Настоящее
— Мы ведь верно идем? — спрашивает демоница спустя несколько часов тишины, сопровождающей их путь в скрипе снега и слабому перезвону сосулек на тонких ветвях деревьев. Отблески жертвенного костра остались только в их памяти, ритуал был принят, и снег давно успел поглотить их троих, оставшихся наедине с вечным лесом. Начинает темнеть, и лишь дерево Лесовика остается позади путеводным золотым светом вечной юности без увядания и гибели. Йелина в ответ качает головой: она не следопыт и не охотник, ей неоткуда знать пути и тропы леса — но он сам будто кладет их под ее ноги, тянет за собой, не отпуская. — Ты ведь не ведешь нас куда-нибудь медведю в пасть? Эй! — Даже медвежья пасть будет теплее, — замечает эльф. — Ну и здесь чище, чем в Порт-Лласте. Не понимаю, на что ты жалуешься. — Не понимаю, почему не жалуешься ты, — огрызается Нишка. — Уж тебе с твоим недугом в самый раз кряхтеть и стонать, что спину свело. Сколько тебе там лет? Не пора на покой? — Мой покой поджидает меня через месяц или около того, спасибо, — говорит Сэнд прохладно; демоница щелкает хвостом — Йелина уверена, что не от гнева, а от растерянности. — А если ты так боишься Ганна, Нишка, — а ты боишься, по твоим истерикам это заметно, — ты могла бы остаться. Или хотя бы оставить осколок ведьмам. — Еще бы я доверила осколок кому-нибудь из этих, — она проглатывает вертящиеся на языке ругательства, косясь на Йелину. — И я не оставлю тебя наедине с ним. И не спущу ему с рук то, что он сделал с Вельгой. — Ты настолько успела привязаться к нему? — спрашивает эльф мягко. — Нет, — говорит демоница глухо. — Но того, что Ганн с ним сделал, никто не заслуживает. Во всяком случае, Вельга не заслужил. — С каких это пор ты стала борцом за справедливость? — спрашивает Сэнд. Его рыжий кот приподнимается на его плече — может, услышал щебет птицы в ветвях или скользящий шаг лисицы, охотящейся на полевок. — С тех самых, как с паладином потрахалась. Сэнд хмыкает, но ничего не отвечает, и они вновь идут в молчании. Темнота поглощает дневные убеждения, дневные разговоры и оставляет все души нагими и молчащими — и Йелине кажется, словно они трое уже перешагнули грань, отделяющую живых от мертвых, и теперь лишь ступают по собственным следам в бесконечной снежной тьме; она чуть прикрывает глаза, стремясь уловить странный запах — что-то почти призрачное, что-то неосязаемое, как… Она останавливается как вкопанная. Демоница почти подошла — Йелина чувствует ее тепло, отзвук неземного раскаленного пламени, неугасимого и неразводимого слабой человеческой кровью. Это ощущается чуть иначе, чем то, что ждет впереди, но определенно похоже; она медленно выдыхает, удерживая в горле возглас изумления. — Горящая Роща, — произносит она. — Он в Горящей Роще. Мысли ее неуверенно мечутся: она думала, что шаман окружит себя сотнями духов, призовет тех, кого знал и с кем обменивался песнями, смехом и драгоценностями, приносимыми в жертву. Но шаман в Горящей Роще, месте, куда не сунется ни один телтор, чтобы не слушать вопли горящих деревьев, обуглившихся, но за несколько лет не сгоревших; деревьев, неспособных умереть и молящих о последнем милосердии. Что это должно значить? Значит ли это что-нибудь? — И это что-то значит? — вторит демоница ее мыслям. Йелина коротко пожимает плечами: — Ничего существенного. Чужеземка явно обдумывает, что сказать, какие задать вопросы — но в это мгновение эльф сгибается пополам с глухим выдохом, и демоница бросается к нему, быстрая, словно пантера. Йелина чуть приподнимает уголки губ, обозначая улыбку. Верность и преданность, действительно, известны и за пределами Рашемена. горящего умирающего нет нет нет слишком близко слишком далеко и кровь становится разноцветной словно шкура Она спотыкается: отвлеклась, растерялась, остается лишь надеяться на то, что ее разум достаточно закален, чтобы даже в таких случаях запоминать все в точности. Разноцветная шкура? Неужто владыка Окку поблизости? Телторы говорили, что он так и остался в Эшенвуде, но все были уверены в том, что там осталась лишь его оболочка, высушенная Пожирателем Духов. Или же кто-то осмелился нацепить на себя его шерсть, пользуясь тем, что ни один дух не осмелится близко подойти к тому месту, где свирепствовал Пожиратель и озлобились Стражи? — Долго еще? — глаза демоницы горят угольями костра, и в этот раз вопрос не праздный. Эльфу действительно хуже — порча берет свое быстро, слишком быстро; пожалуй, Йелина не отказалась бы узнать, почему чужеземец начал слабеть так стремительно с тех самых пор, как оказался в Рашемене. — Мы близко, — говорит она. — И я чувствую, что он ждет нас. — Веди. Скрип снега на долгое время остается их единственным звуком, запах гари, поначалу едва ощутимый, все усиливается и усиливается — и через некоторое время становится почти нечем дышать, потому что нос забивают запахи золы и пепла. Йелина часто моргает, силясь согнать с ресниц слезы, заволакивает свой разум пеленой — иначе крики деревьев сведут ее с ума, оглушат страданием, влезут в ее смертную оболочку болью и страхом, и от Йелины Мадатов не останется ничего, кроме разбитого агонизирующего разума. Она не хочет себе такой судьбы — и не хочет подвести орден, возлагающий на нее многие надежды и чаяния. В этой борьбе она не сразу видит и ощущает присутствие шамана, подобно песчаной змее из жарких стран спрятавшегося среди чужих криков и треска безжалостного огня; шамана почти невидимого рядом с узорами страдания. Что ж, Йелина может признать, что он выбрал хорошее место, чтобы остаться незамеченным для нее — но только для нее. — Демоны и дьяволы! — восклицает Нишка. Она оборачивается: эльф бьется в судорогах, пока его тонкое лицо заливает кровь из лопнувших сосудов. Чужеземка в отчаянии впивается взглядом в лицо Йелины. — Ты умеешь исцелять? Хоть что-то?! Ну давай! — Умею я, — произносит шаман; его голос иной. В грезах Йелины наяву она слышала мягкую поступь кошки, призрачное мерцание светлячков и расплавленный мед. Сейчас же она слышит легкий звон, низкое рычание и неуклюжую юность. Этот голос подходит ему мало — но шаман унаследовал его с чужим телом и должен считаться с тем, что оставил ему мертвец. — Пошел ты в Бездну! — выплевывает Нишка. Йелина видит, как ее подмывает выхватить кинжал и кинуться на врага — но вес хрупких костей эльфа на ее плечах удерживает демоницу так, как не смог бы вес целой горы. — Ты уже убил одного моего друга, хочешь и второго прикончить, синий выродок?! — Если бы я хотел его убить, я бы просто предложил подождать, — шаман кривит губы в усмешке. Эта ухмылка идет его новому облику так же, как и голос: слишком заметна чужая шкура. — Если он пробудет тут еще недолго, то не очнется. И я могу не помогать тебе, если ты не хочешь. Руки демоницы дрожат; Йелина ждет молча, не думая вмешаться. Это план шамана — и пока что он не причиняет вреда ни Эшенвуду, ни гарнизону; не причинит вреда и эльфу, если все пройдет так, как было им задумано. Перед ней открываются все его мысли, весь замысел — и она почти восхищена узором: принять в дар от телторов знания и крылья, увести своих преследователей в Горящую Рощу, вынудить принять помощь, чтобы потом в обмен попросить лишь выслушать. Мотивов его она не в состоянии постичь, как не в состоянии и сражаться с тем, чье присутствие не ощутит, а взывать к земле в том месте, где страдают в бесконечной агонии ее дети — кощунственно. — Если можешь сделать что-то, — выплевывает Нишка злобно. — Делай. Быстро. Ганн улыбается и, легко ступая по раскаленной земле, касается висков эльфа пальцами. Тот затихает. В следующее мгновение шаман оседает на землю. Из его бока торчит кривой нож.Прошлое
Остаток недели прошел, как в тумане: в голове Йелины была только прекрасная чужеземка, только ее певучий голос — и в качестве воспоминания несколько выпавших из ее крыльев белых перьев, белее, чем любое перо самой прекрасной чайки или самого гордого лебедя. Баумар Мадатов после визита, за которым наблюдали все завистливые кумушки и все растерянные дети, начал заговаривать все чаще — и Йелина это списала тоже на магию глаз чужеземки. Она не представляла, какими же должны быть сами небесные люди, если половина их крови превращает обыкновенных людей в настоящее чудо. В эти дни она остро сожалела, что сама не похожа на Каэлин — она подходила к мутному зеркалу, хмурилась, пытаясь сделать так, чтобы темные глаза казались черными, а кожа — белой, как у знатных девиц из сказок про западных принцесс; но она все еще была самой собой — Йелиной Мадатов, рашеми, какую не отличить от любой другой девочки, тусклой и обычной, ни капли небесной крови. В те дни Йелина решила: поедет с леди Данияррой, если она пообещает, что научит, как менять внешность. Научит — и Йелина все-все вытерпит, и когда увидит Евика снова, то будет совсем как Каэлин, исцелять души одним взглядом и жестом. В мечтах она уносилась далеко, и почему-то вечной фантазией оставалось то, как они с отцом и Евиком сидят за одним большим столом, который отец наконец-то купит — а потом они найдут где-нибудь повозку и будут странствовать по свету, дойдут до самого края мира! И, может, однажды Йелина увидит настоящих небесных людей, и они примут ее за свою. Она мечтала и мечтала, не замечая, как быстро летят дни; в своих грезах она была далеко, прошла сквозь муть грядущих лет и все обряды, которые уготованы ей орденом ведьм. В своих мечтах Йелина даже не думала о том, чтобы остаться с ними — зачем? Наверняка когда она будет в своей дажемме, она найдет место, которое ей очень понравится, и, едва вернется, сообщит, что решила покинуть Рашемен. Да, может, она никогда не увидит Мулсантир вновь — при этих мыслях она даже плакала — но зато она будет свободна, и никакая леди Даниярра не явится за ней и не скажет, что пора в путь. — Пора в путь, — сказала леди Даниярра в конце недели, рассматривая Йелину так, словно видела в первый раз. Перья хищной птицы на ее маске будто бы тоже таращились на девочку узорами перьев, и Йелина, забыв все свои мечты, держалась за руку отца, трепеща от страха. Она собрала вещи, да, никто бы не посмел заставить ждать уважаемую хатран — но отцепиться от отца не могла, как ни пыталась. Она старалась вспомнить свои мечты, но они казались ей ничтожными и жалкими, беспомощными перед лицом ведьмы — и в конце концов она горько разрыдалась, уткнувшись лицом в руку Баумара. Он напрягся. — Послушайте, — предпринял он последнюю попытку, чуть запинаясь. — Вы действительно уверены в том, что это необходимо? Она же ребенок. — Баумар, — леди Даниярра вздохнула устало и тяжело. — Ты думаешь, мне доставляет удовольствие отнимать детей у родителей? Ты думаешь, что хатран достаточно лишь намека на воображение ребенка, как они тащат его на ритуалы? Так ты считаешь, Баумар Мадатов? — Нет, — отец шумно сглотнул. — Конечно же, нет. Я просто… Я думал… — Безусловно. Каждый хочет лучшего для своего дитя. Но не забывай, Баумар, что для хатран все рашеми подобны детям. — Конечно. Йелина сжалась и вдруг вспомнила — последнюю соломинку, которая могла бы дать ей крохотную отсрочку. — Я хочу попрощаться с Мишей! — выкрикнула она, скорее от страха и боясь, что язык прилипнет к гортани. — Он мой друг! — Миша, — пробормотала леди Даниярра, но отступила на шаг — Йелина остро захотела, чтобы она просто вышла за дверь и никогда не возвращалась. — Что ж, мы можем уделить этому минуту. Йелина взбежала по лестнице — подальше от взглядов отца и хатран — зашла в свою комнату и неуверенно протянула руку, ни на что не надеясь — телтор появлялся лишь когда ему было угодно, и она не умела вызывать его сама — и вдруг уткнулась ладонью в холодный полупрозрачный нос. Глаза Миши были печальны и спокойны, и она невольно подумала о другом ребенке — ребенке, которому Миша будет рассказывать про Надаж, умевшую плавать в ледяной воде, о крепости Рашемар, о вестях, которые птицы несут на своих крыльях; интересно, что у него будет за история про нее? Девочка без брата? Девочка, которая не успела стать взрослой? — Прощай, — выдохнула она едва слышно. Медведь чуть качнул головой, смазывая прикосновение. — Прощай, — произнес он. И исчез. Наружу она вышла вся зареванная, хоть и пыталась прикрыть красное — наверняка красное, дети будут смеяться над ней потом! — лицо. Йелина сжимала в кулаке одно из белых перьев — самое маленькое, такое, чтобы поместилось в крохотном кулачке, который когда-то оставил Карсу синяк на всю скулу, а в другой раз расквасил его мерзкий задранный нос. Повозка стояла на улице, запряженная. Она вспомнила свои мечты: в грезах, которые она строила так легко, они с отцом и Евиком везде разъезжали на породистых лошадях, тонких и грациозных; сейчас лошади вызывали у нее только глухое отвращение. Соседи высовывались из домов, напряженно наблюдали, вглядывались в ее заплаканное лицо. Йелина села, прижав к себе сложенные пожитки и дрожа всем телом. — Доброй дороги! — крикнула тетка Фарги. Она подняла голову: тетка стояла и улыбалась, хоть в глазах ее стояли слезы. — Доброй дороги, дитя! Йелина забилась в угол. Когда они проезжали мимо «Вуали», она обернулась в отчаянной, слепой надежде: вдруг те страшные люди, которых упоминал Ганн, вывалились из театра, и сейчас Каэлин вместе с ним храбро сражаются? Вдруг ей удастся поймать взгляд, выцепить хоть слово или полслова, произнесенные тем самым голосом? Вдруг?.. Но площадь перед «Вуалью» была пуста, и единственные слова, которые услышала Йелина перед тем, как покинуть Мулсантир, были: — Слышал? Вроде как Проклятая к Колодцам Люру отправилась. — Да чтоб ее там Триединая и прибрала!