Настоящее
Ганн реагирует быстрее остальных — краем глаза он улавливает движение Нишки, яркий свет магического барьера — а потом одним прыжком оказывается рядом и впивается пальцами в его плечи. Эльфа бьют судороги, как тогда, в Горящей Роще — благо лицо не залито кровью — и шаман, как и тогда, прислоняет пальцы к его вискам. Боль задевает рикошетом, впивается в мгновенно заледеневшие ладони, и Ганну кажется — если он сейчас ударит ими о камень, кисти просто разобьются, как хрупкие фигурки из Амна. Ирви говорила, что в таких Теневые Воры порой прячут яды, а затем посыльный будто бы ненароком разбивает ее — и тогда нет спасения. — Где? — спрашивает Ганн. Язык во рту заплетается, будто бы разбухает и заполняет весь рот. — Где она? Образы растворяются и переплетаются, обретают вес, звук и запах. Дым, воск, пламя и дерево; посреди стола — ярко-красная эссенция, шепчущая и мерцающая недобрым тошнотворно-алым светом; Сэнд касается ее как можно меньше, Сэнд смотрит на нее как можно меньше и все пытается вычленить из блеклого шепота подсказки; Сэнд прячет ее, Сэнд слушает, а сейчас вместо шепота только крик, сжирающий звуки, мысли и сны. Ганн хватается за эту агонию, дрожит от напряжения — и краем сознания знает, как выглядит: будто пытается втащить на гору неподъемный камень, будто пытается сотворить сложнейшее заклинание. Видения хаотичны и прерывисты, но Ганн понимает, что это где-то близко: вот они неподалеку от храма Триединой, вот Мулсантир переливается звуком и красками, вот воды реки бьются о потемневший причал; он видит лес, он видит солнечные волосы, их призрачное, неуловимое сияние в полутемной комнате; он видит ярко-рыжие волосы и зеленые глаза в неотступных воспоминаниях, горьких, как полынь; он видит жертвенный круг, и горящие в нем листья дуба, он видит… Вот оно! Он выхватывает эссенцию, отползает от древа — и мир обрушивается на него лавиной, сносящей с ног. Пожалуй, такое напряжение убило бы кого-то менее подготовленного, сломало бы разум чужими эмоциями — на ум отчего-то приходит Аня, его невольным жестом когда-то оставленная блуждать в лабиринте своих грез и вытащенная обратно с помощью… Хватит. Ганн медленно глубоко дышит и с облегчением понимает, что снова чувствует. Трава под ним отдает ни с чем не сравнимым запахом прелой листвы, а его самого покрывает ледяной пот. Теплый ветер треплет волосы, и Ганн дрожит, пытаясь согреться под его чуткими бесплотными пальцами. Эссенция переливается в его руках, дрожит алым огнем — а он готов поклясться, что она помнит его, помнит, потому что в тот день он стоял рядом с Ирви Нэльтайн. — И что это за дрянь? — в пальцах Нишки, конечно, уже кинжал — но ее саму удерживает на месте мерцающий круг. Шаман благодарно улыбается Йелине, глаза которой чуть сияют — и с сожалением думает, что даже не помнит толком, как выглядело ее лицо без маски. — Что ты с ним сделал?! — Я его спас, — огрызается он, не торопясь подниматься с земли. Подобные Нишке всегда чутки, словно звери, пошатнись он при ней, упади — и ее кровь возопит, прикажет ее добить его. Он поднимает руку с эссенцией повыше. — Это, чтобы ты знала, на редкость ценная вещица. Только вот таскать ее с собой к Бхалле занятие опасное. — Ты знал, что она у него. — Может, и так. Но добровольно он бы вряд ли ее мне отдал. А сейчас он в безопасности, разве нет? — Ты ублюдок! — выплевывает Нишка, и в глазах ее он видит отчаяние. — Я клянусь, я убью тебя, едва ты перестанешь быть нужен. — Не стоит бросаться угрозами, если ты не можешь их исполнить, — его тело неподатливо, как кусок засохшей глины, но Ганн приказывает себе подняться и отряхнуться. — Всё в Рашемене на моей стороне: деревья, духи, земля. И ты не та, кто сможет заставить их бояться, Нишка. — Мне не нужны они, — отзывается она зло. — Только ты, — и бросает в сторону ведьмы. — Отпусти меня. — Нет, — произносит Йелина равнодушно. — Ты пообещала убить его, а без шамана нет дороги к владыке Окку. — Ты издеваешься?! — Нет уж, дитя, отпусти ее, — фыркает Тамлит. — Кровь у нее горячая, но что быстро вскипает, быстро и остывает. И не можешь же ты держать ее тут вечно. Как-никак, она тебе не зверек. Круг вспыхивает в последний раз: Ганн с легким презрением думает, как же в юных легко вбить бесконечное, бестрепетное послушание, но решает не комментировать. Нишка молча убирает кинжал и смотрит на него глазами, полными бешенства, — а он не находит в себе сил улыбнуться чужими губами, чтобы она, наконец, отвела взгляд. — Это эссенция, — произносит Ганн медленно, когда пауза начинает затягиваться. — Эссенция души вашего бывшего бога мертвых, Миркула. Ирви поглотила его душу, но от нее остался осколок. Шлак, если желаешь. Это не полноценная душа, и из нее никогда не сотворишь и не возродишь бога — но она все еще сильна. И эта сила нам понадобится. — Почему было не сказать это до того? — глаза Имши хитро блестят. — О, не дури голову никому, шаман. Ты наблюдателен, а порченый далеко не слеп. Что же ты хотел от него спрятать? — Какое тебе дело? — отзывается он. — В конце концов, я не был обязан знать, что он таскает с собой эссенцию. А так он хотя бы жив. Отойдет, не настолько он плох. — Откуда тебе знать? — огрызается Нишка. — Ты же вроде не специалист по таким вещам. Или специалист и задумал все заранее? — Да какая разница? — Ганн осторожно убирает мерцающую эссенцию во внутренний карман куртки. — Что бы я сейчас ни сказал, у тебя нет никакого желания мне верить, так что правда и ложь будут равны в твоих глазах. — Разница в том, что ты ни черта не рассказал, как ты поможешь ему и собираешься ли вообще что-то делать. Разница в том, что за последние пару дней ты дважды чуть его не убил — и не говори, что не мог ничего предугадать. По твоей морде все видно. — Морда все-таки не моя, так что прости, что некоторые ее выражения кажутся тебе неприятными, — ему доставляет странное удовольствие видеть, как ее передергивает от отвращения. Демон брезгует, ну надо же. — А что касается условий контракта — уж извини, не я виноват, что ты не хочешь расспросить меня о них. Но ты идешь со мной по своей воле — и уж неважно, хочешь ты спасти друга, найти клинок или просто перерезать мне горло как-нибудь ночью. — Тогда я спрашиваю сейчас, — Нишка чуть наклоняет голову вперед, как кошка, приготовившаяся к прыжку. — Как ты спасешь его? Как ты его излечишь? И что тебе нужно взамен? Эшенвуд вроде бы не мертв — уж прости, но после того, как Ирви свинтила отсюда, он как-то прожил сраные несколько лет! — Ты лжешь, — вступает Йелина. — Ты слышишь сама. В лесу ни звука. Он следит за нами. Еще немного — и вернется осада гарнизона. И тогда мы потеряем связь с этим местом. — Плевала я на все ваши связи, — глаза у полукровки тоскливые. — Лес не горит и не срублен. Во всяком случае, не весь. Значит, он жив, и все тут. — Да неужели? — Ганн тонко кривит губы. — Тело Вельги тоже вроде бы не разлагается. Он ведь жив? — Заткнись! — Что ж, прежде, чем вы перейдете к проливанию крови, — насмешливо произносит Тамлит. — Лучше уж разберитесь с другим контрактом. Тем, который будет заключен с нами. — А ты еще о чем?! — Нишка явно злится. Ганн отчасти может ее понять: игра по чужим правилам вряд ли может привлечь хоть кого-то — особенно по тем правилам, о которых ты ничего толком не знаешь, не можешь знать. — Все, что ли, в этом проклятом месте хотят со мной сторговаться?! У вас вообще день не проходит без того, чтобы не выманить у очередного придурка его любимую куколку?! — Ну, если у тебя есть такая, то мы будем не прочь, — хмыкает Имша. — Но, чужеземка, подумай-ка вот о чем: кто же будет смотреть за твоим другом те дни, что он будет здесь? Кто будет давать ему воду и еду? Кто будет беречь его жизнь? Нам нужно немного: только одну ценность от каждого из вас. — Ценность? — полукровка хмурится. — Я должна дать пару золотых? Будто в богадельню попала. — Нам нужна вещь, которая ценна для тебя и только, — поправляет Тамлит. — Как и от каждого. Одна вещь — один день. Мы примем дар порченого, когда он очнется, но остальные должны расплатиться сейчас. — Увы, не могу расплатиться, дамы, — Ганн дергает уголками губ. — Я не так давно в мире живых, чтобы иметь ценности. Но я могу отдать вам долг после, когда мы вернем бога-медведя. — Что ж, — помедлив, произносит Имша. — Хорошо. Тогда два дня мы даем вам в долг. Всего четыре. Остаетесь вы, темная кровь и дитя земли. Есть ли у вас что-то, что ценно для вас и только? Ганн кидает быстрый взгляд на Нишку: что может быть ценного? Осколок? Может, он хоть увидит, где она прячет его — а потом улучит момент и одолжит ненадолго. Лишь для того, чтобы взглянуть внимательнее, проверить, что произойдет; делать это с ведома полукровки слишком опасно — если дух Ганна отлетит от тела Вельги, связь ослабнет, и только духи знают, что произойдет. — Шаман, — произносит вдруг Йелина. Глаза у нее темные, как у любого рашеми, но в них Ганн видит бездонный омут. Дитя земли, приемыш Рашемена. Правды в старых сказках порой бывает больше, чем в летописях. — Крылатая женщина. Я смогу увидеть ее? Горло у него перехватывает. Сможет ли она? А сможет ли он? Ганн думает, что Каэлин будет смотреть на него с разочарованием — маленькая голубка, вестница мира, одержимая войной. Мечтающая о разрушенной Стене Неверующих и скорее всего презирающая его, похитившего чужую жизнь. Смогут ли они увидеть ее? Кто знает. Однако Ганн помнит свои обещания — и одним из них была помощь его союзникам, тем, кто остался в темноте и кошмарах по вине Ирви. — Я полагаю, да, — говорит он, и Йелина, коротко кивнув, протягивает отлор белое перо — Ганн провожает его неясным взглядом: хотел бы он иметь такое же. Ведьмы опускают его в один из развешанных на близких к ним ветвях ритуальных мешочков. Шаман знает этот обычай — жертва, чтобы умилостивить духов. Ох, ну правда, неужели после этих нескольких лет, полных крови и немоты, Имша и Тамлит еще верят в эти примитивные уловки? — Вот, — произносит Нишка глухо, и он немедленно оборачивается к ней. В ее тонких пальцах — монета с дыркой посередине, потускневшая и потемневшая. — Забирайте, если правда поможете. — Жертва принята, — произносит нараспев Имша, опуская монету в тот же мешочек. Ганн, косясь на застывшую, словно статуя, Нишку, может поклясться, что в глазах полукровки стоят слезы.Прошлое
Они были странной компанией: по меркам хатран, разумеется, в плохом смысле. Чужеземка, к которой имеет свои божественные счеты телтор, тэйская волшебница, прячущаяся под темной накидкой, но, конечно, не способная спрятаться от всеведущего ока хатран, целестиальская полукровка с темными глазами, которая едва ли не в открытую проповедует борьбу с Келемвором, и он сам, каргово отродье, паршивая овца в стаде, на которую смотрят сквозь пальцы лишь потому, что телторы принимают его за своего. Естественно, первым делом Ганн решил проверить границы терпения своих спутниц: как-никак, было бы гораздо проще, если знать, на какие темы разговаривать с ними нельзя — все-таки в этот раз ему грозили бы не поджатые губки и обиженный взгляд рашеменских крестьянок, а натуральное заклинание дезинтеграции или удар освященного молота. Ирви он в расчет пока не брал — на фоне остальных ее скромные таланты несколько терялись, хотя метательный нож, безусловно, не был смертелен меньше, чем любая магия, божественная или тайная. — Так ты из Тэя? — как-то невзначай спросил он у Сафии, когда они в очередной раз вернулись в теневое отражение «Вуали»: устраивать передышки тут было куда безопаснее, чем на выцветших улицах, кишащих тварями одна отвратительнее другой. Волшебница саркастически приподняла бровь: — Если я скажу «нет», ты мне поверишь? — Лишь хотел уточнить: татуировки на твоей голове дань моде или вы выводите их кровью рашемских младенцев, как твердит молва? Губы Сафии тронула легкая улыбка. — Мы не настолько изверги, как кому-то бы хотелось. — Что ж, я рад, что эти слухи оказались ложью. Но есть еще парочка. — Если ты хочешь узнать, спят ли тэйцы с демонами, ответ: да. Изредка. — Ну надо же. Вот тут я бы попал впросак. — Но во всем остальном мы… почти обычные люди. Разве что более дисциплинированные. — Разве что более ненавидимые людьми Рашемена, чем всякие другие. — Карговы отродья тоже не пользуются в Рашемене любовью, — обронила Ирви рассеянно. У нее, как успел узнать Ганн за пару дней, был настоящий дар так вот походя швырять в любого комья грязи — до того таким даром в его глазах обладали только хатран. — Чужеземцы пользуются разве что недоверием, — отозвался он. Но укол не достиг цели — она только рассеянно пожала плечами и снова притихла в своем уголке. — Многие народы относятся к чужакам недоверчиво, — произнесла-пропела Каэлин. Ганн кинул на нее быстрый взгляд исподлобья: жрица была с ними всего-то несколько часов, но уже успела заинтересовать его. Это было близко к какому-то болезненному любопытству, похожему на то, которое настигает каждого стоящего рядом с бездонной пропастью, такой же черной, как ее глаза. — А ты была во многих местах? — спросила Сафия с явным интересом: он подумал, что волшебница, как и каждый ее рода, не откажется поближе изучить неведомое существо. Целестиал не то же, что демон, призвать его наверняка сложнее, чем продать душу какого-нибудь нерадивого ученика. — Я долгое время путешествовала, — отозвалась Каэлин задумчиво. — Да, это верно. — И многое повидала? — Я не думаю, что увидела многое из того, что когда-то видела ты, — возразила жрица, махнув крыльями. — Я слышала, что ученики Тэя изучают Нижние Планы довольно непосредственно. И слышала про их исследования элементальных планов. Тропы Зверинца лежали поверх иных дорог. — И где же могли разгуливать небесные дети? — спросила Сафия с легкой улыбкой. — Топтали Верхние Планы? Восхищались тем, как все прекрасно на Целестии? — Не только там, — отозвалась Каэлин коротко. Они примолкли; тишина затопила пустой зрительный зал теневой «Вуали», спрятала в складках своей мантии их дыхание и шорохи. Ганн лениво размышлял о том, опадает ли на этом Плане краска с деревянных скамей или остается неизменна, как и раньше? Его взгляд подмечал мелкие детали: занавес пыльный, не то что в настоящем театре, пол не истерт сотнями башмаков, а на стене нет накрепко въевшихся брызг крови. Вероятно, актеры, когда вернутся и оплачут свою Лиенну, будут переставлять скамьи и перевешивать плакаты, лишь бы прикрыть свидетельства страшной трагедии. Ганн мимоходом задумался: будет ли у них четверых это самое потом? Они могут погибнуть от клыков и когтей если не самого Окку, так его армии — вряд ли взбешенный бог-медведь будет церемониться с помощниками своего врага, не таков он был. Медведи всегда были слишком прямолинейны, Ганн успел уяснить это давным-давно. Серый пепел, налипший на обугленные кости Лиенны, медленно взмывал в воздух и опускался обратно, подвластный своим собственным законам. Шаман заметил, как внимательно следит за ним взглядом Каэлин и, улыбнувшись, произнес: — Твои глаза различают серое на сером, жрица? — Да. Но смотря на эти кости, я вижу лишь гибель. Мучительную гибель. — По-твоему, есть что-то, ради чего подобную смерть можно принять добровольно? — У каждого найдется что-то, за что он примет подобное, — возразила Каэлин. — Даже у тебя, отрицающего любую привязанность крепче тонкой нити. — И что же это? — он слегка насторожился: глаза полукровки и вправду видели много, гораздо больше, чем он когда-либо хотел показывать ей или кому-то еще. — Это тебе самому решать, — покачала головой жрица. — Но я вижу в тебе незаживающую рану, которая вынуждает тебя странствовать от одного приюта к другому. Не успев согреться у одного костра, ты бежишь к иному огню — к теплу очага, дома или чьего-то сердца. — Но это лишь то, что видишь ты, — Ганн протянул руку за копьем. — Любой может ошибаться. — Безусловно, — она помолчала. — Только вот есть разница между промахом стрелка и человеком, старающимся забыть о кровоточащей ране. Ганн искал слова, чтобы ответить, ужалить, попытаться задеть — как обычно бессмысленно, пытаться зацепить Каэлин было все равно что пытаться насмехаться над жрецами Келемвора — но Ирви вдруг поднялась с места, быстрая, стремительная, непонятно грациозная в те моменты, когда не должна была с кем-то говорить. — Нам нужно идти, — бросила она, быстро обшаривая себя руками и ощупывая зелья, флаконы с огнем алхимика и дротики. Ганн задумался, как это Ирви вообще определяет, когда им пора собираться — но не намеревался возражать; время и впрямь играло не на их стороне, а в его грезах армия Окку подходила все ближе и ближе. Пожалуй, если бы чужеземка хотела укрыться от гнева бога-медведя, она могла бы остаться на Теневом Плане, спрятаться среди призраков, куда не захотели бы соваться даже ведьмы. Но Ганн действительно понимал, почему она не собиралась тут прятаться.