдет, может, попытается разузнать, куда делся предыдущий хозяин… а, может, и нет. Йелину учили: принимай решения, если уверена в них, а ей неизвестно, как глубоко успел укорениться в ней Рашемен и насколько он успел вытеснить ее собственные любовь и гнев. Где ее привязанность к Евику? Где ее страх перед новыми людьми? — Отец, — произносит она в пустоту притихшего дома. Ноги будто сами несут ее вперед, к комнате, которую она когда-то считала своей. Йелина знает: ведьмы вроде леди Даниярры и Маренн не считают три-четыре года за внушительный срок, но у нее лет за плечами слишком мало, чтобы можно было отмахнуться и забыть их. — Отец, — произносит она уже громче и тверже. Прошлого не вернуть, реку не обратить вспять, но обломки прошлого порой внушают большую гордость, чем настоящее. Йелина помнит все уроки, Йелина слушает голоса духов, щелкающие и шелестящие наперебой где-то вдалеке — но при этом чувствует себя неподготовленной и растерянной, какой не должен видеть ведьму ни один рашеми. — Йелина? — голос у ее отца ломается, словно на последнем издыхании; этот голос ломает напополам и ее имя, превращая его в рваный набор слогов. Она поднимает голову и отступает назад. На полшага, мелкие, незаметные полшага — но тут же спохватывается и замирает на месте. — Йелина, девочка моя… — Я рада видеть тебя, отец, — улыбается Йелина, пряча неуверенность. Отец растерял весь боевой дух и улыбки — сейчас от него остался только седеющий мужчина с глазами потерянного верного пса. Конечно, это было логичным: у него забрали сначала сына, затем дочь — но Йелине от этого не легче. Было бы куда проще, будь она отчаявшейся девочкой, напуганной голосами в голове и тщетно ищущей отца в череде лиц в надежде уткнуться лицом в его колени и выплакаться, показывая очередную кровавую корочку или налившийся темно-серым синяк. Но Йелина спокойна, хоть и видит перед собой угасающего старика, верного ордену даже после двух утрат, угасшего и надломленного; этот рашеми никогда уже не вскинет голову в гордом жесте, не избавится от блеска в глазах, не загонит вглубь себя выражение лица преданного животного, горячо благодарного за миску похлебки из рук людей, еще вчера избивших его до полусмерти ради веселья. — Ты… — отец бестолково мнется на одном месте, желает подойти к ней, может, обнять, но маска на лице Йелины удерживает его от этого куда проще, чем любые слова, что она могла бы произнести. — Ты надолго? Как ты поживаешь? Вопросы звучат глупо. Йелина хмурится, благо, этого не видно. — Неплохо, отец, — говорит она мягко. — Со мной все хорошо. Она пристально, с болезненным любопытством изучает свои чувства и не находит ничего, кроме спокойной доброжелательности — не более. Йелина помнит, как хваталась за пальцы этого мужчины, помнит, как пряталась за его спину; Йелина помнит, как же сложно было той нечеловечески-прекрасной женщине уговорить ее отправиться вместе с леди Данияррой навстречу судьбе. Глаза у женщины были черные, а за спиной переливались отблесками белые перья, куда ярче тех, что украшают маску Шевы Белое Перо. Теперь женщина неизвестно где, прошедшие года унесли ее точно так же, как прежнюю Йелину Мадатов, и ныне свет ломается в тусклых коридорах бесконечного темного города, чьи переулки освещаются лишь глазами призраков и холодным изумрудным огнем, дух сгорает в нем раз за разом, но восстает из пепла, творя себя из пустоты. Йелина вздрагивает — не от страха, лишь от неожиданности — и отец истолковывает это по-своему. — Конечно, — он быстро, двумя шагами, пересекает комнату и закрывает дверь в сени. — Холодно. Ты наверняка продрогла, вот я дурак, правда? Она растягивает губы в улыбке. И вправду прохладно. Ей, конечно, не привыкать: Рашемен никогда не балует своих детей, лишь закаляет их суровыми ветрами и ледяными ручьями. Всегда где-то поблизости прячутся тэйцы, точащие когти на этот край, тэйцы, чьими лысыми головами и холодными глазами пугают маленьких детей, чтобы они, наконец, угомонились и легли спать. — Расскажи о себе, — отец тянет ее за руку к круглому покоцанному столу в углу комнаты; когда-то, думает Йелина, он хотел купить новый, чтобы умещаться за ним всем втроем. Евик, хоть и был старше ее на несколько лет, порой был неаккуратен и, задев ее локоть, разбрызгивал кашу, она сама не могла усидеть ровно, а отец успел устать от темной от времени и въевшейся грязи столешницы. Прошло столько лет — а отец стол так и не поменял. Эта мысль отдает горечью, и Йелина сама не знает, отчего. — Конечно, не лучший ужин, но может сойти, — он протягивает ей яблоко и хлеб. — Ничего не готовил, не ждал гостей. Могу разогреть что-нибудь, если нужно… Йелина. Он не прибавляет «госпожа», но и не переходит той черты, которая проведена между этран и рашеми. Йелина качает головой, принимая и ответ, и тон голоса. — Я хотела узнать одну вещь, — говорит она, отложив яблоко. Хлеб она понемногу отщипывает, чтобы создать хотя бы иллюзию того, что ест, и не оскорблять хозяина дома отказом. — Та женщина с крыльями — ты видел ее после того, как я уехала? Отец мрачнеет, отводит взгляд. Йелина знает: он не имеет права не ответить, но и она не должна торопить. Молчание смыкает на ее горле цепкие холодные пальцы призраков былых дней, и она не рискует проглотить кусок хлеба: еще исцарапает сухое, как песок, горло. Неправильно — и глупо — так зависеть от слов, но Йелина думает лишь о том, как хорошо, что маска скрывает ее лицо и превращает в одно из многих. — Я видел ее, — говорит он хрипло. — Видел повсюду, куда бы ни отправился. Она была спутницей Пожирательницы Духов, ты знала об этом? Спутницей этой твари! Йелина вздрагивает. Конечно, она догадывалась: она помнила глаза того каргова отродья, стоящего за плечом крылатой женщины, а их не так уж много и бродит по землям Рашемена; большинство из них прислуживает ведьмам в Затопленном Городе, со всем старанием стремится услужить своим госпожам. Однако услышать это все равно неприятно; белые крылья незнакомки словно пятнает связь с тем, кто сейчас разгуливает по Эшенвуду в чужом теле, а ее теплый мягкий голос, так накрепко засевший в памяти, будто переплетается с мурлыканьем шамана. — Живой, — говорит она холодно. — Я хочу знать, когда ты в последний раз видел ее живой. Отец смотрит на нее растерянно, и на мгновение Йелина теряется: слишком резкий тон, слишком повелительные жесты. Не так должна вести себя дочь, вернувшаяся к родительскому крову. Но она и не его дочь более. Теперь она одна из ведьм, дитя Рашемена, сокрытое маской до конца своих дней — быть может, этот край сбережет ее имя, которое уйдет в наследство кому-то еще, может, она не будет достойна такой чести; это ничего не меняет. — Отец. — Пожалуй, несколько месяцев после того, как ты уехала, — отвечает он неохотно. — По городу ходили слухи про чужеземку… про них обеих. Василь сказал: уезжало трое, обратно приплыла лишь она. Та, крылатая, не была в лесу. После этого… я не видел, чтобы она выходила из театра — но я и не следил. — Хорошо, — кивает она, думая о том, что крылатой женщине, имени которой она толком даже не помнит, не суждено было выйти из «Вуали». Но укромных уголков там много, а причин там быть у Йелины чересчур мало; но где же может быть эта чужеземка кроме как в театре во тьме в холодной темноте могилы погребенных заживо запертых в страхе и тоске где красный цвет горит и сияет так же как изумрудный. Второе видение оставляет ее в растерянности: неужели духи решили помочь ей? Рашемен не любит давать поблажек своим детям, он показывает им только то, что они должны знать; то, что важно. Может ли эта женщина быть так важна? Может ли она убедить старших ведьм в этом? Йелина поднимается из-за стола, коротко кивает отцу. Он в ответ улыбается беспомощной, дрожащей улыбкой и предлагает зайти еще, поговорить, рассказать — он не хуже нее знает, что это не имеет уже никакого смысла. Дети вырастают, люди меняются, неизменна лишь сама земля в своей глубокой основе. Быть избранной ею — это честь, великий дар. Но она чувствует себя непонятно и неуверенно: словно слепец, пытающийся осознать, что такое быть зрячим и как много он успел потерять, получив в удел белые, словно молоко, глаза. Йелина отрешенно качает головой: дурацкие мысли, надо бы перестать. — Нет, — произносит она вслух, не оглядываясь на беспокойно переглядывающихся горожанам: недовольные ведьмы — не к добру. Йелина хмурится, думая, как же долго продлится их путешествие вслед за Ганном; она надеется, что все обойдется в неделю или две. Если задание будет выполнено быстро и умело, возможно, хатран выслушают ее догадки о видениях и просьбу позволить ей начать поиски. Если не позволят — что ж, видно, она вернется обратно, постигать тайны магии и изучать обряды, хранящие в себе силу грез. — Стой! — кричит демоница от дверей «Баркаса». — Мы скоро отплываем. Будь готова. — Я готова, — пожимает плечами Йелина. Это правда: все, что было нужно, она собрала, полагая, что может задержаться в родном доме. Этого не произошло; хвала Триединой. — А где другой? — На лодке, — чужеземка кривит губы. — И его зовут Сэнд. А меня — Нишка. — Мне это известно, — говорит она равнодушно. Эти имена пролетают, словно ворох сухих листьев, не цепляя ее слуха. Куда важнее то, что они чужие, что они — не люди, что они принесли шепот тревоги в край, едва оправившийся от неожиданного удара: от возвращения чудовища из столь далеких легенд, что они превратились в сказки и песни. — Я — Йелина. — Я помню, — хмыкает демоница. — Надеюсь, ты умеешь врачевать хоть немного: Сэнд совсем плох. Ступив на лодку, Йелина отмечает, что вид у эльфа и вправду на редкость болезненный: про таких порой говорят «краше в гроб кладут». Йелина не улыбается этой мысли — пожалуй, телторы и вправду куда красивее этого чужеземца. Они, в отличие от него, кажутся цельными и сильными — истинное воплощение Рашемена, отголоски его слов и призраки его шепота. Сейчас видения вновь спят. Она незримо чувствует в себе силу, чужую, будто медведь заснул рядом с зайцем, и его клыки стали неопасны — на некоторое время. Заяц таится в его тени, маленький и настороженный, шевелящий длинными ушами, знающий, что никто не тронет его, пока рядом суровый косматый зверь, отшвыривающий даже волка одним хлестким ударом лапы. Йелина хотела бы верить в то, что не попадется под тяжелый гневный взгляд, но случается всякое. Случается всякое.Прошлое
За неполный год ничего не успело толком измениться: мир, расколотый на кусочки после отъезда Евика и появления той тени, которая повисла между отцом и дочерью — призрака мертвой жены и матери, преследующей, куда ни пойдешь, всматривающейся в твою душу лиственно-зелеными глазами — остался таким же разбитым, и никто не был уже в силах склеить его так, как раньше. Йелина все ждала, пока отец заговорит сам, но он отмалчивался, отводил взгляд и бормотал что-то про новый стол, который он совсем скоро купит — чтобы не приходилось ютиться за крошечным, выбранным еще матерью в те счастливые годы, когда родители были только вдвоем и исследовали Мулсантир глазами пришлых, глазами любопытных детей, счастливых от прогулок под луной и танцев на Хоровод Зимы. Вестей от Евика не было. Они оба знали: даже если он и прошел испытания, даже если и присоединился к ордену времионни, они не узнают об этом до того дня, как ему будет позволено выбирать между уединением среди подобных ему и прощанием с Рашеменом. До этого дня было далеко, так далеко, что ближе было бы отправиться к Затопленному Городу, о котором по Мулсантиру ходили слухи один другого страшнее, и там просить милости у карг — но они бы, конечно, не ответили, презирающие и ненавидящие рашеми всеми силами своих уродливых душонок. Йелина первое время плакала по ночам, вглядываясь в темные углы комнаты и ожидая непонятно чего: матери, которая погладит ее по волосам и даст хоть ненадолго успокоиться, или явления той твари, что в ночи исцарапала Евику руки и одарила его серебряными волосами в двенадцать лет. Но не приходил никто. Темные углы стали темными углами, в них не существовало ни добрых духов, ни безумных монстров — и Йелина чувствовала себя до странного неловко, понимая, как же мало власти над ней теперь имеют старые чувства и старые страхи. Ее дразнили тэйкой, таскали за волосы — а она дралась, как мальчишка, как дрался Евик: до крови, разбитых губ, изорванной одежды и фиолетово-желтых синяков. А затем возвращалась домой засветло, утыкалась в скучные книги без картинок и, стискивая зубы, проклинала всех своих противников и желала им попасть в лапы ночных чудовищ. Она продиралась через убористые строки, засыпала на каждой второй странице, но продолжала — иначе было слишком тоскливо и слишком настойчиво в голову лезли воспоминания о Евике. Тогда, в эти тянущиеся смолой дни, и появился Миша. Йелина, как увидела его, ахнула — и сразу же закрыла рот рукой: хоть бы не услышал отец, который и так был нервным в последние дни. Приближался год с отъезда Евика, а за этой датой неотступно следовала и другая, о которой Йелина побоялась бы упоминать даже под страхом смерти. Раньше они все вместе пекли пирог и сжигали пахнущие цветами палочки откуда-то из Кара-Тура или Теска — но теперь Йелина не могла и представить, что произойдет в день, когда неупокоенные призраки прошлого подступят к ним так близко, что их морозное дыхание заледенит щеки. Возможно, ничего. Возможно, отец вообще просидит весь вечер в одиночестве за маленьким тесным для троих столом, не слыша и не слушая весь окружающий мир, отделенный от него горем глубоким, как пропасть, и черным, как беззвездное небо. А возможно, придет что-то настолько страшное, что даже вообразить будет сложно. Она не хотела загадывать наперед. — Привет, — сказала она. Глаза у медведя были прозрачно-голубые, и Йелина подошла ближе. Шерсть тоже была голубой — и светилась, отчего Йелина сразу же подумала, как будет хорошо, когда он станет ее другом: кто еще сможет похвастаться, что вблизи видел призрачный мех и даже трогал его? — Ты откуда? — Из леса, — он, не отрывая от нее взгляда, улегся на свои толстые, как бревна, лапы. Йелина мельком подумала, что взмахни такой — и кто угодно отлетит на пару шагов, даже какой-нибудь воин-берсерк. — Я — Миша. — Я — Йелина, — она немного помялась на пороге, но решилась подойти и сесть на кровать: на кресле, может быть, было бы удобнее, но шерсть у медведя светилась, а с кровати до нее было слишком легко дотронуться, чтобы упускать случай. — Это мой дом. — Да, — Миша глубоко вздохнул. — Это хорошее место. Спокойное. — Вовсе нет, — Йелина чуть нахмурилась, отложила книгу и, уже не особенно таясь, потянулась к переливающемуся меху. — Было, но теперь нет. — Тут тихо, — сказал Миша задумчиво, словно не услышав. — Это хорошо. И ты — ты знаешь истории? Настоящие истории? — Я читаю, — она пожала плечами, повертела перед его носом книгу. — Могу рассказать тебе, что прочитала. — Нет, — он мотнул головой, едва не задев хлипкую тумбочку; Йелина едва не вскрикнула, но вовремя прикусила язык. — Настоящие истории не пишутся в книгах. Книги пишут взрослые, а они лгут. — Дети тоже врут, — возразила она, не задумываясь. — Карс вон врет: говорит всем, что я тэйка, а я вовсе не тэйка. У меня и волосы есть, и я — в отца. Он так говорил. — Ты не похожа на тэйку, — подтвердил Миша. — Но ты похожа на одну мою подругу из крепости около леса. Ее зовут Надаж. Мы не говорили с ней очень давно. — А кто она такая? — Йелина смутно помнила услышанные где-то краем уха рассказы о деревне Тиннир, спрятанной от опасностей в густых лесах — но не была уверена в том, что верно запомнила название. Может, у отца осталась где-нибудь ненужная карта? Надо бы поискать. — Она умела плести венки из подснежников и плавать в ледяной воде, — Миша помолчал. — Теперь не умеет. И вряд ли научится заново. А ты умеешь плавать? — Только если вода теплая, — призналась Йелина. — В лед прыгать я боюсь. Отец говорил, что ногу может отрезать судорогой, и ты утонешь. А вот, — слова давались ей с трудом, но глаза у Миши были внимательные, а шерсть светилась, и он был, наверное, самым живым, что только было в этом доме. — А вот Евик — мой брат — он умел. Он хотел стать берсерком. Хотел пройти дажемму с… с ведьмой. Взаправдашнюю дажемму, чтобы по всему миру. — А где он теперь? — медведь положил голову на кровать, прогнувшуюся под его весом. — Ты говоришь о нем, как о мертвом. — Он ушел, — Йелина насупилась, подобралась. Даже светящаяся шерсть вдруг показалась ей отвратительной и дурацкой: Евик ведь не видит, Евик теперь седой и больной, он, может, даже до дажеммы не доживет. Может, в нем и магии совсем мало — разве он колдовал когда-нибудь? Она не видела. — Обычно ушедшие возвращаются. — Нет, — она обхватила колени. — Мама не вернулась. И Евик не вернется. Миша вздохнул глубоко и печально, как старик; Йелина даже не успела понять, что происходит, как он уже рассыпался искрами, ушел, обратившись мерцающей спиралью — и оставил ее в одиночестве, среди темных углов и звенящей тишины, ждать близкую годовщину потери брата и смерти матери. Она кинулась рассматривать пол: может, за щепки зацепился хоть клочок меха или кусочек когтя? Но комната была пуста и тиха, как могила, и Йелина, укутавшись в одеяло и спрятавшись за закрытыми веками ото всех теней и всего света, сама не заметила, как расплакалась горько и безутешно — словно ей снова было пять лет, и найденного на улице серого котенка вновь раздавила повозка. И даже захлебываясь тихими слезами — хоть бы не услышал отец — она думала о том, что так быстрее уснет. Может, этот день уйдет, и завтра будет хоть чуточку лучше, чем сегодня? Может, завтра окажется, что все приснилось ей, а Евик все еще здесь? Йелина пыталась обмануть себя, как обманывала весь неполный год — но привычное заклинание не спасало и могло спасти. Оставался только крепкий сон, и она, зажмурившись, просила Триединую о том, чтобы он пришел поскорее.