Живой, отрывок четвертый
16 декабря 2019 г. в 20:08
Горечь ощущается на несуществующем языке, подкатывает желчью к давно истлевшему горлу — его когда-то вырвала сучка Мистра, пустила ему кровь, напитала смертью поля Фаэруна, гордая в своей святости, слепая в своей человечности. Горечь иронии перехватывает давно мертвое дыхание, ненужное, забытое, никчемное. Он забыт. Он никчемен. Раздробленный идол, расколотое божество.
В его темноту пробивается свет — ненавидимый, отвратительный, проклятый свет, чуждый всему, что он когда-либо собой представлял. Свет иного бога, свет чужого храма, шепот, славящий не его имя. Он ненавидит.
И его ненависть такая же, как он сам.
Забытая.
Никчемная.
Разбитая.
Молодые боги могущественны и слепы, желают нести добро или зло, желают власти, еще больше власти — это удел всех богов в новом мире, вечно трястись за свои жалкие шкуры, напитанные верой и пропахшие преданностью; ждать, пока явится новый Предатель, который разрежет серебряным клинком их хрупкий уютный мирок, где им подвластно все — почести и благословения, спасение и смерть. Предатель явится в сиянии своего меча и покажет им, что все их игрушки были лишь бледной тенью реальности, что вся вера мира не спасет их от последнего порога, от червей в их божественных телах, которые зовут себя гитиянки.
Его Предатель.
Его слуга.
Его враг.
Сейчас он по ту сторону порога — и он не обманывается, никогда не обманывался: ему нет пути обратно. Тени стелются на обломках его души, застывают новой гнилью на огромных костях, которые ныне погребены и не восстанут. Он — лишь обломок. Он — лишь тень былого величия.
Раздробленный идол.
Расколотое божество.
Но он жив — мечтой о мести, шепотом боли, отголосками ярости. Жив — памятью шамана, мыслью перламутровой полукровки, алым сиянием своей эссенции. Он не умрет до тех самых пор, пока последний верный пес — где же сейчас Араман? видно, рассыпался прахом на плане Фугу, где ждал своего брата, а дождался лишь Голод — не разобьет осколки его души.
А у него достаточно силы, чтобы убедить смертного не уничтожать его до той поры, пока его правая рука, его жрец, потерянный и заблудший, не потеряет себя второй раз. Пока его память, запечатанная в маске, не разлетится вдребезги. Пока маска, бессмысленное прикрытие Голода, не развеется по ветру призрачной пылью.
Свет режет бесплотный взгляд. Он меньше бессмысленного духа, слабее любого из возрожденных животных этой земли. И он может яростно кричать, вопить от бешенства — но с мгновения, когда щупальца порожденной им твари протянулись за ним, всегда будет оставаться в безмолвии.
И он кричит.
Раздробленный.
Расколотый.
Живой.